ить и  слушать не станут,  и в хороший
журнал  не  пустят.  Это  я  вам  всем  стену  лбом  прошибал для  маленьких
рассказов.
     Его  ласковое  отношение  к  писателям  более  молодым,   чем  он  сам,
сказывалось во всем.  Вот для примера письмо его ко мне от февраля 1903 года
из  Ялты:{480} "В "Словаре русского языка",  изд.  Академии наук,  в  шестом
выпуске второго тома,  мною сегодня полученного,  показались и Вы.  Так,  на
странице 1626,  после слова "западать":  "Из  глаз полились холодные слезы и
крупными  каплями  западали  на  усталую  грудь".  Телешов.  "Фантастические
наброски".  Вот еще,  на стр.  1814,  после слова "запушить": "Повозки снова
тронулись в путь по запушенной свежим снегом дороге". Телешов. "На тройках".
И  еще на  стр.  1849,  после слова "зарево":  "Множество свечек горит перед
образом,  отливаясь мягким заревом на облачении попа".  Телешов.  "Именины".
Стало быть,  с  точки зрения составителей словаря,  Вы  писатель образцовый,
таковым и  останетесь теперь на веки вечные...  Крепко жму Вашу руку и желаю
всего хорошего"...
     "Это был обаятельный человек:  скромный, милый". Так отзывался о Чехове
Л.Н.Толстой{480}.  И действительно,  это был человек безусловно милый, очень
скромный и сдержанный,  даже строгий к самому себе.  Так, например, когда он
был очень болен и табачный дым в его комнате был для него ядом,  он не мог и
не решался /481/ сказать никому,  кто дымил у него папиросой:  "Бросьте.  Не
отравляйте меня.  Не заставляйте меня мучиться".  Он ограничился только тем,
что повесил на  стене,  на  видном месте,  записку:  "Просят не  курить".  И
терпеливо молчал, когда некоторые посетители все-таки курили.
     В  свою  очередь,  к  Толстому Антон Павлович относился всегда особенно
уважительно и с любовью.
     - Я  боюсь смерти Толстого,  -  признавался он в  1900 году,  когда Лев
Николаевич опасно заболел. - Если бы он умер, то у меня в жизни образовалось
бы большое пустое место.  Во-первых,  я ни одного человека не люблю так, как
его;  во-вторых,  когда в  литературе есть Толстой,  то легко и приятно быть
литератором;  даже сознавать,  что ничего не сделал и  не сделаешь -  не так
страшно,  так как Толстой делает за всех.  В-третьих,  Толстой стоит крепко,
авторитет у  него громадный,  и,  пока он  жив,  дурные вкусы в  литературе,
всякое пошлячество,  всякие озлобленные самолюбия будут  далеко и  глубоко в
тени.  Только один его нравственный авторитет способен держать на  известной
высоте так называемые литературные настроения и течения...{481}
     Избранный в  почетные академики,  Чехов написал,  как известно,  резкий
отказ  от  этого  почетного звания{481},  когда узнал,  что  Горький,  также
избранный  в  почетные  академики,   в  этом  звании  не  утвержден  царским
правительством по  приказу самого царя  Николая.  Только Чехов  и  Короленко
имели  мужество поступить так  и  сложить  с  себя  почетное звание  в  виде
протеста.
     Вспоминается  случайный  разговор  с  одним  стариком,  крестьянином из
Лопасни, где Антон Павлович никому не отказывал в медицинской помощи. Старик
был кустарь,  шелкомотальщик, человек, видимо, зажиточный. Сидели мы рядом в
вагоне Курской дороги,  в третьем классе, на жесткой скамейке, и по-соседски
разговорились от нечего делать.  Узнав,  что он из Лопасни,  я сказал, что у
меня есть там знакомый.
     - Кто такой?
     - Доктор Чехов.
     - А...  Антон  Павлыч!  -  весело улыбнулся старик,  точно  обрадовался
чему-то.  Но сейчас же нахмурился и сказал: - Чудак-человек! - И добавил уже
вовсе строго и неодобрительно: - Бестолковый! /482/
     - Кто бестолковый?
