Так разве скупо поделится названием того рассказа, который пишет в это
время,   и   содержанием  в   двух   словах:   "Пишу  о   докторе,   который
галлюцинирует..."  Или  вынет  свою  записную книжку и  прочтет какое-нибудь
поразившее его название станции или имя вроде "Розалия Аромат". Какую-нибудь
черточку (как  у  Тригорина:  "Гелиотроп,  приторный запах,  вдовий  цвет  -
упомянуть при  описании летнего вечера") \243\  или  услышанную на  пароходе
фразу (позже попавшую в "Ариадну"): "Жан, твою птичку укачало..." и прибавит
серьезно:
     - Вот,  кума,  когда я выдам вас замуж за Е[жо]ва, вам так надо будет с
мужем разговаривать...
     Кумой А.П.  стал звать меня после того,  как мы с  ним крестили дочку у
его соседа Шаховского. Он при этом уверял меня, что нарочно со мной крестил,
а то я непременно заставила бы его жениться на мне.  (В то время браки между
кумовьями были  запрещены.)  И  объяснял,  что  нам  никак нельзя жениться -
потому что  он  писатель,  а  я  писательница,  и  мы  "непременно стали  бы
грызться".
     Он   вообще  очень  дразнил  меня,   но  поддразнивание  его  было  так
добродушно,  что обижаться на него нельзя было, и я первая от души смеялась,
особенно так как знала,  что А.П.  дразнит только тех,  к  кому он относится
хорошо. Больше меня он дразнил, кажется, только Лику.
     Он поставил у  себя на камине мой портрет в бальном платье и с веером и
на нем написал:  "Lisez Schepkin-Coupernic!" ("Читайте Щепкину-Куперник!") -
в  подражание  А.И.Урусову,  знаменитому адвокату  и  литературному критику,
который   так   обожал   Флобера,   что,   когда   у   него   попросили  для
благотворительного сборника  автограф  -  написал  по-французски  под  своим
портретом: "Lisez Flaubert!" ("Читайте Флобера!")
     Звал меня "великая писательница земли русской", "маститый беллетрист" и
т.п.  Еще  прозвал он  меня  "Татьяна Е-ва"  -  по  фамилии одного из  своих
знакомых журналистов, кажется, очень невзрачного на вид (я так никогда его и
не видала), и грозил выдать за него замуж.
     Один  из  любимых  его  рассказов  был  такой:   как  он,  А.П.,  будет
"директором императорских театров" и  будет сидеть,  развалясь в креслах "не
хуже  вашего  превосходительства".   И   вот   курьер  доложит  ему:   "Ваше
превосходительство, там бабы с пьесами пришли! (вот как у нас бабы с грибами
к Маше ходят)".
     - Ну,  пусти!  -  И вдруг - входите вы, кума. И прямо мне в пояс. - Кто
такая?  -  "Татьяна Е-ва-с!" - А! Татьяна Е-ва! Старая знакомая! Ну так уж и
быть: по старому знакомству приму вашу пьесу.
     Как-то раз А.П. затеял писать со мной вдвоем одноактную пьесу и написал
мне  для  нее  первый длинный монолог.  Пьеса  должна была  называться "День
писательницы".  Монолог заключал множество шуток в  мой  огород и  начинался
так: \244\
     - Я - писательница! Не верите? Посмотрите на эти руки: это руки честной
труженицы. Вот - даже чернильное пятно! (У меня всегда было чернильное пятно
на третьем пальце - пишущей машинкой я еще не пользовалась...)
     Почему-то  я  запомнила  это  начало,   запомнила,   как  писательница,
изнемогающая от  суеты,  поклонников и  работы,  мечтает уехать  в  деревню:
"Чтобы был снег... тишина... вдали собаки лают - и кто-то на гармошке играет
- а-ля какой-нибудь Чехов..."
     Я  не  успела дописать свою  часть,  как  эта  тетрадка у  меня куда-то
пропала,  а  с  ней  и  писанный чеховской рукой монолог.  Тогда я  даже  не
пожалела об  этом -  как-то  не  думалось,  что  придет время,  когда каждую
написанную им строку будут собирать и прятать бережно: а был он просто милый
А.П., шутивший со мной так весело...
     Помню - раз как-то мы возвращались в усадьбу после долгой прогулки. Нас
застиг дождь, и мы пережидали его в пустой риге. Чехов, держа мокрый зонтик,
сказал:
     - Вот бы надо написать такой водевиль:  пережидают двое дождь в  пустой
риге,  шутят,  смеются,  сушат  зонты,  в  любви  объясняются -  потом дождь
проходит, солнце - и вдруг он умирает от разрыва сердца!
