в редакцию Григоровичем, г.Буренин сказал:
     - Читали вы рассказы Чехонте? Прочитайте, славная вещь! И хорошо бы его
куда-нибудь в серьезный журнал пристроить".
     Эта  неизвестно для чего сочиненная H.M.Ежовым и  вложенная им  в  уста
В.П.Буренина  фраза  стоит  сочиненной  им  же  тысячелетней  березки.   Все
мало-мальски знакомые с  В.П.Бурениным и "Новым временем" люди знают,  что в
устах  В.П.Буренина она  так  же  умна,  как  намерение облагодетельствовать
бедную  девушку,  отправив ее  для  продажи  на  рынок  невольниц.  Буренин,
ненавидевший толстые  журналы и  начавший травить Чехова  именно  после  его
перехода в  толстые журналы,  мечтает "пристроить" Чехова в толстый журнал?!
Нет, это положительно стоит тысячелетней березки! Я не говорю уже о том (это
частность),  что В.П.Буренин,  старый и опытный журналист,  привык, конечно,
излагать свои мысли более литературным языком:  "пристраивают" бедных старух
в  богадельню да  маменькиных сынков  на  теплые  места,  а  не  талантливых
писателей  в  толстые  журналы.  Разве  Чехов  хотя  бы  того  же  H.M.Ежова
"пристроил" в "Новое время"?
     Далее H.M.Ежов пишет:
     "Быстрая литературная карьера А.П.Чехова совершенно изменила его самого
и его отношения к окружающим.  Удача вскружила ему голову. Он стал суховат с
прежними  благоприятелями,  стал  глядеть  свысока  на  знакомства.  Прежние
товарищи по небольшим изданиям /183/ казались ему мелюзгой"... "Чехов, войдя
в  известность,  ужасался при появлении всякого малозначительного гостя и не
любил разговоров даже с близкими знакомыми (?);  только там,  где для самого
Чехова имелся интерес, выступали на сцену и любезности, и приглашения вновь,
и дружеские поцелуи".
     Как один из  "прежних благоприятелей" Чехова,  на основании собственных
воспоминаний и  писем Чехова,  категорически утверждаю,  что  все это вздор.
Литературные   удачи   ничуть   не    изменили   отношения   Чехова   ни   к
В.А.Гиляровскому,  ни ко многим другим "благоприятелям" из среды писателей и
журналистов, ни ко мне. Как раньше, в 1887 году, он сетовал в письмах, что я
не  зашел проститься,  уехал от  его именин,  и  звал к  себе,  так и  после
пушкинской премии и литературных удач он писал мне:  "не повидаться ли нам?"
(92 г.), "я соскучился по Вас" (92 г.), "Я ждал Вас всю неделю. Отчего Вы не
приехали?"  (92  г.,  из  Мелихова),  "Если  найдется свободная минутка,  то
напишите мне. Я очень скучаю" (99 г., из Ялты), "все праздники я буду сидеть
дома и читать корректуру. Буду очень рад повидаться с Вами" (99 г., Москва),
"Очень бы хотелось повидаться с  Вами,  потолковать.  Напишите мне,  в какой
день  и  час  Вы  могли бы  зайти ко  мне,  и  тогда я  останусь дома,  буду
поджидать" (903 г., Москва).
     Оригиналы всех писем,  откуда я  извлек эти фразы Чехова,  у меня целы;
где же здесь "сухость" и "гляденье свысока"?  Или, быть может, приглашения и
дружелюбие Чехова объясняются тем,  что для самого Чехова имелся в  свидании
со мной "интерес"?  Но какой же? Клятвенно уверяю, что как для Чехова, так и
для меня в них имелся единственный интерес - интерес старинной приязни.
     Бывали случаи -  об  этом  я  слышал от  самого Чехова,  -  когда Чехов
обрывал переписку и прекращал сношения с людьми, к которым ранее относился с
большой приязнью. Но происходило это не по той причине, на которую указывает
H.M.Ежов,   а  потому,   что  люди  эти  оказывались  очень  грубыми,  плохо
воспитанными людьми (Чехов не переносил грубости),  к  тому же совершенно не
оправдавшими тех надежд,  которые возлагал на  них Чехов.  Потеряв интерес к
ним,  Чехов не видел причин поддерживать  старое  знакомство,  и  только.  А
его /184/ известность, его литературные удачи были  тут  решительно  ни  при
чем.
     H.M.Ежов  с  некоторою гордостью устанавливает точный цвет глаз Чехова.
Да,  цвет глаз он разглядел,  но то, что было за глазами - души Чехова, - он
не разглядел и не понял,  не знает ее,  с легким сердцем сочиняет небылицы и
судит о Чехове вкривь и вкось.
     Кстати,   кроме  "Опыта",   напечатанного  в  "Историческом  вестнике",
H.M.Ежов неоднократно выступал с  писаньями о  Чехове в газетных фельетонах,
неизменно обнаруживая в  этих  писаньях  ту  же  неосведомленность и  ту  же
бесцеремонность в  обращении с истиной,  образчики которых я привел выше.  В
одном из  таких фельетонов H.M.Ежов  рассказывает,  что  у  Чехова "не  было
основательного знания того  быта,  который он  пробовал серьезно затронуть".
Как пример этого незнания H.M.Ежов приводит рассказ "Бабы",  в котором Чехов
будто бы  совершенно неверно изобразил канун большого праздника в  фабричной
среде,  что дает повод критику Чехова назидательно воскликнуть:  "с подобным
поверхностным отношением к  делу ничего путного нельзя написать:  не  только
рассказа "с идеей", а и простой корреспонденции".
     Конечно,  всем,  внимательно читавшим Чехова,  хорошо известно,  что  в
чеховском рассказе "Бабы" ни  о  какой фабричной среде,  ни  о  каком кануне
большого праздника и  речи  нет.  Но  это  простое обстоятельство очень мало
заботит H.M.Ежова.  Он  твердо уверен,  что  хотя "с  подобным поверхностным
отношением к  делу" даже  простой корреспонденции путно нельзя написать,  но
писать критические статьи о Чехове и легко и возможно.
     В том же фельетоне, отзываясь весьма неодобрительно о "Жене" и "Дуэли",
H.M.Ежов уверяет,  что "эти повести Чехова,  печатавшиеся в  "Русской мысли"
эпохи Лаврова и  Гольцева,  как  бы  восприняли на  себя бесцветность самого