     - Да Антон Павлыч! Ну, скажи, хорошо ли: жену мою, старуху, ездил-ездил
лечить -  вылечил.  Потом я захворал -  и меня лечил. Даю ему денег, а он не
берет.  Говорю:  "Антон Павлыч,  милый, что ж ты это делаешь? Чем же ты жить
будешь?  Человек ты не глупый,  дело свое понимаешь, а денег не берешь - чем
тебе жить-то?.." Говорю:  "Подумай о себе,  куда ты пойдешь,  если,  неровен
час,  от службы тебе откажут? Со всяким это может случиться. Торговать ты не
можешь; ну, скажи, куда денешься, с пустыми-то руками?.." Смеется - и больше
ничего.  "Если,  говорит,  меня с места прогонят, я тогда возьму и женюсь на
купчихе".  -  "Да кто,  говорю,  кто за  тебя пойдет-то,  если ты  без места
окажешься?" Опять смеется, точно не про него и разговор.
     Старик рассказывал,  а  сам крутил головой и вздыхал,  а то по-хорошему
улыбался. Видно было, что он искренне уважает своего "бестолкового" доктора,
только не одобряет его поведения.
     - Да.  Хороший он  человек,  Антон Павлыч.  Только трудно ему будет под
старость. Не понимает он, что значит жить без расчета.
     Эту жизнь "без расчета" показал, между прочим, один существенный случай
из жизни.
     А.П.Чехов заключил с издателем "Нивы", Марксом, договор, по которому за
75 тысяч рублей все сочинения Чехова поступали в  вечное владение издателя -
не  только прежние,  но  и  все будущие,  сейчас же  после их  напечатания в
журнале, и Чехов не имел права передавать никому и никогда перепечатку своих
произведений даже для благотворительных изданий.  Когда стало известно,  что
Маркс в  первый же  год от  приложений к  "Ниве" и  от  выпущенного отдельно
собрания сочинений в 12 томах не только покрыл всю выданную им Чехову сумму,
но  и  нажил  сотни тысяч рублей,  Горький написал Антону Павловичу письмо с
предложением нарушить договор с Марксом:

     "Пошлите-ка Вы этого жулика Маркса ко всем чертям... Я от лица "Знания"
и  от  себя предлагаю Вам  вот  что:  контракт с  Марксом нарушьте,  деньги,
сколько взяли у  него,  отдайте назад и  даже с лихвой,  коли нужно.  Мы Вам
достанем сколько хотите.  Затем  отдайте /483/ Ваши  книги печатать нам,  то
есть входите в "Знание" товарищем и издавайте сами. Вы получаете всю прибыль
и не несете хлопот по изданию, оставаясь в то же время полным хозяином Ваших
книг...  Вы  могли бы  удешевить книги,  издавая их в  большем против Маркса
количестве;  Вас теперь читают в деревнях,  читает городская беднота, и 1 р.
75 к.  за книгу для этого читателя дорого.  Голубчик! бросьте к черту немца!
Ей-богу,  он  Вас  грабит!  Бесстыдно обворовывает!..  "Знание" может  прямо
гарантировать Вам известный,  определенный Вами годовой доход, хоть в 25000.
Подумайте над этим, дорогой Антон Павлович..."{483}


     Говорят,   что   неотправленные  письма  нередко  бывают  интереснее  и
значительнее отправленных.  Если это и не совсем так или не всегда так,  то,
во всяком случае, письмо, подписанное группой известных писателей, хотя бы и
не отправленное по адресу вследствие особых причин, может представлять собой
документ,   не  лишенный  интереса.  Одно  из  таких  неотправленных  писем,
содержание которого связано с  памятью Чехова,  находилось у  меня несколько
лет,  и  о нем знали лишь весьма немногие.  Письмо относится к тому далекому
теперь  времени,   когда   литературные  друзья  Чехова  готовились  к   его
двадцатипятилетнему  юбилею.  Над  составлением  письма  немало  потрудились
Леонид Андреев и  Максим Горький.  По  мысли инициаторов,  под  этим текстом
предполагалось собрать  подписи  всей  писательской и  артистической Москвы,
затем  передать  в  Петербург  и  собрать  там  дальнейшие подписи.  Бумагу,
подписанную крупными представителями науки,  литературы,  художеств, музыки,
театра,  а также общественными деятелями,  уполномочены были подать издателю
"Нивы",  А.Ф.Марксу, писатели Гарин-Михайловский и Ашешов и добиться от него
определенного ответа к моменту юбилейного чествования.
     Вот подлинный текст этого письма к Марксу:

     "В  настоящий  момент,  когда  вся  Россия  приготовляется  праздновать
четвертьвековой юбилей  А.П.Чехова,  с  особенной силой  выдвигается вопрос,
которым в  последнее время  болезненно интересуется русское /484/ общество и
товарищи Антона Павловича.  Дело заключается в  поразительном и недопустимом
несоответствии между деятельностью и заслугами Антона Павловича перед родной
страной,  с одной стороны, и необеспеченностью его материального положения -
с другой.
