овольно большую сумму  на  одну  из  наших
школ{459};  записался  членом  попечительства  при  аутской  церкви,  сделал
пожертвование в греческую церковь, в приходе которой находилась его дача, и,
кажется,  на татарскую мечеть. Впоследствии возникла мысль пригласить А.П-ча
попечителем одной из земских школ;  помню,  что он согласился,  но как и чем
кончилось это дело - не могу сказать.
     Бывал  А.П-ч  в  женской  гимназии,  с  начальницей которой,  как  и  с
некоторыми преподавателями,  был  хорошо знаком;  он  принял на  себя звание
члена попечительного совета гимназии{459}.  Одно время А.П-ч как бы взял под
свое  покровительство ялтинских греков.  Греки,  "аутские греки",  были  его
соседи.  В старое, впрочем не /460/ очень давнее, время Аутка была деревней,
населенной греками.  В Аутке была и греческая церковь. Умирая, многие греки,
люди вообще очень привязанные к церкви,  оставляли "на помин души" земельные
участки.  Когда Ялта  стала быстро заселяться,  Аутка соединилась с  Ялтой и
вошла в черту города.  И мало-помалу греки были вытеснены дальше, на гору, в
так  называемую Верхнюю  Аутку.  Греческая  церковь,  находившаяся в  Нижней
Аутке,  стала  считаться русской,  священников к  ней  посвящали русских,  и
богослужение совершали в ней уже на славянском языке.  Греческой же осталась
небольшая,  невзрачная,  даже не каменная, а деревянная церковка св. Феодора
Тирона в Верхней Аутке.  Она к тому же не была самостоятельна, а приписана к
русской церкви.
     И к тому времени, как Чехов поселился в Аутке, между греками и русскими
шли  острые  споры  по  случаю  назначения  новых  священников,  перестройки
церквей,  относительно церковного имущества и  пр.  Представители греков  во
главе со священником явились к  Чехову и просили его взять на себя защиту их
дела.  А.П-ч согласился на их просьбу,  принял в деле большое участие, был с
документами, которые они дали ему, у архиерея. Противная партия не понимала,
отчего он хлопочет,  была раздражена и толковала,  что он сам грек, потому и
хлопочет за греков.
     К  нашей  школе  А.П-ч  относился очень тепло.  С  удовольствием о  ней
слушал,  расспрашивал и  смеялся разным маленьким анекдотам,  которые у  нас
нередко случались.  Ученицы школы были  большею частью дети тех  же  аутских
греков и жили на той же улице, что и он. Почти все это были бедные дети.
     А.П-ч  как-то  зашел в  школу,  спросил учителя.  Его не  было.  Тут-то
девочки в  первый  раз  и  познакомились с  писателем.  Потом  он  постоянно
встречал их на улице,  маленьких,  с большими связками книг, и заговаривал с
ними.  И  иногда,  прибежав в  школу,  дети с восторгом сообщали,  что Чехов
говорил с ними. Иной раз надо было послать А.П-чу книги. Попросишь снести их
одну девочку,  идут непременно две  или  три.  Они  любили бегать на  "белую
дачу",  как  в  Аутке скоро прозвали чеховскую дачу,  иногда ссорились из-за
того,  кому  идти.  Он  давал им  иногда гостинцы,  присылал для  них  /461/
некоторые  детские  книжки.  Раз  предложил:  "Напишите,  какие  книжки  вам
хотелось бы иметь в школе,  я привезу их". И действительно, возвратившись из
Москвы,  он привез все книжки, которые были записаны. Приблизительно к этому
времени относится приезд в  Ялту Московского Художественного театра.  Приезд
московских  артистов,   да  еще  такого  театра,  был  настоящим  и  большим
праздником для  города.  Билеты  раскупались нарасхват.  Из  чеховских  пьес
играли "Чайку" и  "Дядю  Ваню".  Автор  был  в  театре,  его  приветствовали
взволнованно, радостно и шумно{461}.


        "5"

     Мне  пришлось раза два докучать Антону Павловичу своими произведениями.
Вот что высказал он в разное время по поводу писательства.
     Я просил прочитать рассказ.
     - Знаете,  -  начал  он  говорить,  когда  прочел,  -  прежде  всего  о
начинающем писателе можно судить по  языку.  Если у  автора нет "слога",  он
никогда не будет писателем.  Если же есть слог, свой язык, он, как писатель,
не безнадежен. Тогда можно рассуждать о других сторонах его писаний.
