апасы, да вот на проблему напоролись. Вомбат усмехнулся.
Вспомнил, какие страшные  глаза  сделал  Зеленый  в  этом  месте  своего
рассказа.
   - Там крысы водятся...
   - Размером с корову! - предположил Вомбат.
   - Нет, с виду обычные. Железа у них какая-то  специальная  появилась.
Наркотики вырабатывает.
   - Как это - наркотики? - Командир поморщился: очередная байка.  Таких
бредовых историй сейчас тьма-тьмущая гуляет. Жаль только,  что  половина
из них правдой потом оказывается.
   - А так: пробежит такая мимо, прыснет из этой железы - у тебя и крыша
поехала...
   - Галлюцинации?
   - Ну.
   Мужики  пока  этих  подробностей  не  знают.  Завтра  утром  Командир
встречается с  Зеленым  и  с  кем-то  из  пресловутого  Центра.  Обещали
противогазы  и  карту  тоннелей  метро.  Разберемся.  Пургена   придется
оставить здесь. Будем для важности считать, что эта  загаженная  дыра  -
наш базовый лагерь. Все ж Гаражи. Не Труба и, уж во  всяком  случае,  не
Железка. Не говоря уж о ТЭЦ.
   Вомбат подошел к Диме. Рядом спал Леня, постанывая  во  сне,  бережно
положив на пол замотанные бинтами руки.
   - Подъем! - Стармех проснулся  моментально.  -  Дежурить.  -  Передал
часы, засомневался, не покурить ли еще  раз  перед  сном,  да  раздумал.
Завтра день обещает быть трудным.
 
ИНТЕРЛЮДИЯ II 
 
   - Оксана Сергеевна, вы меня слышите?
   - Да.
   - Как вы себя чувствуете?
   - Хорошо.
   - Голова не кружится.
   - Голова... Немножко... В ушах шумит...
   - Расслабьтесь.  Вспомните,  как  это  было  в  прошлый  раз.  Дышите
глубоко. Слышите музыку?
   - Нет... То есть... Да...
   - Сосредоточьтесь. Вы знаете, куда отправляетесь?
   - Да.
   - Думайте только об этом. Приготовились. Я начинаю считать.  Когда  я
назову цифру "пять", вы крепко заснете. Раз. Два. Три. Четыре. Пять.
   В углу детской мягко-мягко мерцает маленькая лампадка. Застыли образа
в дорогом золотом окладе. Очень-очень дорогом. Няня,  правда,  этого  не
одобряет и ворчит - мол, на такие деньги... и начинает перечислять,  что
можно было бы сделать на такие деньги.  Но  тут  слушать  ее  становится
совсем неинтересно, потому что говорит она про надоевшие еще в  гимназии
"штуки ситца" и тому подобное.
   За  окном  -  осень...  октябрь.  Тяжелые  розовые  шторы  с  кистями
задвинуты неплотно; в узкую щель пробивается свет мотающегося  на  ветру
уличного фонаря. Дождь... Моросит, окутывая  фонарь  облаком  серебряных
искр. Тихо. В двухэтажной квартире красивого дома на  Большом  проспекте
Петроградской стороны все  спят.  По  соседству  с  детской  похрапывает
нянюшка. Уже старенькая, подслеповатая,  но  любимая.  Верный  хранитель
нехитрых тайн  двенадцатилетней  хозяйки  комнаты  с  розовыми  шторами.
Девочка со странным именем Соломонида (по-домашнему - Соля, Соль, иногда
даже - Солонка, но она никогда не обижается) лежит сейчас  без  сна  под
теплым одеялом. Она подозревает, что как раз сейчас  в  темной  гостиной
собрались на ночное бдение все домовые квартала. Девочка не очень  верит
в домовых, но иногда так хочется, чтобы они были...
   За гостиной - папин  кабинет.  Папа  -  знаменитый  изобретатель.  Он
сейчас в отъезде. Война, и он,  генерал,  почти  не  бывает  дома.  Мама
говорит, что папины новые пушки вгонят ее в гроб скорее  тевтонов...  Но
это она так шутит.
