Но  самым  ужасным  во  всей  этой  истории   было
невыносимое  противоречие,   над   которым   Юрий   Адольфович   мучался
длиннейшими больничными ночами. Смысл его был прост. Доктора - все,  как
один - гордились делом  своих  рук.  И  заслуженно!  Потому  что  каждая
жилочка, каждый тонюсенький нерв были аккуратнейшим образом  подшиты  на
место прямо-таки с  ювелирной  точностью!  Юрия  Адольфовича  показывали
студентам  и  зарубежным  гостям-нейрохирургам,   с   телевидения   даже
приходили: предлагали снять передачу об этом  чуде  восстановления.  Его
заставляли  писать  мелким  почерком,  укладывать  спички   в   коробок,
пришивать пуговицу (чего он раньше никогда не делал), короче  говоря,  -
выполнять  тонкие  и  сложные  операции.  И  все  получалось!  Особенной
популярностью  пользовалось  в   последней   больнице   (нет,   еще   до
Нейроцентра) исполнение Бляхманом  полонеза  Огинского  на  раздолбанном
пианино (неизвестно откуда взявшемся в медицинском учреждении). Никто не
понимал, почему так страдальчески улыбается при этом известный  пианист.
Ведь то, в чем врачи видели чудо, для Юрия  Адольфовича  было  настоящей
трагедией! Он вовсе не собирался укладывать  спички  в  коробок  или  до
конца своей жизни пришивать пуговицы! Он хотел снова играть! Играть так,
как раньше, когда весь Большой зал Филармонии вставал, как один человек,
и аплодировал стоя...
   Увы. Таких чудес не делала никакая наука. Иногда по  вечерам  Бляхман
прокрадывался  к  тому  злополучному  пианино  и   пробовал,   пробовал,
пробовал... Любая мало-мальски  серьезная  вариация  -  и  пальцы  вязко
Путались в триолях, скрючивались после второго же такта шестнадцатых, не
говоря уже о тридцать  вторых...  Юрий  Адольфович  отправлялся  в  свою
палату, долго не спал, глядя в потолок,  а  назавтра  снова  приходилось
старательно играть радость и восторг и  пожимать  бесчисленные  руки,  и
принимать бесконечные поздравления, хотя внутри у него  все  кричало  от
отчаяния.
   На одном из медицинских семинаров,  куда  Юрий  Адольфович  был,  как
всегда, приглашен в качестве экспоната (он согласился  прийти  только  с
условием, что ЭТОТ будет последним  в  его  медицинских  гастролях),  он
встретил  странного  молодого  человека.  Тот  внимательно  смотрел   на
Бляхмана в течение всего семинара, а после окончания подошел  и  спросил
сразу в лоб:
   - Вы чем-то  сильно  расстроены?  Деликатный  Юрий  Адольфович  начал
лепетать,  что-то  насчет  усталости.  Молодой  человек  покивал,  давая
понять, что ни чуточки не верит в эту отговорку.
   - Я видел, как вы играете на пианино... - Юрий Адольфович понял,  что
сейчас просто разрыдается на плече у незнакомца. - Вы очень несчастны. -
Бляхман молчал. Он не мог выговорить ни слова. - Вот вам телефон.  Когда
освободитесь, приходите ко мне, попробуем что-нибудь придумать.
   Юрий Адольфович не спал всю ночь. Под утро он окончательно решил, что
молодой человек - просто начинающий карьерист и хочет еще  раз  пройтись
скальпелем по многострадальным рукам  пианиста  и  урвать  себе  кусочек
славы. Наутро "карьерист" позвонил сам:
   - Клиника Нейроцентра, на Петроградской. Третье отделение. Сегодня, в
двенадцать.
   Юрий Адольфович не посмел ослушаться и пришел.
   Молодой человек представился Игорем Валерьевичем, провел  Бляхмана  в
ординаторскую, и тут у них состоялся очень интересный разговор.