     Он встал с моей тетрадью в руках и перегнул ее пополам.
     - Начинающие писатели часто  должны  делать  так:  перегните пополам  и
разорвите первую половину.
     Я посмотрел на него с недоумением.
     - Я  говорю  серьезно,   -   сказал  Чехов.  -  Обыкновенно  начинающие
стараются,  как говорят,  "вводить в рассказ" и половину напишут лишнего.  А
надо  писать,  чтобы читатель без  пояснений автора,  из  хода рассказа,  из
разговоров действующих лиц,  из их поступков понял,  в чем дело.  Попробуйте
оторвать  первую  половину  вашего  рассказа,  вам  придется только  немного
изменить начало второй, и рассказ будет совершенно понятен. И вообще не надо
ничего лишнего.  Все,  что не имеет прямого отношения к  рассказу,  все надо
беспощадно выбрасывать.  Если вы говорите в первой главе, что на стене висит
ружье,  во второй или третьей главе оно должно непременно выстрелить. А если
не будет /462/ стрелять,  не должно и висеть.  Потом,  -  говорил он, - надо
делать рассказ живее,  разговоры прерывать действиями.  У  вас Иван Иванович
любит  говорить.  Это  ничего,  но  он  не  должен говорить сплошь по  целой
странице.  Немного поговорил, а потом пишите: "Иван Иванович встал, прошелся
по комнате, закурил, постоял у окна".
     Некоторое время спустя,  посылая А.П-чу книжку журнала,  я вложил в нее
другой небольшой рассказец, не предупредив его. Вечером звонит телефон.
     - Чей рассказ вложен в книгу "Русского богатства?" - спрашивает А.П-ч.
     - Мой.
     - Приходите ко мне.
     Когда я пришел, А.П-ч объявил мне:
     - Рассказ хороший. Давайте пошлем его - только куда? Я предлагаю... - И
он назвал два журнала и одну газету.
     - Куда вам больше хотелось бы?
     Я назвал один из журналов, впрочем спросил:
     - Да поместят ли?
     - Думаю,  что поместят,  -  сказал А.П-ч,  -  если бы я был редактором,
непременно бы поместил.
     Вообще он оживился и проявил большое участие.
     - Мне не нравится ваше заглавие.  Надо другое. Я назвал бы рассказ так:
"Глупости Ивана Ивановича".
     Признаюсь,  я  не  ждал  такого  заглавия.  Похождения моего  героя  не
казались мне глупостями.  Неожиданное название осветило их с  новой стороны,
и,  посмеявшись над собой,  я должен был признать его более подходящим,  чем
то, которое написал сам.
     Затем А.П-ч стал говорить:
     - В  двух  местах  я  немного вычеркнул.  Я  уже  говорил:  не  делайте
авторских пояснений. Пусть обо всем, о чем надо, говорят те лица, которых вы
описываете.  Смотрите,  недавний рассказ N,  -  А.П-ч  назвал имя известного
писателя,  -  прекрасный рассказ,  но  автор портит его пояснениями.  Мне их
прямо  неприятно читать,  я  не  понимаю этого.  В  рассказе не  должно быть
публицистики. - Затем он подумал и проговорил: - Советую переделать конец. У
вас Иван Иванович женится. Ужели он так много выстрадал и много думал только
для  того,  чтобы  жениться?   Лучше,  если  бы  конец  был  другой,   иного
характера. /463/
     Кончив о самом рассказе, А.П-ч сказал:
     - Теперь придумаем вам псевдоним. У вас плохая фамилия, не звучная.
     - Ужели на это следует обращать внимание?
     - Следует.  Станете  писать  еще,  рассказ  будет  кончаться как-нибудь
эффектно,  и  вдруг подпись...  -  он назвал мою фамилию и засмеялся,  -  не
хорошо!
     Потом опять заговорил серьезно:
     - Вообще следует избегать некрасивых,  неблагозвучных слов.  Я не люблю
слов  с  обилием шипящих и  свистящих звуков,  избегаю их.  -  Прощаясь,  он
спросил: - А вы знаете, как переписывать для печати? - Остановил меня снова,
нарезал бумаги,  сказал,  что следует писать только на одной стороне листка,
указал, где ставить цифры. - Перепишите на этой бумаге и принесите мне.
     Когда я переписал, он сам послал рассказ в редакцию журнала{463}.