   Потом - библиотека, потом - комнаты старших братьев. Обе пусты.  Миша
уже три года на  фронте,  штабс-капитан,  полный  георгиевский  кавалер,
получил от государя золотое оружие за храбрость...  Алеша  только-только
закончил юнкерское училище и  тоже  воюет...  Как  хотелось  бы  девочке
оказаться рядом с ними! Сестрой  милосердия...  вынести  с  поля  боя...
спасти...
   Трое старших сестер тоже не всегда ночуют дома. Елена,  вторая  после
Миши, - доктор и все время в госпитале, врачует раненых. Таня и  Наташа,
двойняшки, еще учатся, тоже на докторов. И все время подле старшей. А  у
Елены есть и жених! Полковник Кутепов. Девочке Соле он  очень  нравится.
Тоже воюет... Ах, ну когда же кончится эта глупая война! Чтобы все снова
собрались в огромной гостиной... И чтобы было Рождество...
   А еще в квартире есть  мама.  Совсем  рядом,  по  другую  сторону  от
детской. Там у нее будуар,  полный  самых-самых  удивительных  штуковин.
Среди  них  -   маленькая   часовенка,   самая   настоящая,   освященная
митрополитом... Мама очень набожна. А вот она, Соль,  не  слишком.  Ведь
если бы и впрямь был добрый Боженька, разве позволил бы он, чтобы папу и
брата Ксени, лучшей подружки, соседки по парте, убили бы в один и тот же
день?  Ксеня  после  этого  стала  совсем-совсем  седой,  точно  древняя
Маланья, побирушка на паперти...
   Девочка Соль лежит без сна. За окнами, что заклеены на  зиму  вощеной
бумагой, уныло стучит дождь. Мерцает  лампадка.  За  стеной  похрапывает
нянюшка.  А  Соль  крепко  помнит  тревожные  глаза  мамы...  и   сухой,
надтреснутый голос Елены,  когда  та  ненадолго  заскочила  домой  перед
ночным дежурством:
   - Они вот-вот взбунтуются... Мама, наверняка  будут  погромы.  Забери
Сольку, и перебирайтесь к нам. Госпиталь все ж... много офицеров... А  у
них - оружие...
   - Господь не допустит... - жалобно возражает  мама,  и  девочка  Соль
знает, что дело плохо.
   - Господь помогает тем, кто сам себе помогает, - хмуро бросает Елена.
- Андрея, работника, отошли. А то не ровен час...
   Мама молча кивает. После того как Ленка танцевала с  самим  государем
на балу, устроенном  для  лучших  докторов  и  сестер  милосердия,  мама
преисполнилась к ней неимоверного уважения.
   - Я наш дом не брошу, - тихо говорит мама, и Соль вздрагивает.  Когда
у мамы такой голос, это значит, что от своего она не отступит. Лена  это
тоже знает.
   - Я постараюсь... прислать кого-нибудь из  друзей...  -  все  так  же
хмуро  роняет  она  и  уходит  в  сыплющую  дождем   ночь.   Ей   нельзя
задерживаться. Докторов не хватает, и раненый может  умереть,  если  она
опоздает...
   И девочка Соль слышит, как мама молится.
   А потом приходят трое друзей Лены. Трое офицеров - поручик, капитан и
уже немолодой грузноватый полковник. Семеновна поит их горячим  чаем  со
своими неподражаемыми пирогами, вполголоса ругая каких-то бунтовщиков...
Сейчас все трое гостей  дремлют,  не  раздеваясь,  в  буфетной.  И  Соль
помнит, как седой полковник, чем-то неуловимо похожий на папу, церемонно
целует маме руку и негромко говорит ей (он не хочет, чтобы Соль слышала,
но у нее такой острый слух!):
   - Княгиня, мы отсюда не уйдем. Пусть эта мразь только  сунется.  Ваша
дочь спасла жизни... всем нам, и мы будем стоять на пороге вашего  дома,
как стояли в предместьях Варшавы...