журнала".  Хвалить или порицать "Жену" и "Дуэль" H.M.Ежов,  конечно,  вполне
волен,  это дело его личного вкуса, но интересно было бы узнать, как на этих
вещах Чехова могла отразиться бесцветность "Русской мысли",  когда в пору их
написания и  напечатания Чехов в "Русской мысли" даже и не /185/ работал,  а
напечатаны они были,  как это всем,  кроме H.M.Ежова,  известно,  - "Жена" в
"Северном вестнике" (1892, Э I), а "Дуэль" в "Новом времени" (1891, ЭЭ 5621,
5622 и след.)?
     В извиненье H.M.Ежова можно сказать,  что судит о Чехове вкривь и вкось
не  один  он,  охотников до  подобных суждений весьма много.  Они  говорят о
сдержанности, о скрытности Чехова. Конечно, он не видел нужды исповедоваться
первому встречному,  но масса интимных вещей,  рассыпанных в письмах Чехова,
доказывает,  что Чехов не  был скрытным.  Мне он  рассказывал об одном своем
студенческом  увлечении  то,   что   другие,   наверно,   предпочли  бы   не
рассказывать. Будучи скрытным или чрез меру тщеславным, а его рисовали порой
и таким,  он не стал бы передавать неодобрительных отзывов о своих вещах.  А
только от  Чехова я  узнал,  что после "Степи" А.В.Круглов писал в  какой-то
маленькой петербургской газетке:  "Нужно обладать большой долей самомнения и
нахальства, чтобы после Гоголя браться за описание степи". Позже А.В.Круглов
переменил мнение  о  Чехове и  после  смерти Чехова писал  где-то{185},  что
горячо  любил  Чехова  и  что  портрет "дорогого Антона Павловича" -  лучшее
украшение его письменного стола.
     Чехов был одним из самых душевных людей,  которых я знал когда-либо.  Я
не  скажу ничего нового,  отметив,  что  в  Чехове были  видны большой ум  и
большая духовная сила,  но,  кроме того,  в его внешности,  в манере держать
себя  сквозило какое-то  врожденное благородство,  точно он  был  странным и
чуждым пришельцем в  доме родителей,  быть может и  милых (мать Чехова),  но
совсем уже не  затейливых людей.  И  мне казалось,  что от  Чехова не  может
укрыться ни  малейшая фальшь и  ему невозможно солгать;  позже то же писал о
Льве  Толстом один  из  знакомых Толстого.  Очень  талантливым членом  семьи
Чеховых был  рано умерший художник -  Николай,  но  это  был простой,  очень
несложный "рубаха-парень". Антон Чехов стоял от него на недосягаемой высоте,
и появление Антона в семье Чеховых было для меня загадкою,  которой я не мог
разрешить за всю жизнь.
     В восьмидесятых годах,  когда я познакомился с Чеховым,  он казался мне
очень красивым, но мне хотелось услышать женское мнение о наружности Чехова,
и   я   /186/   спросил  одну   женщину  исключительной  красоты,   когда-то
встречавшуюся с Чеховым, что представлял собой Чехов на женский взгляд?
     Она ответила:
     - Он был очень красив...
     Подобно Щедрину, Чехов превыше всего ставил писательское звание, всегда
интересовался писателями,  большими и маленькими, и немало из этих последних
вывел  или  по  крайней мере  стремился "вывести в  люди".  Познакомившись у
Чехова с Лейкиным,  я на следующий день сказал Чехову, что первое знакомство
с Лейкиным оставило во мне приятное впечатление. Чехов ответил:
     - У  Лейкина,  как  и  у  всех  нас,  есть свои недостатки.  Но  есть и
достоинства.  Лейкин прежде всего -  литератор. И это нужно ценить. Возьмите
Горбунова:  тот все дружит с генералами,  а у Лейкина нет этих замашек.  Для
Лейкина прежде литератор, а затем - генерал.
     Несмотря  на  наружную  сдержанность,  в  характере Чехова  было  много
азарта,  страсти, увлечения тем делом, за которое он брался. С увлечением он
ухаживал за своими цветами в Мелихове, с увлечением играл в крокет в Бабкине
- помню,  иногда партия затягивалась, на землю опускались густые сумерки, но
Чехов не хотел бросать игры,  и  мы с  Киселевым кончали партию,  подставляя
зажженные спички к  невидимым шарам,  -  с  увлечением работал за письменным
столом над рассказами, без чего, несмотря на большой талант, в книгах Чехова
не   было  бы  рассыпано  так  много  превосходных  вещей.   Надумав  писать
"субботник" для "Нового времени",  он отдавал всего себя теме и,  случалось,
по целой неделе сосредоточенно думал только о ней.
     С   легкой   руки   артистов   Художественного   театра{186},   которые
оригинальности ради  нередко  каждый  тип  на  сцене  снабжают  каким-нибудь
необычайным говорком,  во  многих воспоминаниях Чехов заговорил удивительным
языком,  каким он  никогда не  говорил в  действительности:  "я же...  вы же
видите...  послушайте же"  и  т.д.  Чехов любил обращение "батенька",  любил
слово "знаете",  -  и  только.  Однажды я  рассказал ему,  что один из наших
приятелей,  человек женатый,  увлекся знакомой барышней,  очень  красивой (к
слову сказать, о красоте этой барышни есть отметки в чеховской переписке), и
хочет просить у жены развода. /187/
     Чехов ответил задумчиво:
     - Ну, батенька, не даст она развода ему!
     - Почему?
     - Просить развода у  женщины...  да  знаете,  это  то  же,  что сказать
беллетристу: "мне не нравится ваш рассказ"!
     В  разговоре  Чехова,  как  драгоценные  камни,  сверкали  оригинальные
сравнения,  но,  в общем,  он говорил превосходным, правильным языком, да не
мог такой мастер слова мямлить и твердить что-то несуразное:
     - Я же... послушайте же... - и т.д.
     Кстати,  Чехов угадал:  наш приятель не  получил от  жены развода и  до
смерти,  около двадцати лет, прожил с любимой женщиной, как говорили раньше,
в "гражданском браке".