     - Чтобы стать настоящим писателем,  -  учил он,  -  надо посвятить себя
исключительно этому делу.  Дилетантство здесь,  как и  везде,  не  даст уйти
далеко.  В  этом искусстве,  как во всяком,  нужен талант,  но и труд.  Надо
трудиться  самым  настоящим  образом.   И  прежде  всего  над  языком.  Надо
вдумываться в  речь,  в  слова.  Вы  обращали  внимание  на  язык  Толстого?
Громадные периоды,  предложения нагромождены одно на другое. Не думайте, что
это случайно,  что это недостаток.  Это искусство, и оно дается после труда.
Эти периоды производят впечатление силы.
     Как-то я пришел к нему.
     - Вот,  -  сказал он,  -  читаю Гоголя.  Интересный язык, какая богатая
мозаика!  -  Впрочем, больше всего А.П-ч хвалил язык Лермонтова. - Я не знаю
языка лучше,  чем у Лермонтова, - говорил он не раз. - Я бы так сделал: взял
его рассказ и разбирал бы,  как разбирают в школах,  -  по предложениям,  по
частям предложения...  Так бы и учился писать.  А вы замечаете, - говорил он
еще,  -  как вообще развивается, улучшается язык? Заметили ли вы, как теперь
выбрасывают  слова,   которые  недавно  считали  невозможным  опускать.  Еще
недавно,  например,  писали:  несколько лет тому назад, теперь же все пишут:
несколько  лет  назад,   выпуская  слово  тому.  Выходит  хорошо,  и  только
удивляешься:  /464/  зачем прибавляли это  ненужное слово?  В  газетах пишут
очень небрежно,  -  заметил он,  тоже говоря о языке: - про меня в Таганроге
печатают так: наш соотечественник Чехов...


        "6"

     Насколько помнится, за время жизни А.П-ча в Ялте появились в печати его
вещи:  "В овраге",  "Архиерей", "Невеста", "Вишневый сад" и, может быть, еще
что-нибудь.  Вместе с  книгой журнала,  в которой была напечатана повесть "В
овраге", А.П-ч дал мне номер газеты.
     - Прочитайте повесть и прочитайте в этой газете отзыв о ней.
     Газета была,  кажется,  нижегородская,  в  ней  была  помещена статья о
Чехове Горького по поводу новой повести{464}.
     - Скажите,  А.П-ч, - спросил я, прочитав повесть, - это село, о котором
вы говорите,  семья, которую описываете, знали вы что-нибудь подобное? Ужели
жизнь крестьян так дурна?
     - Я  описываю тут жизнь,  какая встречается в  средних губерниях,  я ее
больше знаю.  И купцы Хрымины есть в действительности.  Только на самом деле
они еще хуже.  Их дети с  восьми лет начинают пить водку и  с детских же лет
развратничают;  они заразили сифилисом всю округу.  Я  не  говорю об  этом в
повести,   -   прибавил  он,   -   потому  что   говорить  об   этом  считаю
нехудожественным.
     Последние слова А.П-ч  подчеркнул;  это был как бы  ответ на  увлечение
описывать отвратительные стороны жизни,  увлечение,  которое тогда понемногу
начинало проникать в литературу и о котором шел перед тем разговор.
     Я сказал, что больше всего мне нравилась глубоко трогательная история о
том,  как ночью Липа несла гробик со своим мертвым ребенком.  В  самом деле,
эти  страницы даже  из  чеховских замечательны по  своей  красоте,  чувству,
художественности.
     - А  знаете,  -  сказал А.П-ч,  -  вот  то,  что мальчика Липы обварили
кипятком,  это  не  исключительный случай,  земские врачи  нередко встречают
такие  случаи.  /465/  Впрочем,  я  решил больше ничего не  писать из  жизни
крестьян.
     Когда чеховский "Архиерей" появился в  печати,  Антон Павлович говорил,
что это его старый, ранее написанный рассказ, который он теперь переделал.
     Нижесказанное имеет несомненное отношение к рассказу.
     В  кабинете А.П-ча  среди карточек писателей,  артистов и,  может быть,
просто  знакомых  ему  людей  есть  одна  довольно  необычная{465}.  На  ней
изображен человек в  одежде духовного лица и  вместе с ним старушка в темном
простом платье.
     История этой карточки такова.
     Как-то,  еще когда жил на  даче Иловайской,  А.П-ч  вернулся из  города
очень  оживленный.  Случайно  он  увидал  у  фотографа карточку таврического
епископа Михаила.  Карточка произвела на  него впечатление,  он  купил ее  и
теперь дома опять рассматривал и показывал ее.