     Двадцать пять лет работает А.П.Чехов, двадцать пять лет неустанно будит
он  совесть и  мысль  читателя своими  прекрасными произведениями,  облитыми
живою кровью его любящего сердца,  и он должен пользоваться всем, что дается
в удел честным работникам, - должен, иначе всем нам будет стыдно. Создав ряд
крупных ценностей,  которые на  Западе дали бы творцу их богатство и  полную
независимость,  Антон Павлович не только не богат -  об этом не смеет думать
русский писатель,  -  он просто не имеет того среднего достатка, при котором
много поработавший и  утомленный человек может спокойно отдохнуть без думы о
завтрашнем дне.  Иными словами, он должен жить тем, что зарабатывает сейчас,
- печальная  и  незаслуженная участь  для  человека,  на  которого  обращены
восторженные взоры всей мыслящей России, за которым, как грозный укор, стоят
двадцать пять лет исключительных трудов,  ставящих его в первые ряды мировой
литературы.  Совсем недавно,  на  наших  глазах,  маленькая страна,  Польша,
сумела проявить дух  великой человечности,  щедро одарив Генриха Сенкевича в
его  юбилейный  год;   неужели  в   огромной  России  Антон  Павлович  будет
предоставлен капризу судьбы, лишившей его законнейших его прав?..
     Нам известен Ваш договор с  А.П.Чеховым,  по  которому все произведения
его поступают в полную Вашу собственность за 75000 рублей,  причем и будущие
его произведения не свободны:  по мере появления своего они поступают в Вашу
собственность за  небольшую плату,  не  превышающую обычного его  гонорара в
журналах,  -  с тою только огромной разницей,  что в журналах они печатаются
раз,  а к Вам поступают навсегда.  Мы знаем, что за год, протекший с момента
договора,   Вы  в  несколько  раз  успели  покрыть  сумму,  уплаченную  Вами
А.П.Чехову за  его произведения:  помимо отдельных изданий,  рассказы Чехова
как  приложение к  журналу  "Нива"  должны  были  разойтись в  сотнях  тысяч
экземпляров и  с  избытком вознаградить Вас за все понесенные Вами издержки.
Далее,  принимая в  /485/  расчет,  что  в  течение многих десятков лет  Вам
предстоит  пользоваться  доходами  с   сочинений  Чехова,   мы   приходим  к
несомненному и  печальному выводу,  что  А.П.Чехов  получил крайне ничтожную
часть действительно заработанного им.  Бесспорно нарушая имущественные права
Вашего контрагента, указанный договор имеет и другую отрицательную сторону -
не  менее  важную  для  общей  характеристики  печального  положения  Антона
Павловича:  обязанность отдавать все  свои  новые вещи Вам,  хотя бы  другие
издательства предлагали неизмеримо большую  плату,  должна  тяжелым чувством
зависимости  ложиться   на   А.П.Чехова   и,   несомненно,   отражаться   на
продуктивности его творчества.  По  одному из  пунктов договора Чехов платит
неустойку в  5000  рублей  за  каждый  печатный  лист,  отданный им  другому
издательству.  Таким образом,  он лишен возможности давать свои произведения
даже  дешевым народным издательствам.  И  среди  копеечных книжек,  идущих в
народ и на обложке своей несущих имена почти всех современных писателей, нет
книжки с одним только - дорогим именем А.П.Чехова.
     И  мы просим Вас,  в  этот юбилейный год,  исправить невольную,  как мы
уверены,  несправедливость, до сих пор тяготевшую над А.П.Чеховым. Допуская,
что  в  момент  заключения договора Вы,  как  и  Антон  Павлович,  могли  не
предвидеть  всех  последствий  сделки,   мы  обращаемся  к   Вашему  чувству
справедливости и  верим,  что формальные основания не могут в  данном случае
иметь  решающего  значения.  Случаи  расторжения договоров  при  аналогичных
обстоятельствах уже  бывали  -  достаточно вспомнить  Золя  и  его  издателя
Фескеля.  Заключив договор с Золя в то время,  когда последний не вполне еще
определился  как   крупный  писатель,   могущий  рассчитывать  на   огромную
аудиторию,  Фескель сам  расторг этот договор и  заключил новый,  когда Золя
занял во  французской литературе подобающее ему место.  И  новый договор дал
покойному писателю свободу и обеспеченность.