   - Вы знаете, Юрий Адольфович, мне кажется,  я  знаю,  в  чем  причина
вашей печали, - сказал Игорь Валерьевич, барабаня пальцами по  столу.  -
То есть я бы в жизни не догадался, но позавчера по телевизору показывали
милый старый фильм. "Сказание о земле Сибирской", помните?
   Юрий Адольфович помнил. Судьба пианиста-фронтовика, уехавшего в глушь
и написавшего симфонию о сибирской земле, давно не давала ему покоя. Сам
он, к сожалению, был напрочь лишен сочинительского дара. Но полубезумная
идея насчет глухой деревушки и старенького аккордеона уже  давно  витала
над ним.
   Молодой и напористый Игорь Валерьевич словно с листа читал мысли Юрия
Адольфовича:
   - Вы должны понимать, что в наше время такой  выход,  как  бегство  в
деревню, неприемлем. Я бы хотел предложить вам  попробовать  лечение  по
моей методике.
   - Зачем? - удивился Бляхман. - У меня все хорошо. Руки работают.
   - Но все же недостаточно хорошо, мне кажется? Скажем, не так  хорошо,
как вам бы хотелось?
   - Я подумаю, - сказал Юрий Адольфович, только чтобы что-то ответить.
   - Не могу вам этого позволить, - странно отреагировал  на  эту  фразу
Игорь Валерьевич.
   - Чего?
   - Думать. Я вижу, вы почти отчаялись. Если вы будете думать и дальше,
вы потеряете надежду. Тогда я уже ничем не смогу вам помочь.
   "Ерунда какая-то, - подумал Юрий Адольфович,  -  при  чем  здесь  моя
надежда?"
   - Взвесьте сами, - продолжал настаивать Игорь Валерьевич, - хуже  вам
уже не будет. Я не собираюсь резать ваши многострадальные руки. Но  шанс
снова стать хорошим, то есть выдающимся пианистом у вас появится. А?
   - Вы что - волшебник? - грустно улыбнулся Юрий Адольфович.
   - Почти, - серьезно ответил врач. На следующее утро  Юрий  Адольфович
начал  обживать  очередную  больничную  палату  и   приноравливаться   к
очередной скрипучей, продавленной кровати в клинике Нейроцентра.
   Все здесь было необычным.  И  разношерстная  компания  больных  -  от
истеричной дамы сорока (с бо-оль-шим  хвостиком)  лет  до  перекошенного
инсультом актера. С руками (то есть с последствиями тяжелой травмы)  был
один Бляхман. Атмосфера  в  отделении  действительно  напоминала  то  ли
преддверие  Нового  года,  то  ли  настроение  в  очереди  на  прием   к
волшебнику. О самом методе лечения никто толком ничего сказать  не  мог.
Но в одном все были  единодушны:  гипноз.  Игорь  Валерьевич  использует
гипноз.
   К Юрию Адольфовичу здесь особо не приставали. В первый же день  Игорь
Валерьевич тщательно осмотрел его с привлечением  множества  мудренейших
приборов, каждый из которых светился  своим  цветом  и  выщелкивал  свои
цифирки. А дальше - ничего.  Больше  недели  Юрий  Адольфович  бесцельно
слонялся по отделению, собирая, ради  развлечения,  легенды  о  чудесных
выздоровлениях. Юлия Марковна каждый раз, навещая мужа,  делала  большие
глаза и страшным шепотом спрашивала, сколько все это будет стоить.  Юрий
Адольфович смущался, а советоваться с другими больными на этот  счет  не
решался.
   Во вторник (это точно было во вторник, третьего марта, такие даты  не
забываются) Игорь Валерьевич сам вошел в палату к  Бляхману  и  каким-то
даже торжественным голосом пригласил того на "процедуру".