     Епископ этот (Михаил Грибановский) незадолго до того умер. Это был один
из умнейших архиереев наших,  с большим характером.  Считается он в духовной
среде  как  бы  основателем  нового,  так  называемого  ученого  монашества.
Помнится,  в  речах при  его  погребении это  было высказано всенародно.  Во
всяком случае,  преосвященный Михаил имел большое влияние на многих,  и,  по
слухам,  почитатели пророчили его в патриархи русской церкви.  Перед тем как
приехать в  Крым,  он  жил  в  Афинах,  был там настоятелем нашей посольской
церкви.
     Лично А.П-ч его не знал.
     Преосвященный Михаил  был  еще  не  старый,  но  жестоко  страдавший от
чахотки человек.  На карточке он был снят вместе со старушкой матерью, верно
какой-нибудь  сельской матушкой,  вдовой  дьякона или  дьячка,  приехавшей к
сыну-архиерею из тамбовской глуши.
     Лицо  его  очень  умное,  одухотворенное,  изможденное и  с  печальным,
страдальческим выражением.  Он приник головой к старушке,  ее лицо было тоже
чрезвычайно своей тяжкой скорбью.
     Впечатление от карточки было сильное,  глядя на них -  мать и  сына,  -
чувствуешь, как тяжело бывает человеческое горе, и хочется плакать. /466/
     Помню,   когда   Чехов   показал  карточку  Горькому,   последний  тоже
заинтересовался и воскликнул, рассматривая лицо епископа:
     - Какой мужчина, какой мужчина!
     А.П-ч расспрашивал о преосвященном Михаиле,  потом я ему посылал книжку
преосвященного  "Над  евангелием"  -   думы  покойного  епископа  по  поводу
некоторых евангельских речей и событий.
     Мысль об архиерее, очевидно, стала занимать А.П-ча.
     - Вот,  -  сказал он как-то,  -  прекрасная тема для рассказа. Архиерей
служит утреню в  великий четверг.  Он болен.  Церковь полна народом.  Певчие
поют.  Архиерей читает евангелие страстей.  Он проникается тем,  что читает,
душу охватывает жалость ко Христу,  к  людям,  к  самому себе.  Он чувствует
вдруг, что ему тяжело, что он может скоро умереть, что может умереть сейчас.
И  это его чувство -  звуками ли  голоса,  общей ли  напряженностью чувства,
другими ли,  невидными и  непонятными путями -  передается тем,  кто  с  ним
служит, потом молящимся, одному, другому, всем. Чувствуя приближение смерти,
плачет архиерей, плачет и вся церковь.
     И вся церковь вместе с ним проникается ощущением смерти,  неотвратимой,
уже  идущей.  Преосвященный Петр  (архиерей чеховского рассказа) тоже служил
прежде за  границей,  к  нему  приезжает мать,  вдова сельского дьякона,  он
читает евангелие страстей.  О служении его всенощной под вербное воскресенье
говорится так:  "И  почему-то  слезы потекли у  него по  лицу.  На душе было
покойно, все было благополучно, но он неподвижно глядел на левый клирос, где
читали,  где в вечерней мгле уже нельзя было узнать ни одного человека,  и -
плакал.  Слезы заблестели у него на лице,  на бороде.  Вот вблизи еще кто-то
заплакал, потом дальше кто-то другой, потом еще и еще, и мало-помалу церковь
наполнилась тихим плачем".
     Если припомним все это,  то  связь рассказа с  карточкой преосвященного
Михаила  и  с  планом  рассказа,  о  котором говорит Антон  Павлович,  будет
очевидна.
     Впрочем,  рассказ  появился  в  печати  года  три  спустя.  Таврическим
епископом был  уже  преосвященный Николай,  ныне  архиепископ варшавский.  И
когда рассказ /467/ был напечатан,  в  Ялте заговорили,  что А.П-ч  описал в
рассказе именно этого епископа.
     Почему заговорили об этом?
     Может быть,  потому,  что  преосвященного Михаила уже мало кто помнил;*
может быть,  слышали,  что  по  делу о  греках А.П-ч  был  у  преосвященного
Николая.
     ______________
     *  Помните конец  рассказа:  "Через месяц  был  назначен новый викарный
архиерей,  а о преосвященном Петре уже никто не вспоминал.  А потом и совсем
забыли". Это удивительно хорошо отмеченная черта. (Прим. С.Н.Щукина.)