     Чьи-то  воспоминания рисовали Чехова чуть  ли  не  трусом.  Хотя оружие
писателей,  по определению самого же Чехова,  - не огнестрельное оружие*, но
память моя сохранила один случай, хорошо рисующий "трусость" Чехова.
     ______________
     *  На  сборнике "В  сумерках" Чехов написал мне "Собрату по  оружию (не
огнестрельному,     -    примечание    для    его    начальства)".    (Прим.
А.С.Лазарева-Грузинского.)

     Однажды,  в  жаркий июльский день,  мы  с  Чеховым в  большом лесу близ
Бабкина собирали грибы. Чехов очень любил это занятие и, чтобы отправиться в
лес,  делал после завтрака перерыв даже в  срочной работе.  Лес близ Бабкина
был  березовый,  как  я  поминал уже,  большой,  и  грибов  в  нем  водилось
множество.
     Сначала мы брели вместе,  затем разошлись; вначале перекликались, затем
потеряли друг друга,  и  Чехов перестал отзываться на мой призыв.  Я жил лет
семь перед этим в  глухих лесах Покровского уезда,  где в то время не совсем
еще перевелись медведи,  привык к  лесу,  но  не мог поручиться,  что быстро
найду выход из  бабкинского леса.  Да  и  Чехов мог хватиться и  искать меня
где-нибудь совсем в другой стороне. В результате, после некоторого раздумья,
я пошел в ту сторону,  где скрылся Чехов, и, пройдя с полверсты, начал звать
Чехова насколько мог громко: /188/
     - Антон Па-вло-вич!!!
     Вдруг кусты невдалеке от меня затрещали, раздвинулись, и на поляну, где
я  стоял,  широко шагая,  вышел,  почти выбежал Чехов.  В  одной руке у него
покачивался тоненький хлыстик,  которым он раздвигал траву, собирая грибы, в
другой беспомощно трепыхалась корзинка с грибами.
     - Что с вами, А.С.? - испуганно спросил Чехов.
     - Со мной? Ровно ничего.
     - Я думал, на вас волк напал!
     Я  рассмеялся и  сказал,  что если бы на меня напал волк,  я не стал бы
звать его  на  помощь,  но  это  было бесконечно трогательно -  с  тоненьким
хлыстиком,  который едва ли вспугнул бы и зайца,  он бежал, чтобы помочь мне
отбиться от волка.
     С  тех пор прошло более тридцати лет,  но и  сейчас,  как живая,  стоит
передо мной в березовом бабкинском лесу, с испугом в глазах, стройная фигура
этою прекрасного писателя и благородного человека... /189/