   Да.  Это  действительно  очень  походило  на  гипноз,  как  его  себе
представляет   обыватель.   Приглашение   сосредоточиться,    медленный,
акцентированный счет до пяти и... глубокий сон. Который, как  оказалось,
продолжался около  двух  минут,  но,  как  это  не  раз  уже  описано  в
популярной  литературе,  был  удивительно  ярок  и  наполнен   странными
событиями.
   Юрия Адольфовича разбудили и провели  обратно  в  палату.  Ничего  не
спрашивая. На следующее  утро  повторился  сеанс  обследования  теми  же
приборами... И ни одного  вопроса  о  самочувствии,  никаких  тестов  со
спичечными коробками, никаких пуговиц. Но если уж  говорить  откровенно,
то и никакого улучшения.
   Вторая подобная процедура была проведена через  день.  Ах,  простите!
Важная деталь! Как раз накануне вечером  у  Юрия  Адольфовича  состоялся
интересный и  продолжительный  разговор  с  Игорем  Валерьевичем.  Не  о
здоровье. О музыке. Измученный долгой разлукой со своей  музой,  Бляхман
разговорился  не  на  шутку,  открывая  далекому  от  искусства  доктору
поразительные тайны гармонии. Доктор слушал внимательно,  не  перебивая,
лишь изредка уточняя значение непонятных музыкальных терминов. Прощаясь,
он как-то удивительно проникновенно посмотрел Юрию Адольфовичу в глаза и
твердо произнес:
   - Мы сами делаем свою судьбу. И очень часто  все  зависит  только  от
силы желания. Завтра утром у вас -  повторная  процедура.  -  Он  сказал
именно "повторная", но Юрий Адольфович ясно расслышал "последняя".
   А еще через неделю Юрий Адольфович Бляхман, сидя за домашним  роялем,
исполнял сюиту для фортепьяно Арнольда Шонберга - сложнейшее по  технике
произведение, за которое тридцать с лишним лет назад он получил  пятерку
на выпускном экзамене в Консерватории.
   Слезы катились по его лицу, клавиши расплывались перед глазами. Но он
ИГРАЛ! Рядом, на диване, беззвучно плакала Юлия Марковна. У  окна  стоял
Игорь Валерьевич и, щурясь, смотрел на залив.
   За всеми этими воспоминаниями Юрий Адольфович не заметил,  как  вышел
из троллейбуса, пересек Невский и проскочил  мимо  филармонии.  Прошагал
своими журавлиными ногами всю площадь  Искусств  и  остановился,  только
почти упершись носом в решетку Русского музея. "Господи, куда это я?"  -
изумился своей рассеянности пианист и, неловко  развернувшись,  смущенно
двинулся обратно.
   Двери пятого подъезда  филармонии  хлопали,  не  переставая.  Дневная
репетиция. Общий сбор. Через две недели  -  большая  премьера.  Привычно
лавируя среди суетящихся коллег, никого не  обделив  своей  вежливостью,
Юрий Адольфович быстро шел к репетиционной. На две-три секунды  подольше
задержался около проходной.
   - Доброе утро, Клавдия Андреевна! - Удивленно потянул крупным  носом.
- Что ж это вы, никак курить на старости лет надумали? - И правда, очень
странно: в стеклянной будочке было не продохнуть от табачного дыма.
   - Доброе утро, Юрий Адольфович, - приветливо  отозвалась  женщина.  -
Какой вы все-таки молодец! Все бодритесь, всегда с шуткой!
   Бляхман на всякий случай улыбнулся и прошел дальше. Кажется, они друг
друга не поняли. На лестнице он встретил Дулькина - своего стариннейшего
приятеля, знакомого еще по музучилищу. Оба  спешили.  Но  даже  на  бегу
переговоры и договоры о встрече  в  ближайшее  время  заняли  не  меньше
десяти минут.