     - Бог с вами! - изумилась я. - Какой же это будет водевиль?
     - А зато жизненно.  Разве так не бывает? Вот шутим, смеемся - и вдруг -
хлоп! Конец!
     Конечно, он этого "водевиля" не написал.
     Самая его жестокая шутка была такова. В Мелихове бродили "по наивному",
как  его  называл  Чехов,  двору  -  голуби  кофейного цвета  с  белым,  так
называемые египетские,  и совершенно такой же расцветки кошка.  А.П.  уверил
меня,  что эти голуби произошли от скрещения этой кошки с обыкновенным серым
голубем.
     В  то время в  гимназии естественной истории не преподавали,  и я в ней
была совершенный профан.  Хотя это и показалось мне странным, но не поверить
такому  авторитету,  как  А.П.,  я  не  решилась,  и,  возвратясь в  Москву,
рассказала кому-то о замечательных чеховских голубях. Легко себе вообразить,
какой восторг это  вызвало в  литературных кругах и  как  долго я  стыдилась
своего невежества.
     Самыми веселыми часами в Мелихове были трапезы,  к которым А.П. выходил
всегда в хорошем расположении духа, приветливый и ласковый. Он не выносил на
люди ни своих бессонных ночей,  ни сосредоточенности творческих \245\ часов.
Шутил, смеялся и был радушным хозяином. Звал обедающих "к мутному источнику"
- это выражение вошло в обиход и имеет свою историю.  Как-то Павел Ег. ездил
со  мной  в  воскресенье в  церковь;  деревенский батюшка говорил крестьянам
проповедь, которая очень понравилась ему; вернувшись, он сказал:
     - Вот,  Антон,  ты никогда в церковь не ходишь, а какую батюшка хорошую
проповедь сказал - приятно было слушать!
     А.П.  серьезно,  но  со смеющимися глазами попросил меня рассказать ему
содержание проповеди - "что в ней так понравилось папаше?".
     Проповедь гласила  приблизительно следующее:  "Что  бы  вы  сказали,  -
обращался батюшка к  прихожанам,  -  если бы  вы  увидели путника,  томимого
жаждой,  и  рядом с  ним  два источника -  один прозрачно чистый,  другой же
мутный и загрязненный, и вдруг путник для утоления жажды пренебрегает чистым
источником и утоляет свою жажду из мутного? Вы бы назвали его неразумным! Но
не то же ли самое делаете и вы,  когда в праздничный отдых свой, вместо того
чтобы идти к чистому источнику церковной службы,  душеспасительного чтения -
отправляетесь в кабак и там напиваетесь?.." и т.д. (Это было еще до введения
государственной монополии на водку - и такие проповеди поощрялись, тогда как
впоследствии они были запрещены...)
     А.П. выслушал и, почтительно похвалив проповедь, сказал:
     - Ну,  а теперь пойдемте к мутному источнику, ибо по берегам его растут
великолепные соленые грузди!
     С тех пор выражение это и получило право гражданства.
     После обеда обыкновенно начиналась игра  с  собаками.  В  доме жили две
таксы,  любимицы А.П.: коричневая Хина Марковна, которую он звал страдалицей
(так  она  разжирела) и  уговаривал "лечь в  больницу":  "Там-ба-б  вам-ба-б
полегчало-ба-б!" -  и Бром Исаич,  о котором А.П.  говорил, что у него глаза
Левитана: и действительно, у него были скорбные, темные-темные глаза.
     Любимая игра была дразнить собак моим собольком,  которого я  носила на
шее.  Собаки сходили с ума и лаяли, прыгая кругом него. Мне надоел шум, да я
и боялась за судьбу моего соболька, и я спрятала его. После этого стало меня
удивлять,  что собаки так же  яростно лаяли,  как только А.П.  укажет им  на
сигарную коробку,  стоявшую на  камине.  Так и  заливаются,  так и  рвутся к
коробке!  \246\  Оказалось,  что  А.П.  потихоньку стащил моего  соболька из
комода и спрятал его в эту коробку.
     Шутки  иногда  сменялись  и  серьезными  разговорами.  А.П.  делал  мне
кое-какие указания -  так деликатно; он умел к чужому, даже самому скромному
творчеству подходить с интересом и глубоким внутренним сочувствием.  Как-то,
помню, по поводу одной моей повести он сказал мне:
     - Все хорошо,  художественно.  Но вот,  например, у вас сказано: "и она
готова была благодарить судьбу, бедная девочка, за испытание, посланное ей".