   Девочка Соль ждет. Она не боится. Боишься - это когда не знаешь,  что
произойдет. Она  же  каким-то  чудом  знает  все.  И  потому  совсем  не
пугается, когда на улице внезапно начинают сухо трещать выстрелы.
   В буфетной вскакивают на ноги офицеры. Заохала,  просыпаясь,  нянюшка
за стеной. А девочка Соль отбрасывает одеяло и бежит к окну.  В  детской
не простое окно, а эркер; и виден весь Большой проспект...
   Из  дождливой  тьмы  возникают  люди.  В  черных  бушлатах,  кургузых
шинелях, вовсе в лохмотьях... У них в руках - винтовки.  И  они  очумело
палят во все стороны... "Не жалеют патронов", - как сказал бы Зверобой.
   И девочка Соль знает, что сейчас такие же точно  промокшие,  пахнущие
отвратительной дешевой  махоркой  люди,  грязные  и  страшные,  идут  по
Знаменской и Большой Зеленина, Гатчинской и Лахтинской, по прочим мелким
улицам Петроградской стороны. Идут  те,  которые  убьют  и  офицеров,  и
Семеновну, и нянюшку, и маму, и ее, девочку Соль, - убьют,  если  только
смогут. Но ей не страшно. Как завороженная  смотрит  она  и  видит,  как
густеет поток вооруженных людей, как сыплются  пробитые  пулями  стекла,
как, несмотря на дождь, загорается витрина  кондитерской  Бламанше,  где
всегда подавали такие вкусные профитроли с шоколадом,  как  из  парадной
дома наискосок начинают вытаскивать полуодетых  людей.  Дворник,  старый
аккуратный татарин Мустафа, уже лежит возле поваленной афишной тумбы,  а
ненужная метла все еще стоит, бережно прислоненная к стене...
   Потом совсем рядом,  в  буфетной,  с  хрустом  распахиваются  окна  и
раздаются громкие-громкие хлопки - один, второй, третий...
   В квартире - суета, топот и крики; удивительно, неужели весь этот шум
и гам подняли всего лишь мама, Семеновна и нянюшка?..
   Девочка Соль не удивляется,  что  дверь  в  детскую  остается  плотно
закрытой. Словно так и надо, чтобы она стояла возле окна в одной  ночной
сорочке.
   Уже почти все магазины на проспекте горят. Кое-где пламя появилось  в
окнах вторых этажей. Девочка Соль видит, как человек десять с винтовками
бросаются к их парадному... Хлопают в буфетной револьверы,  падает  один
из нападающих, второй...
   И тут совсем недалеко раздается спокойный сигнал горна. Девочка  Соль
оборачивается.
   Редкая цепь одетых в длинные шинели юнкеров идет,  вскинув  винтовки,
прямо на катящуюся  темную  толпу.  Внезапно  сгустившуюся  тишину  рвет
дружный  винтовочный  залп.  Те,  в  темном,  кричат.  Падают.   Ползут.
Корчатся. Кто-то из них стреляет  с  колена  в  приближающихся  юнкеров.
Кто-то падает в негустой цепи. Но залп  следует  за  залпом.  Звенят  на
мокрых камнях стреляные гильзы.
   Однако мятущаяся толпа напирает; вовсю гремят  ответные  выстрелы,  и
цепь юнкеров поневоле рассыпается. Начинается перестрелка. Вновь копится
в глубине проспекта черная толпа  -  там,  куда  не  долетают  юнкерские
пули...
   А под ударами трещит дверь квартиры. И офицеры  уже  не  стреляют  из
окон буфетной,  помогая  юнкерам,  а  с  грохотом  стаскивают  мебель  в
прихожую...