        "ВЯЧ.ФАУСЕК"

        "МОЕ ЗНАКОМСТВО С А.П.ЧЕХОВЫМ"


        "I"

     Это  было  в  Ялте  в  1893 году{189},  где  я  служил в  то  время.  С
А.П.Чеховым я  познакомился совершенно неожиданно в  доме  моего сослуживца,
помощника акцизного надзирателя З[вягина].  Как у З. завязалось знакомство с
Чеховым, я точно не знаю{189}. Кажется, через сестру его, М.П.Чехову.
     З. всегда имели большую квартиру в Ялте и часть ее отдавали по комнатам
приезжим.  Одно время у них жила М.П.Чехова,  которую я также знал. З. очень
гордился своим знакомством с Антоном Павловичем и часто о нем рассказывал.
     Я  пришел тогда к З.  с деловыми бумагами,  только что возвратившись из
служебной поездки в горы,  весь в пыли,  как слез с коня. Вижу, в гостиной у
3. сидит гость, какой-то, как мне показалось, молодой человек.
     - Пожалуйте,  пожалуйте!  -  закричал мне 3.  и,  встав с кресла, пошел
навстречу.
     По  улыбке  и  какому-то  особенному выражению лица  3.  я  понял,  что
делового разговора, из-за которого я пришел, сегодня быть не может.
     3. познакомил нас.
     - Антон Павлович Чехов!  -  значительно сказал он.  -  Вот какой у меня
сюрприз для вас!
     - Антон Павлович?!  Так вот он какой,  "Чехов"!  - невольно вырвалось у
меня. /190/
     На меня через pince-nez смотрели добрые, улыбающиеся глаза. Припухлость
век у висков,  знакомая еще по фотографическим снимкам, придавала всему лицу
А.П.Чехова вид какого-то особенного, большого добродушия.
     Разговор начался с обычных в таких случаях незначительных реплик: Чехов
сказал,  что знает моего брата,  Виктора Андреевича.  Я сказал, что знаю его
сестру, Марию Павловну.
     Потом Чехов спросил:
     - Вы пишете?
     В то время несколько моих беллетристических рассказов были напечатаны в
"Детском чтении". Кроме того, я писал "Арабески" в "Крымском вестнике" и был
постоянным корреспондентом "Русских ведомостей" с южного берега Крыма.
     Кажется,  именно это обстоятельство,  т.е.  мое маленькое писательство,
помогло завязаться нашему знакомству.  Что я  прильнул к Чехову,  как шлюпка
пристает  к  большому судну,  это,  конечно,  было  естественно.  Что  Чехов
гостеприимно встретил мое писательство,  это тоже вышло у  него как-то очень
просто и сердечно. Впрочем, было и еще одно обстоятельство, способствовавшее
нашему  сближению:   это   наше  территориальное  и   отчасти  академическое
землячество. Чехов окончил курс в таганрогской гимназии. Я из Таганрога ушел
в  ученическое плавание,  а потом,  разочаровавшись в море,  тоже поступил в
таганрогскую гимназию. Таганрог, общие знакомые, гимназия и учителя дали нам
богатый материал для воспоминаний и смеха. Чехов рассказывал о своем прошлом
с большим оживлением и юмором, при этом любил и умел посмеяться от души.