А надо,  чтобы читатель,  прочитав,  что она за испытание благодарит судьбу,
сам сказал бы:  "бедная девочка"...  или у вас: "трогательно было видеть эту
картину" (как швея ухаживает за больной девушкой).  А  надо,  чтобы читатель
сам сказал бы:  "какая трогательная картина..." Вообще: любите своих героев,
но никогда не говорите об этом вслух!
     Особенно советовал мне А.П.  отделываться от "готовых слов" и  штампов,
вроде:  "ночь  тихо  спускалась  на  землю",  "причудливые  очертания  гор",
"ледяные объятия тоски" и пр.  И шутливо угрожал мне, что если в моих стихах
встретятся "звездочки" или "цветочки", то он выдаст меня замуж за Е-ва.
     Даже когда А.П.  хвалил меня,  то  большей частью делал это  под соусом
шутки.  Говорил,  например,  что  какие-то  мои  стихи  так  хороши,  что  я
несомненно списала их в старом журнале. Или писал: "Сегодня, в 9 часов утра,
сидя в холодной классной комнате на Басманной, я прочел ваше "Одиночество" и
простил  вам  все  ваши  прегрешения.  Рассказ  положительно  хорош,  и  нет
сомнения,   вы   умны  и   бесконечно  хитры.   Меня  всего  больше  тронула
художественность рассказа. Впрочем, вы ничего не понимаете"{28}.
     Правда,  иногда и серьезно писал мне:  "Говорят, что ваша повесть будет
напечатана в "Неделе" (речь шла о моей повести "Счастье").  Радуюсь за вас и
от души поздравляю:  "Неделя" -  солидный и симпатичный журнал. До свидания,
милый дружок"{29}.
     Я  очень ценила его  добрые отзывы.  Между прочим,  мне не  приходилось
видеть писателя,  который бы так тепло и  с такой добротой относился к своим
молодым собратьям, как Чехов. Он постоянно за кого-то хлопотал по редакциям,
чьи-то  вещи  устраивал  и  искренно  радовался,  когда  находил  что-нибудь
казавшееся ему  талантливым.  Достаточно вспомнить его отношение к  молодому
Горькому, вспомнить его письма к последнему, чтобы показать, как чуждо \247\
было  Чехову  какое-либо  чувство  профессиональной зависти.  Устами  своего
Тригорина ("Чайка") он говорит:  "К чему толкаться? Всем места хватит!" И он
не  только  не  толкался,  но  всегда с  готовностью протягивал руку  помощи
младшему товарищу.  Он где-то сказал:  "Человек должен быть ясным умственно,
чистым нравственно и опрятным физически"{30}.  Это был его принцип, и ему он
следовал неукоснительно, как и вся его семья.
     В  Мелихове Чехов написал свою "Чайку" и  в  том же году{31} читал ее у
Л.Б.Яворской,   в  памятной  синей  гостиной.   С  Яворской  у  Чехова  были
двойственные отношения.  Она ему то нравилась, то не нравилась, и безусловно
интересовала его как женщина.  Он первый ее рекомендовал Суворину,  в  театр
которого она впоследствии перешла от Корша,  -  смотрел пьесы с ее участием.
Той простоты в отношениях, как между нами с ним, - с ней у него не было. Шел
в  некотором роде  флирт.  Я  помню,  как  она  тогда играла индусскую драму
"Васантасена",  где героиня с голубыми цветами лотоса за ушами становится на
колени перед своим избранником и говорит ему:  "Единственный,  непостижимый,
дивный..." И когда А.П.  приезжал и входил в синюю гостиную,  Л.Б. принимала
позу индусской героини,  кидалась на  ковре на колени и,  протягивая к  нему
тонкие руки, восклицала: "Единственный, великий, дивный..." и т.п. Отголоски
этого  я  нашла потом в  "Чайке",  где  Аркадина становится на  колени перед
Тригориным и называет его единственным,  великим и т.п. Отразились в "Чайке"
и роли ее -  "Дама с камелиями", "Чад жизни"...{32} Но дальше поверхностного
сходства не пошло.
     На     чтение     собралось     много     народу,      обычная     наша
профессорско-литературная компания.  Был  и  Корш,  считавший Чехова  "своим
автором", так как у него была поставлена первая пьеса Чехова "Иванов". И он,
и Яворская очень ждали новой пьесы Чехова и рассчитывали на "лакомый кусок".