     Для   фактического  разрешения  вопроса   мы   просим   принять   наших
уполномоченных: Н.Г.Гарина-Михайловского и Н.П.Ашешова.
     Подписали бумагу:  Федор Шаляпин,  Леонид Андреев, Ю.Бунин, И.Белоусов,
А.Серафимович, /486/ Е.Гославский, Сергей Глаголь, П.Кожевников, В.Вересаев,
А.Архипов,   Н.Телешов,   Ив.Бунин,   Виктор  Гольцев,  С.Найденов,  Евгений
Чириков".

     Были  все  основания  считать,   что  успех  переговоров  обеспечен,  и
освобождение Чехова казалось уже почти фактом.
     Не  вспомню теперь,  как именно произошло все это:  показали ли  Чехову
копию письма, или вообще передали ему о предполагаемом обращении к Марксу по
поводу его освобождения, но только вскоре выяснилось, что дальнейшие подписи
собирать не  надо,  потому что Антон Павлович,  узнав про письмо,  просил не
обращаться с ним к Марксу. Не ручаюсь за достоверность, но вспоминается мне,
что  говорилось тогда приблизительно о  таких словах самого Антона Павловича
при отказе:
     - Я своей рукой подписывал договор с Марксом,  и отрекаться мне от него
неудобно.  Если я продешевил,  то,  значит,  я и виноват во всем:  я наделал
глупостей.  А  за  чужие  глупости Маркс  не  ответчик.  В  другой раз  буду
осторожнее.
     Тем  дело  и  кончилось.  Подлинное письмо с  писательскими автографами
задержалось и осталось у меня вместе со списком,  к кому идти за дальнейшими
подписями.    Среди   этих   намеченных   лиц   значились:   В.О.Ключевский,
С.А.Муромцев,   Ф.Н.Плевако,   В.И.Сафонов,  А.П.Ленский  и  многие  из  тех
популярных в то время людей искусства и науки,  кого теперь давно уже нет на
свете.  Да и из числа подписавших бумагу осталось в живых не более двух-трех
человек.
     Подлинник этого письма со  всеми автографами я  передал в  свое время в
Чеховскую комнату при Публичной библиотеке - ныне Государственная библиотека
СССР имени Ленина, - где он теперь и находится{486}.


     В  Московском Художественном театре  пьеса  Чехова  "Дядя  Ваня"  имела
колоссальный  успех.   Никто,   однако,  не  мог  воссоздать  рассказами  ни
сценических  образов,  ни  передать  автору  действительное  впечатление  от
исполнения и постановки пьесы. Надо было показать этот спектакль ему самому,
чтобы  он  мог  оценить и  /487/ почувствовать его.  И  Художественный театр
избирает  местом  своих  гастролей  именно  Крым  и  едет  в  Севастополь  с
намерением показать "Дядю Ваню" своему любимому писателю.
     Лично я  не  был свидетелем этого севастопольского спектакля{487},  так
как жил в то время в Ялте,  но вскоре слышал от самого Антона Павловича, что
он был очень доволен и  тронут,  хотя из присущей ему авторской скромности и
не выражал этого открыто.
     После гастролей артисты переехали в Ялту на отдых, где съехалось и жило
в  то время немало писателей.  Помню,  был Горький с  семьей,  Елпатьевский,
Мамин-Сибиряк, Куприн, Найденов, Бунин, Скиталец.
     На  другой же  день  по  приезде группы в  городском саду  был  устроен
товарищеский  обед,   на  котором  участвовали  артисты  и   писатели.   Все
перезнакомились,  и это было началом крепкого сближения театра с Горьким,  у
которого созревал тогда план пьесы "На  дне".  Осенью пьеса была закончена и
прочитана  на  "Среде",  а  затем  поставлена в  Художественном театре{487}.
Сначала она  называлась "На дне жизни" и  под этим заглавием была напечатана
за границей.
     Чехов и  Художественный театр всегда были близки друг другу.  С  самого
возникновения театра и  до  смерти писателя эти близость и  дружба росли,  а
взаимное понимание и уважение крепли.  Как драматург Чехов был угадан, понят
и  разъяснен только  одним  Художественным театром.  Его  пьесы  "Иванов"  и
прообраз "Дяди Вани" -  "Леший" ставились в  свое время на сценах Москвы:  у
Корша,  у Абрамовой, но холодок среди зрителей и недоумение сопровождали эти
постановки,  а  после  знаменитого  петербургского  провала  "Чайки"  участь
Чехова-драматурга, казалось, была решена бесповоротно{487}.