        "II"

     Ялтинская набережная в  сезонное время -  это  выставка приезжих людей.
Всех тут  можно видеть.  Постоянно можно было встретить тогда и  Чехова.  По
большей части он гулял с М[иролюбовым],  в то время певцом московской оперы,
высланным врачами в Ялту по причине плохого состояния его легких. При первой
же /191/ встрече Чехов познакомил нас,  и  потом мы часто гуляли все вместе.
Иногда присоединялся к нам 3.
     А.П.Чехов  был  очень  общителен и  любил  "компанию".  В  компании  не
отказывался и  выпить,  хотя пил очень умеренно.  Уже тогда он  жаловался на
перебои в  сердце.  Пойти ли в невзрачный трактир Болотникова у Дерекойского
моста есть шашлыки,  или  куда-нибудь в  погребок пить вино Чехов никогда не
отказывался.   Иногда  к  нашей  компании  примыкали  новые  и  новые  люди,
чьи-нибудь   знакомые;   составлялись  столы,   настроение   подвинчивалось.
Какие-нибудь "шашлыки" кончались поездкой за  город и  потом продолжительным
присестом за "кофеем" в  "Центральной" гостинице.  Чехов никогда не отставал
от "теплой" компании. Едва ли это могло доставлять ему большое удовольствие.
Сидит,  бывало, молча, улыбается, делает вид, что попивает вино. Не наблюдал
ли он в это время, не приглядывался ли к распоясавшимся людям?
     Чехов жил в гостинице "Россия"{191}.
     Однажды он сказал мне:
     - Отчего не заходите? Заходите, поболтаем!
     - В какое время? Когда вы не заняты, Антон Павлович?
     - Да когда хотите!  Я  всегда занят.  И  всегда могу бросить работу.  Я
люблю отдохнуть, поговорить!
     Я стал заходить в гостиницу "Россия".
     Как живо я помню это!
     Тук-тук в двери номера.
     - Можно?
     - Войдите! - раздается голос Антона Павловича.
     И слышен звук отодвигаемого стула.
     Чехов стоит, опершись задом на стол, из-за которого, видимо, только что
встал.  На столе чернила,  перо, исписанные листы бумаги. Очевидно, я застал
его за работой.
     - Ну, вот и помешал вам! Вы писали!
     - Нисколько!  Здравствуйте! Садитесь! Я же сказал вам, что всегда пишу!
- говорит, улыбаясь, Антон Павлович.
     - Даже после обеда?
     - Да,  и после обеда.  Я не отдыхаю.  Как только пройдет послеобеденная
тяжесть в желудке, так и пишу.
     И он говорил о своем писании. /192/
     - Иногда не пишется -  я тогда бросаю и иду гулять,  или в гости, или в
кабачок.  Потом,  глядишь,  и наладилось и пошло.  А иногда,  хоть убей,  не
удается работа.  Пишу,  мараю,  переделываю,  но,  сколько ни  тружусь,  все
выходит ерунда. Так и бросаю. То, что напечатано моего, это едва ли составит
половину того,  что я  написал в жизни.  У меня целый чемодан ненапечатанных
рукописей - начатых, измаранных и неоконченных рассказов.
     Я как-то спросил А.П., отчего он так пессимистически настроен последнее
время и русская жизнь представлена так мрачно в его последних произведениях.
     Чехов ответил:
     - Боже  мой!  Довольно я  написал в  веселом роде,  а  много  и  просто
шутовского. Пора мне серьезнее глядеть на жизнь.


        "III"

     В  то  время  в  Ялте  была  распространена моя  книжечка  "Ялта  и  ее
окрестности". Однажды Чехов встретил меня словами: "Я прочитал вашу книжку",
- и начал ее критиковать.
     - Исторический очерк Ялты написан хорошо. Легенда о "золотой колыбели и
наковальне" прелестна,  -  говорил Чехов.  -  А  справочный отдел совершенно
недостаточен. Он должен быть вдвое, втрое, во много раз полнее.
     - Но ведь я писал книжку один и между делом!  - оправдывался я. - А для
справочного, календарного отдела нужен коллективный труд!
     Чехов перебил меня.
     - Вот уж  не согласен с  этим.  Я  страшно ревнив к  своей литературной
работе и  никого к  сотрудничеству с  собою и  близко не подпущу.  Я  дорожу
каждым написанным мною словом и  не  намерен ни  с  кем делить ни труда,  ни