Я  помню  то  впечатление,  которое пьеса  произвела.  Его  можно сравнить с
реакцией Аркадиной на пьесу Треплева: "Декадентство"... "Новые формы?" Пьеса
удивила своей новизной и тем,  кто,  как Корш и Яворская,  признавали только
эффектные драмы Сарду и Дюма и пр.,  -  понравиться,  конечно, не могла, как
впоследствии не понравилась и толстосумной публике левкеевского бенефиса{33}
в Петербурге...  Помню спор,  шум,  неискреннее восхищение Лидии,  удивление
Корша:  "Голуба, это же не сценично: вы заставляете человека застрелиться за
сценой и даже не даете ему поговорить перед смертью!" и т.п. \248\ Помню я и
какое-то  не то смущенное,  не то суровое лицо Чехова.  Эту пьесу,  конечно,
понял и  показал нам по-настоящему только Художественный театр несколько лет
спустя{34}.
     Мое  впечатление тоже  было  смутным.  Уже  первые фразы монолога Нины,
помню,  произвели сильное впечатление...  "словом, все жизни, все жизни, все
жизни -  свершив печальный круг -  угасли".  У  меня сжало горло,  и  мне на
минуту показалось, что в синей гостиной повеял откуда-то издали ветер...
     Монолог взволновал меня,  а  многие увидали в  нем только "насмешку над
новой литературой...".  Мне казалось,  что пьеса потому нравится мне,  что я
пристрастна к А.П. Кроме того, я не могла отнестись к этой пьесе объективно.
Смущали рассыпанные в  ней черточки,  взятые им  с  натуры:  фраза Яворской,
привычка Маши нюхать табак и  "пропускать рюмочку",  списанная с нашей общей
знакомой,  молодой девушки,  у которой была эта привычка{35}. А главное, мне
все  время казалось,  что судьба Нины совпадает с  судьбой одной близкой мне
девушки,  близкой и А.П.,  которая в то время переживала тяжелый и печальный
роман с одним писателем,  и меня больше всего смущала мысль:  неужели судьба
ее сложится так же печально, как у бедной Чайки?
     К слову сказать: часто замечала я, что писатели - в том числе и Чехов -
иногда,  заинтересовавшись каким-нибудь  "типажем",  дают  его  портрет,  но
ставят  его  в  абсолютно  вымышленную  обстановку  и  условия,   заставляют
переживать воображенные писателем события...  И очень часто бывает,  -  сила
интуиции так велика, - что эти типажи потом попадают в аналогичные с героями
рассказа условия. Так было и с этой девушкой. Ее бросил писатель, ребенок ее
умер... Но все это случилось года через три после написания "Чайки"{36}.
     На почве такой интуиции произошла неприятная и  много крови испортившая
Чехову история у  него с  Левитаном.  Левитан был  большим другом Чехова.  И
вдруг между ними вспыхнула ссора, настоящая, серьезная - вспыхнула она из-за
С.П.Кувшинниковой.  Дело  было  так:  Чехов  написал один  из  лучших  своих
рассказов "Попрыгунья", на который несомненно его натолкнуло что-то из жизни
С.П.   Только  писатель  может  понять,  как  преломляются  и  комбинируются
впечатления от виденной и слышанной жизни в жизнь творчества.
     С  наивностью художника,  берущего краски,  какие ему \249\ нужно и где
только можно,  Чехов взял только черточки из  внешней обстановки С.П.  -  ее
"русскую" столовую,  отделанную серпами и полотенцами,  ее молчаливого мужа,
занимавшегося хозяйством и  приглашавшего к ужину,  ее дружбу с художниками.
Он  сделал свою  героиню очаровательной блондинкой,  а  мужа ее  талантливым
молодым ученым. Но она узнала себя - и обиделась. А.П. писал по этому поводу
одной из своих корреспонденток:
     "Можете себе представить, одна знакомая моя, 42-летняя дама узнала себя
в  20-летней  героине  моей  "Попрыгуньи",  и  меня  вся  Москва  обвиняет в
пасквиле.
     Главная улика - внешнее сходство: дама пишет красками, муж у нее доктор
и живет она с художником..."{37}
     Левитан,  тоже  "узнавший себя" в  художнике,  также обиделся,  хотя  в
сущности уж  для него-то  ничего обидного не было и  уж за одну несравненную
талантливость рассказа  надо  было  "простить автору  все  прегрешения".  Но
вступились  друзья-приятели,  пошли  возмущения,  негодования,  разрасталась
тяжелая история, и друзья больше года не виделись и не разговаривали, оба от
этого в глубине души страдая.