   В гардеробной переодевалось человек  семь.  Три  скрипки  возбужденно
что-то обсуждали, стоя у открытого окна.  Им  казалось,  что  весь  свой
сигаретный дым они выдыхают на улицу. Теплый осенний ветер  был  другого
мнения. Он носился за окном, порывисто заталкивая серые клубы обратно  в
комнату.
   - Здравствуйте - всем  присутствующим!  -  громко  поздоровался  Юрий
Адольфович.
   - Здравствуйте, здравствуйте... - Кто-то откликнулся сразу, кто-то  -
попозже, два или три  человека  не  поленились  встретиться  с  вошедшим
взглядами, кивнули. Что поделаешь -  большой  оркестр  в  чем-то  сродни
коммунальной квартире.
   -  Юрий  Адольфович!  Бляхман!  -  позвали  из  угла.  -  Вас  Сергей
Владиславович просил зайти! Прямо сейчас!
   - Спасибо, спасибо, иду. - Юрий Адольфович  суетливо  скинул  плащ  и
даже не повесил, а просто бросил на стул и заторопился к  двери.  Сергей
Владиславович - главный дирижер. И царь, и Бог,  и  низкий  интриган,  и
великий примиритель, и строгий воспитатель, и главный  обидчик  большого
людского муравейника, называемого оркестром. Если  он  вызывает  кого-то
лично,  жди,  уж  если  не   неприятностей,   то,   по   крайней   мере,
неожиданностей.  То  ли  похвалит,  то  ли  побранит.   Может   выделить
единственную, чудом заблудившуюся путевку в санаторий, а может заставить
сплетничать про первую скрипку.
   Вышагивая узкими коридорами филармонии, Юрий Адольфович  готовился  к
этой встрече со все нарастающей внутренней дрожью. Он сердился  на  себя
за  эту  слабость,  раздраженно  думал  о  том,  что  вот  такие  пустые
переживания как раз и мешают  истинному  артисту  сосредоточиться  перед
ответственной репетицией... Чуткий  нос  его  задолго  до  нужной  двери
уловил тонкий запах одеколона Сергея Владиславовича. Такой, наверное, ни
с чем не спутаешь.
   Комната главного  дирижера  находилась  в  конце  длинного  коридора,
налево, в тупичке. Юрий Адольфович как раз собирался  повернуть  в  этот
самый тупичок... Но в этот момент странная,  даже  какая-то  мистическая
акустика филармонии (удивительно, но такие эффекты наблюдались не только
в концертном зале, но и в жилых и репетиционных помещениях!)  сыграла  с
ним дурацкую шутку. Юрий Адольфович услышал голоса. Почему-то он тут  же
остановился. И что еще  более  странно  -  стал  прислушиваться.  Минута
проходила за минутой. Юрий Адольфович не мог  стронуться  с  места,  все
сильнее и сильнее покрываясь краской стыда, -  ведь  он  подслушивал!  И
одновременно сердце его билось  слабее  и  слабее  -  от  того,  ЧТО  он
услышал. "Сейчас оно остановится, - равнодушно подумал Юрий  Адольфович,
прислоняясь к стене. - Ну и  пусть.  Так  даже  легче  будет.  Если  оно
само..."
   Два голоса - гулкие, но вполне различимые - вели спокойный  разговор.
И это спокойствие - полнейшее, ледяное, ах, нет, не ледяное, конечно, не
ледяное, но какое, какое тогда? - было самым циничным в сочетании с тем,
о чем шла речь.
   - ...ну, так и что ж?  Пусть  играет.  Техника  у  него  отменная,  -
произносил один, густой и  благостный  (старший  администратор  Куракин,
неудавшийся в юности трагический бас).
   - Да при чем здесь техника! - равнодушно, почти без  восклицательного
знака возмущался второй. Сергей Владиславович.  Это  его  тон  капризной
дамы. Породивший в свое время немало грязных  сплетен.  -  Если  бы  мне
нужна была техника, я бы лучше Каскилаву позвал.  Техника.  Ты  мне  еще
предложи вместо солиста компьютер поставить. Вот смеху будет! А  главное
- сборы, сборы  какие!  На  стадионах  выступать  будем.  Представляешь,
афиша: Первый концерт Чайковского  для  компьютера  с  оркестром.  -  За
стеной хихикнули, но не разобрать, кто. - Плесни  мне  коньяку,  братец.