     Эти разговоры дошли до Чехова. Помню, он сказал:
     - Слушайте,  говорят,  что я описывал вашего архиерея; вздор, я не имел
его в виду. И если кто при вас будет это говорить, так и скажите, что вздор.
     Кого же А.П-ч описал в своем рассказе, какого архиерея?
     Очевидно,  никакого в частности. Его архиерей имеет некоторое отношение
к преосвященному Михаилу, нов общем, как характер, как личность, не похож на
него. /468/



        "Л.Н.ШАПОВАЛОВ"

        "КАК БЫЛ ПОСТРОЕН ДОМ ЧЕХОВА В ЯЛТЕ"

     Я попал в Ялту совершенно случайно.
     В  1896  году,  после  окончания Московской школы  живописи,  ваяния  и
зодчества, меня пригласили на строительство здания Московской консерватории.
Через год здание консерватории было закончено,  и  я  приступил к  работе на
строительстве  здания  Курского  вокзала.  Две  эти  ответственные  стройки,
доставшиеся мне  сразу  же  после студенческой скамьи,  потребовали от  меня
большого нервного напряжения и  отняли много  сил.  В  1898  году,  закончив
строительство вокзала, я решил ненадолго уехать отдохнуть в Крым.
     Уезжая на юг,  мне и в голову не могло прийти,  что эта поездка изменит
все  мои  дальнейшие жизненные планы  и  сделает меня  в  течение нескольких
десятилетий постоянным жителем Крыма.
     И виной всему - встреча с Чеховым.
     ...На набережной Ялты,  в самом центре города, находилась книжная лавка
известного ялтинского книгопродавца Синани.  К слову сказать, продавал он не
только книги,  но и всевозможные табачные изделия. Торговля шла бойко, в его
лавке всегда было шумно и людно.  Лавка Синани была,  пожалуй,  единственным
местом,  куда охотно приходили и  где встречались друг с другом отдыхавшие в
Ялте известные русские писатели,  поэты и  художники.  Я стал часто навещать
Синани и постепенно сблизился с ним.  Однажды Синани взял меня под локоть и,
не говоря ни слова,  подвел /469/ к высокому,  худощавому человеку в пенсне,
который,  стоя  у  прилавка,  просматривал  только  что  полученные  книжные
новинки.
     Как сейчас помню:
     - Антон  Павлович,  позвольте представить вам  нашего гостя -  молодого
московского архитектора Шаповалова.  Его,  так  же  как Толстого,  зовут Лев
Николаевич, - сказал Синани улыбаясь.
     Антон  Павлович обернулся,  пристально взглянул,  улыбнулся и  протянул
руку.
     - Чехов, - сказал он глухим грудным голосом.
     Так состоялось мое знакомство с Антоном Павловичем.
     Я  был тогда очень молод и до крайности застенчив.  Чехов же в то время
был уже знаменитым писателем,  и  неожиданное знакомство с великим человеком
меня буквально ошеломило. Я долго стоял растерянный, смятенный, не зная, что
сказать.  Чехов,  очевидно, уловил мое смущение и заговорил сам - сейчас уже
не  вспомню,  о  чем мы говорили,  одно только могу сказать с  уверенностью:
через несколько минут я поймал себя на том, что смущения и растерянности как
не бывало.
     С  этого  дня  знакомство  мое  с  Чеховым  стало  крепнуть,  отношения
становились теплее,  и  вскоре  Антон  Павлович покорил  меня  окончательно.
Обаяние его  было  поистине удивительно.  Мы  встречались почти  ежедневно в
лавке Синани,  гуляли по  набережной и,  греясь на  солнышке,  беседовали на
самые различные темы.
     В  начале ноября 1898  года мы,  как  обычно,  гуляли с  А.П.Чеховым по
набережной. И вдруг совершенно неожиданно Антон Павлович сказал:
     - Прошу вас, Лев Николаевич, построить мне в Ялте небольшой дом...
     Признаюсь:  я уже успел полюбить Антона Павловича и душевно привязаться
к  нему,  и  это  его предложение,  хотя и  льстило моему самолюбию,  все же
испугало меня.  Сумею  ли  я,  молодой архитектор,  только  что  сошедший со
студенческой скамьи,  построить дом великому писателю?  Найду ли  я  в  себе
творческие силы, чтобы построить такой дом, в котором Антон Павлович смог бы
и работать, и жить, и отдыхать?
     Антон  Павлович со  свойственной ему  чуткостью уловил мое  колебание и
повторил предложение. /470/
     Делать было нечего -  я согласился. На следующий день я навес