     А у С.П.  несомненно Чехов наступил на какое-то больное место: никто не
знал,  что в их отношениях с Левитаном уже есть трещина, которая и привела к
полному разрыву - опять-таки года через два-три после написания рассказа...
     Как раз в это время,  когда бедная С.П. уже дочитала последние страницы
своего романа, как говорил ее оригинальный муж, я зимой собралась в Мелихово
и по дороге заехала к Левитану, обещавшему показать мне этюды, написанные им
летом на Удомле,  где мы вместе жили.  У Левитана была красивая в коричневых
тонах  мастерская,  отделанная для  него  Морозовым в  особняке на  одном из
бульваров.  Левитан встретил меня, похожий на веласкесовский портрет в своей
бархатной блузе;  я была нагружена разными покупками, как всегда когда ехала
в  Мелихово.  Когда Левитан узнал,  куда я  еду,  он  стал по своей привычке
длительно вздыхать и говорить, как тяжел ему этот глупый разрыв и как бы ему
хотелось туда по-прежнему поехать.
     - За  чем  же  дело  стало?  -  говорю  с  энергией и  стремительностью
молодости. - Раз хочется - так и надо ехать. Поедемте со мной сейчас!
     - Как? Сейчас? Так вот и ехать?
     - Так вот и ехать, только руки вымыть! (Он был весь в красках.) \250\
     - А вдруг это будет не кстати? Вдруг он не поймет?
     - Беру на себя, что будет кстати! - безапелляционно решила я.
     Левитан заволновался,  зажегся -  и вдруг решился.  Бросил кисти, вымыл
руки, и через несколько часов мы уже подъезжали к мелиховскому дому.
     Всю дорогу Левитан волновался, протяжно вздыхал и с волнением говорил:
     - Танечка, а вдруг (он очень приятно грассировал) мы глупость делаем?
     Я его успокаивала,  но его волнение заражало и меня,  и у меня невольно
стало сердце екать:  а  вдруг я подведу его под неприятную минуту?  Хотя,  с
другой стороны, зная А.П., уверена была, что этого не будет.
     И  вот мы подъехали к дому,  залаяли собаки,  выбежала на крыльцо Маша,
вышел закутанный А.П., в сумерках вгляделся - кто со мной? Маленькая пауза -
потом  крепкое рукопожатие...  и  заговорили о  самых обыкновенных вещах,  о
дороге, о погоде - точно ничего и не случалось.
     Это  было началом возобновления дружеских отношений,  не  прерывавшихся
уже до смерти Левитана, которого А.П. и навещал и лечил.
     Но историю с Кувшинниковой Чехов очень не любил. Постоянно поддразнивал
ею  Лику,  сохранявшую с  С.П.  хорошие отношения,  а  мне как-то написал по
поводу одного моего рассказа:  "А  все-таки вы не удержались и  на стр.  180
описали-таки С.П."{38} Он напрасно поддразнивал меня этим:  в том рассказе я
ее  не  описывала.  Много лет спустя,  когда ни  ее,  ни  Левитана,  ни д-ра
Кувшинникова уже  не  было в  живых,  я  действительно описала их  историю в
рассказе "Старшие", напечатанном в "Вестнике Европы".
     Когда Чехов продал Мелихово{39} и  окончательно переселился в  Ялту,  у
меня точно оторвался кусочек сердца.  В  это же  время умерла моя кормилица,
так что мне стало больше незачем ездить в Лопасню...
     Продал он свое любимое Мелихово в  связи с  болезнью,  заставлявшей его
искать более теплого климата,  и смертью старика отца.  Он умер в 1898 году,
внезапно.  И  после его смерти А.П.  писал сестре:  "Мне кажется,  что после
смерти отца  в  Мелихове будет  уже  не  то  житье,  точно  с  дневником его
прекратилось и течение мелиховской жизни"{40}.  Так оно и было - и закрылись
самые светлые страницы жизни А.П.
     И  так сложилось,  что А.П.  не  был в  Москве на  первом представлении
"Чайки".  Может  быть,  даже  сознательно не  \251\  был  -  слишком  больно
отозвалось в  его душе крушение "Чайки" в  Петербурге.  Он был в Ялте,  в то
время когда и  Художественный театр и  все его близкие переживали волнения в
ожидании премьеры... Очень волновалась и я. Но с первых минут, с первых слов
несравненных Маши - Лилиной и Медведенки - Тихомирова я просто забыла, что я
в театре,