   Рыча мотором, смешно ворочая башней с толстым пулеметным рылом, из-за
спин юнкеров внезапно выворачивает броневик. На  улице  словно  начинает
работать громадная швейная машинка, совсем как  мамин  "Зингер",  только
очень уж большой.
   - А-а-у-а!.. - кричит темный проспект. Люди бросают винтовки и бегут.
Жадно фыркая и взревывая, броневик ползет за  ними.  Вокруг  пулеметного
дула пляшет огненный венчик. А следом за  броневиком  с  лихим  гиканьем
несутся всадники.
   Казаки!..
   Сверкают вскинутые  шашки.  Коротко  взлаивают  карабины.  Следом  за
донцами бегут в атаку юнкера.
   Девочка Соль медленно отходит от окна.  Откидывает  одеяло.  Ложится.
Противоположная эркеру стена пробита  тремя  шальными  пулями.  Разбитое
стекло  держится  чудом.  В  дыры  врывается  холодный  ветер.  Но  Соль
спокойна. Она засыпает.
   ..А потом все как-то быстро кончилось. Мама долго плакала  и  ставила
свечки всем угодникам. Она отчего-то была уверена,  что  ее  младшенькую
увела с собой Елена...
   А  сама  Соль  наутро,  когда  город  очнулся  от  ночного  кровавого
наваждения и казаки деловито добивали  остатки  бунтовщиков  на  дальних
окраинах, - сама Соль неожиданно для всех потребовала карандаш и  бумагу
и несколькими штрихами изобразила ночной проспект, и тело Мустафы  рядом
с метлой... и мертвого юнкера, настигнутого шальной  пулей  в  последний
момент, когда ночные убийцы уже обратились в бегство...
   - Так она все видела, - охнула Елена.
   А  Соль  молчала.  И  -  рисовала.  Как  никогда  доселе.   Броневик,
изрыгающий  огонь.  Казака  с  занесенной  для  удара  шашкой.   Юнкера,
выбросившего вперед штык...
   Офицеры молча смотрели на ее рисунки.  А  потом  полковник  осторожно
сказал:
   - У девочки талант. Надо показать профессору Флейшману...
   А  потом  все  стало  еще  лучше.  Война  кончилась.  Миша  с  Алешей
вернулись. Раненые, но живые. И папа вернулся. А девочка Соль  поступила
в Академию художеств,
   И летели годы.
   Она встретила Его на прощальном вечере выпускников Академии.  Он  был
морским офицером. На своем миноносце Он дерзко  поставил  мины  у  самой
вражеской гавани. И  на  следующий  день,  подорвавшись  на  них,  погиб
громадный тевтонский крейсер. Молодой офицер тоже  был  художником.  Они
поженились.
   Потом, когда девочку Соль уже давно называли не иначе как  Соломонида
Сергеевна, когда уже были за спиной выставки в Париже, Риме, Лондоне и -
самая главная - в Москве, в Третьяковке, снова случилась  война.  И  как
тридцать лет назад, выступал государь. И шли через Петербург  войска.  И
папа, сильно постаревший, вновь мотался по  полигонам,  забыв  про  свою
отставку. Миша командовал фронтом. Алексей -  ударной  танковой  армией.
Лена стала знаменитым хирургом. Таня и Наташа - тоже, пусть и не  такими
знаменитыми.
   Но кончилась и эта война. И русский флаг вновь победно развевался над
вражеской столицей.
   И рождались внуки.
   А потом умер папа. Умер, когда сделал последнее великое дело в  своей
жизни. Космический корабль с двуглавым российским орлом на борту  первым
обогнул планету. Папе  было  за  девяносто.  Но  до  последнего  дня  он
консультировал. И не было случая, чтобы он ошибся. Когда  ему  доложили,
что полет прошел нормально и посадочная капсула на Земле, он заплакал. И
сказал: "Жизнь сделана".
   И рождались правнуки.
   А потом настал и ее день. День девочки Соль.  Давно  уже  не  было  в
живых братьев и сестер. Пришла и ей пора следовать за ними. И она знала,
когда это  произойдет.  После  последней  выставки  в  Москве  в  новой,
заботливо отреставрированной Третьяковской галерее.