     Но Художественный театр в 1898 году, в первый же год своей жизни, решил
показать - по-своему - "Чайку". Он твердо верил в то новое, что давала никем
не понятая чеховская пьеса,  верил и в то, что хотел сказать этой пьесой сам
автор. Победа была полная{487}, потрясающая, восторженная.
     Весь Чехов как драматург был показан и  раскрыт Художественным театром:
"Чайка",  "Дядя Ваня",  "Иванов",  "Три сестры", "Вишневый сад" и даже /488/
инсценировки некоторых  рассказов,  в  виде  миниатюр,  ставились  на  сцене
МХТ{488}.
     Известно,  что Л.Н.Толстой, любя и уважая А.П.Чехова как писателя и как
человека, к пьесам его относился отрицательно, хотя и приходил их смотреть.
     В  1900 году,  24 января,  Лев Николаевич видел в Художественном театре
пьесу А.П.Чехова "Дядя Ваня". По окончании спектакля он был за кулисами, где
расписался в книге почетных посетителей, и, между прочим, обратясь к артисту
Вишневскому, сказал ему шутя:
     - Хорошо вы  играете дядю  Ваню.  Но  зачем пристаете к  чужой жене,  -
завели бы себе свою скотницу.
     Случай этот не выдуман{488},  а  удостоверен театром.  Очень характерно
здесь то,  что Л.Н. даже в шутке остался верен своим тогдашним взглядам и не
зря употребил слово "скотница".
     Как относился Художественный театр к  творчеству Чехова,  ясно видно из
речи Станиславского на десятилетнем юбилее театра. Он говорил: "От Чехова из
Ялты прилетела к нам Чайка;  она принесла нам счастье и указала новые пути в
нашем искусстве".  А  в  речи  Немировича-Данченко,  обращенной к  Чехову на
премьере "Вишневого сада" в  1904 году,  это  отношение высказано еще  более
определенно.
     Как  сейчас вижу Антона Павловича,  смущенно стоящего на  сцене МХТ при
открытом занавесе под  гром и  бурю аплодисментов на  премьере его последней
пьесы. Ему подносят цветы, венки, адреса, говорят речи, а он смущенно молчит
и  не знает,  куда глядеть.  А  Немирович-Данченко говорит ему от лица всего
МХТ:
     - Наш  театр  в  такой  степени обязан  твоему таланту,  твоему нежному
сердцу,  твоей чистой душе,  что  ты  по  праву можешь сказать:  "Это -  мой
театр".
     Никаких сомнений нет и в том, как относился сам Чехов к Художественному
театру.  В одном из его писем значится:  "Художественный театр -  это лучшие
страницы той книги,  которая когда-либо будет написана о современном русском
театре"{488}.


     Последняя наша  встреча  была  в  Москве,  накануне отъезда  Чехова  за
границу.  Случилось так, что я зашел к нему днем, когда в квартире никого не
было,  кроме /489/ прислуги.  Перед отъездом было много всяких забот,  и все
его семейные хлопотали без устали.
     Я уже знал,  что Чехов очень болен,  -  вернее,  очень плох,  - и решил
занести ему только прощальную записку,  чтоб не  тревожить его.  Но он велел
догнать меня и воротил уже с лестницы.
     Хотя я  и  был подготовлен к  тому,  что увижу,  но то,  что я  увидал,
превосходило  все  мои  ожидания,   самые  мрачные.  На  диване,  обложенный
подушками,  не  то  в  пальто,  не то в  халате,  с  пледом на ногах,  сидел
тоненький, как будто маленький, человек с узкими плечами, с узким бескровным
лицом -  до того был худ,  изнурен и  неузнаваем Антон Павлович.  Никогда не
поверил бы, что возможно так измениться.
     А  он  протягивает слабую восковую руку,  на которую страшно взглянуть,
смотрит своими ласковыми, но уже не улыбающимися глазами и говорит:
     - Завтра уезжаю. Прощайте. Еду умирать.
     Он сказал другое,  не это слово,  более жесткое, чем "умирать", которое
не хотелось бы сейчас повторить.
     - Умирать  еду,  -  настоятельно говорил  он.  -  Поклонитесь  от  меня
товарищам вашим по "Среде".  Хороший народ у вас подобрался. Скажите им, чт