Мне сейчас с ним разговаривать предстоит.
   - И что ты ему скажешь?
   - Ах, не знаю, отстань... -  Ну  и  тон!  Неужели  все  ползающие  по
оркестру грязные сплетни про отношения дирижера с  Куракиным  -  правда?
Юрий Адольфович удивлялся сам себе, что еще может о чем-то думать. -  Но
знаю одно: так у нас дело не пойдет.
   - А, по-моему, ты придираешься. Ну, подумаешь, Бляхман...  Времена-то
уже совсем другие.
   - Ты глупости говоришь.  При  чем  тут  фамилия?  Не  делай  из  меня
антисемита. Он меня как солист не устраивает, понимаешь? - Голос  Сергея
Владиславовича вдруг стал нервным и горячим:
   - Нельзя такие вещи без  души  исполнять!  Такой  шанс  раз  в  жизни
дается! А он... Как  болванчик  деревянный,  по  клавишам  -  блям-блям,
блям-блям...
   "Я умираю", - догадался Юрий Адольфович.
   - Но, Сережа, надо же понимать, человек после такой травмы...
   - При чем здесь травма? При чем? - по-бабьи взвизгнул дирижер. - Если
он так гордится тем, что играет пришитыми руками, то пусть  выступает  в
Военно-медицинской  Академии,  как  медицинский   уникум,   а   не   как
профессиональный музыкант! У меня здесь не музкружок при жэке!
   Далее слушать - а точнее, подслушивать -  весь  этот  кошмар  сил  не
было. Поняв, что умереть на месте ему не удастся, Юрий Адольфович  решил
уйти. Шатаясь, держась рукой  за  стену,  он  двигался  по  бесконечному
коридору, моля только об одном: Господи, дай мне только выйти  отсюда  и
никого не встретить. Уже внизу, почти на улице вспомнил, что  оставил  в
репетиционной плащ, но одна только мысль о возвращении почти  остановила
измученное сердце. Слава Богу, бумажник  не  успел  вынуть  из  пиджака.
Ужас, ужас... Как добираться домой? Метро? Троллейбус? Нет, ни за что...
Такси. Надо как-то поймать такси. У Юрия Адольфовича за всю его солидную
жизнь опыт ловли такси был примерно таким же, как  и  охоты  на  слонов.
Поэтому он сделал первое, что пришло в  голову:  вышел  на  Михайловскую
(быв.ул. Бродского) и поднял руку. Первые  пятеро  водителей  просто  не
восприняли этот на редкость неловкий жест  как  сигнал  остановки.  Двое
остановились, но, поскольку человек  с  поднятой  рукой  не  подходил  и
желания ехать не изъявлял, отправлялись дальше. Восьмой чуть  не  наехал
на Юрия Адольфовича,  выскочил  из  машины,  коротко  и  крепко  выругал
несчастного пианиста и тоже уехал. И только девятый водитель  заподозрил
в нелепом старике без плаща потенциального пассажира.
   - Куда едем, папаша? - спросил он, перегибаясь с водительского  места
к окошку.
   - Мне очень плохо, - невпопад ответил Юрий Адольфович.  -  Домой.  На
Васильевский.
   - Садись, - милостиво разрешил водитель, нимало не  заботясь  о  том,
что называет на "ты" постороннего пожилого человека.
   - Юраша, что случилось? - спокойно спросила Юлия  Марковна,  открывая
дверь. - Где твой плащ?