   Она перерезала  ленточку.  Государь  подошел  поздравить  ее.  Сказал
что-то теплое. Она смотрела на запрудившую весь переулок толпу  жаждущих
попасть на выставку... и вдруг почувствовала, что голова  кружится.  Это
было не страшно. Даже, напротив, приятно. Она вновь видела  маму,  папу,
нянюшку; живые, здоровые, они радостно улыбались ей:
   - Иди сюда, это совсем не страшно, Солюшка-Соль!
   Она знала. Знала, хоть и не ходила в церковь. Что ж... это  хорошо...
что там есть что-то еще, кроме мрака и небытия.
   Вот и другие. Лена, Таня, Наташа...  Алеша...  Михаил...  Братья  при
орденах,  в  парадных  мундирах  -  так   их   хоронили,   прославленных
генералов...
   - Я иду к вам, - тихо сказала девочка Соль.
   Она шла через какой-то скверик. Жалкий, вытоптанный  и  замусоренный.
Но это было лишь преддверием. Падшие духи часто заставляют видеть  такие
картины, желая внушить возносящейся душе уныние и  неверие  в  Господнюю
милость. Она не поддастся, только очень тяжело идти...  Наверное,  можно
присесть...  отдохнуть...  Лавочка...  очень  кстати...  я  посижу   тут
совсем-совсем чуть-чуть, а потом пойду дальше. Ведь нельзя же заставлять
вас ждать, мои дорогие...
 
Глава первая 
САША 
 
   Утро - было самым обыкновенным. Ленинградским, тo есть,  пардон,  уже
санкт-петербургским. Тоскливая мгла да приветливо-тяжелый мокрый  туман.
Сию специфическую взвесь  "вода  в  воздухе"  московские  синоптики,  не
стесняясь, именуют "морось". Из тысяч радиоточек на кухнях - отдельных и
коммунальных - энергичная Регина Кубасова радостно оповестила земляков о
"переменной облачности" и "влажности  воздуха  сто  процентов".  Деланно
веселые ди-джеи Европы-плюс"  и  "Радио-роке"  вскрыли  первые  утренние
баночки  "джин-тоника".  Последовали  стандартно-плоские  шутки   насчет
погоды. На "вертушках  закрутились  "November  rain"  и  запыленный  хит
Серова "Мадонна".
   - Валера, блин, что за формализм? - Леня Свирченко стоял, опершись  о
стол  и  нависая  над  лейтенантом  Дрягиным  всей  своей  сотней   кило
накачанных мышц, упакованных в серую милицейскую форму.
   Из  Лени  получилась  бы  неплохая  реклама  "Сникерсу"  если  только
приодеть соответствующе. - "Скорая" когда прозвонилась? Семь сорок пять,
правильно? Моих всего четверть часа  осталось.  Ну,  подумай,  если  мне
сейчас на труп ехать, наверняка к Людке опоздаю...  Опять  скандал...  И
все из-за тебя, питекантропа... Валер, дело-то  пустяковое  -  документы
есть,  насилия  явно  никакого...  Родственникам  сообщили...   Бабульке
девяносто лет. Гуляла, присела на скамейку, ну и дала дуба...
   - Слушай, свали, а, Шварценеггер.  -  Лейтенант  безжалостно  прервал
Ленины мольбы. Достал из кармана пачку "Беломора". - И  прочти  наконец,
Аллахом тебя молю, "Двенадцать стульев".
   - При чем тут стулья? - К книгам Леня Свирченко доверия не питал. Бог
весть, как оценили в  школе  знания  лейтенанта  Свирченко  по  предмету
"литература",  но  каждый  его   рапорт   вызывал   в   отделении   бурю
неподдельного  восторга.  Перлы  же  типа  "неопознанный  труп   слесаря
Селезенкина" давно и прочно заняли свое место в милицейском фольклоре.