   - Я его, кажется, забыл у Володи, - соврал Юрий Адольфович, удивляясь
легкости, с которой ложь сама выскочила из него. То есть  он  и  вправду
был сейчас  у  соседа  -  Владимира  Яковлевича.  И  почти  четыре  часа
просидел, тупо уставившись в телевизор,  лишь  изредка  подкладывая  под
язык новую таблетку валидола взамен  истаявшей.  Деликатнейший  человек,
Владимир Яковлевич не задал ни одного вопроса, увидев, в каком состоянии
пришел Бляхман. Лишь пару раз обеспокоенно переспрашивал,  не  нужно  ли
чего посильнее, чем валидол.
   - Так сходи и принеси, - потребовала Юлия Марковна.
   - Потом, Юля, потом.
   - А почему от тебя пахнет валидолом? Тебе что - плохо?
   - Ничего страшного. Немножко прижало, но уже отпустило.
   Юлия Марковна немедленно встревожилась и сразу же позабыла  о  плаще.
Судя по всему, из  филармонии  не  звонили  по  поводу  отсутствия  Юрия
Адольфовича на репетиции.  Мысленное  упоминание  о  филармонии  тут  же
отозвалось сильнейшим уколом где-то под лопаткой.
   - Что с тобой? Вызвать "скорую"?  Сердце?  -  Жена  уже  тащила  Юрия
Адольфовича  в  комнату,  высоко  поддерживая  его  под  локоть,  словно
дружинник - пьяного хулигана.
   Юрий Адольфович покорно лег на диван. Голова  его  работала  четко  и
ясно. Значит, так. Сразу он не умер. И, судя по всему, в ближайшее время
не умрет. Выходит, надо смириться с тем, что боль  теперь  с  ним  будет
всегда. Юрий Адольфович в который раз внимательно  прислушался  к  себе.
Боль была на месте. Но не тяжелой ношей,  давящей  на  плечи,  а  жутким
призраком, хоть и стоящим вдалеке,  но  так,  что  его,  словно  высокую
колокольню, видно с любой точки. Что ж, будем учиться с этим жить.
   - Что случилось, Юраша? Тебя кто-то обидел? Вызвать "скорую"? -  Юлия
Марковна продолжала равномерно сыпать  вопросами.  "Нет,  -  решил  Юрий
Адольфович, - сейчас я ничего не буду ей говорить. Нельзя ее нервировать
накануне такого важного события. - Он снова удивился  своей  непропавшей
способности переживать за жену и дочь. - Завтра. Конечно, завтра".  Юрий
Адольфович попытался представить себе лицо жены, когда она услышит,  что
он уходит из филармонии. Нет. Завтра. Завтра.
   - Юленька, у меня сегодня была очень тяжелая репетиция, - спокойно  и
устало начал он. ("Очень, очень тяжелая!" - ехидно поддакнул  внутренний
голос.) - Я должен немного отдохнуть. Я полежу полчасика, а  потом  тебе
помогу. Когда приходят гости?
   - В шесть, - подозрительно глядя на мужа, ответила Юлия  Марковна.  -
Можешь полежать хоть часик. Но потом почисти мне картошки.
   - Хорошо, хорошо. - "Она что-то подозревает? Она  уже  все  знает,  -
холодея, подумал  Юрий  Адольфович.  -  Иначе  почему  она  просит  меня
почистить картошку? Последний раз я это делал  в  армии.  Она  проверяет
меня. Если я соглашусь, значит, мои руки мне уже  не  нужны.  Спокойней,
спокойней. В любом случае, все разговоры переносим  на  завтра".  Почему
именно завтрашний разговор с  женой  казался  ему  менее  страшным,  чем
сегодняшний, сказать трудно. Да и чего ему,  собственно,  бояться?  Ведь
дело касается только его. Юрий Адольфович вдруг с каким-то даже  веселым
ужасом нафантазировал себе, что завтра скажет Юле не о работе, а о  том,
что... уходит из семьи! К молоденькой флейтистке Наде Соломиной! Горячи