   - Да при том. Это еще Ильф и Петров популярно объяснили, что не может
старушка "дуба дать". - Усталое Валерино  лицо  на  секунду  скрылось  в
облаке дыма. - Ты ведь, Свирченко, на юрфак у нас вроде как собираешься?
Так это там на вступительных экзаменах спрашивают.
   В  небольшом  уютном  садике  на  Петроградской  невыспавшийся   врач
"скорой", нащупав в кармане пачку  сигарет,  в  очередной  раз  мысленно
похвалил себя за то, что, уходя из дома, сообразил надеть теплый  свитер
жены.
   - Поехали, Веня, - сказал он водителю, пожалуй, слишком бодро.
   Он зачем-то еще раз обернулся к скамейке.  И  что  его  так  проняло?
Накатывало странное чувство, давно уже не  испытываемая  смесь  ужаса  и
отчаяния. Как нелепо... Маленькая аккуратная старушка  сжимала  платочек
уже окоченевшими пальцами. "Надо бы положить ее, что ли?" Врач с  трудом
отвел взгляд от умершей, пытаясь стряхнуть наваждение.
   Резко хлопнула дверца. "Скорая" развернулась и осторожно  поползла  к
воротам  парка,  увозя  так  и  оставшегося  безымянным  врача.   Оксана
Сергеевна Людецкая осталась сидеть на берегу пруда. Привычные к угощению
утки несколько раз подплывали к берегу, ожидая булки. Их  совершенно  не
интересовало, каким уже отлетевшим в небытие  мыслям  улыбается  мертвая
женщина.
   Часа через два хроменький сторож принес простыню.  Крупная  фигура  и
мрачное лицо лейтенанта Свирченко  к  вопросам  не  сильно  располагали,
поэтому гуляющие  в  саду  мамаши  обходили  белую  фигуру  на  скамейке
стороной, а  сотрудники  института  просто  ускоряли  шаг,  настороженно
косясь на угрюмого милиционера. Труп увезли  лишь  в  половине  восьмого
вечера. Мышцы лица разгладились, рот приоткрылся. Никто  уже  не  увидел
так поразившую врача улыбку.
   Саша ехал домой. Вытянув ноги между двух корзин с дачными дарами,  он
сперва попытался поразгадывать кроссворд, но утро понедельника  и  рывки
электрички совершенно не располагали ни к мыслям, ни к писанию. "Хорошо,
что не взял цветов", - рассеянно  порадовался  Саша.  Дарья  Николаевна,
бывшая теща, долго и настойчиво ходила  за  ним  по  участку,  предлагая
нарезать гладиолусов.
   Через полчаса народу в электричке набралось  уже  порядочно,  и  хотя
езды оставалось от силы десять минут, то тут, то там  начали  потихоньку
переругиваться. Благо тема была одна: затянувшийся ремонт в метро. Почти
треть бывшей Кировско-Выборгской линии по выходным была закрыта. Дачники
недоумевали, но покорно толклись на  Финляндском  вокзале,  в  два  раза
переплачивая за проезд. Жильцы ближайших домов  около  закрытых  станций
ворчали, но изобретательно пользовались наземным транспортом и выходили,
направляясь в гости, за два-три часа до назначенного  времени.  Поражало
удивительное равнодушие (что можно так долго ремонтировать  в  метро  на
таком здоровенном отрезке?) и несокрушимая вера (раз делают, значит, так
надо!).
   Рядом сидели друг напротив друга девушка и парень. Девушка  сразу  же
достала  из  сумочки  громадную  косметичку   и   зеркальце.   Долго   и
сосредоточенно красила губы.  "Равнодушный  вурдалак,  -  подумал  Саша,
украдкой наблюдая результат. - Моя бы  воля  -  у  всех  их  краски  эти
дурацкие поотбирал бы. А то вместо Фредди Крюгера в  "Кошмаре  на  улице
Вязов" сниматься могут".
   Несмотря на отчужденность, с которой каждый из них