нотизма" Чехова" -  не правда ли, как символично звучит сейчас
эта фраза в  применении к притягательной личности Антона Чехова?  "Сила" эта
пережила самого Чехова и  распространяет до сих пор свое мистическое влияние
в  письмах Чехова и  воспоминаниях о нем -  то как посмертный упрек,  то как
чуткий совет, тоном остроумной шутки или сердечного замечания...
     Спросите об этом всех, кто знал более или менее близко Чехова.
     Наверное, все подтвердят то же самое.


        "II. МОСКВА И ПЕТЕРБУРГ"

     Осенью следующего года  мне  случилось быть в  Москве,  и,  разумеется,
первый визит мой был на Кудринскую-Садовую,  где тогда проживал А.П.Чехов со
своими родителями, сестрой и тремя братьями (Иваном, Михаилом и Николаем). В
родной семье редко чувствуешь себя так  душевно легко,  тепло и  уютно,  как
чувствовал я себя в радушной семье Чехова...  в "Милой Чехии",  по выражению
А.Н.Плещеева.
     Надо сказать,  что очутился я  в Москве довольно неожиданно,  вызванный
телеграммой Ф.А.Корша,  ставившего в  своем  театре  мою  трехактную комедию
"Дачный муж"...  Благодарно вспоминаю,  что в  моем воспалительном авторском
состоянии  "Милая   Чехия"   сыграла  благодетельнейшую  роль   согревающего
компресса.  Да это ли одно?  Дорогой Ант.Павл. принимал в моем "Дачном муже"
самое  живое  товарищеское  участие:   перечитывал  пьесу  -   в   рукописи,
присутствовал с семьею в ложе на первом представлении,  сделал мне несколько
крайне ценных указаний...  Между прочим, он советовал совсем откинуть третий
акт,  напичканный,  по его выражению,  "дешевой \55\ моралью",  и  заключить
пьесу стоном дачного мужа, как доминирующим аккордом.
     Как  сейчас  помню  поздний  осенний  вечер  на  Кудринской-Садовой,  в
знакомом  деревянном  флигеле.  Я  сижу  на  диване  в  кабинете  Чехова,  а
неподалеку от меня,  согнувшись над письменным столом, сидит сам Чехов и при
свете лампы что-то дописывает... Сверху, из второго этажа, доносятся нежные,
меланхолические звуки  шопеновского ноктюрна.  Это  брат  Антона  -  Николай
Павлович,  художник,  фантазирует на  рояли.  (Чехов  очень  любил  музыку и
особенно любил обдумывать свои работы под ласкающую музыкальную мелодию.)
     Дописав страничку, Чехов кладет перо и оборачивается ко мне:
     - Это  утро,  Жан,  я  думал о  вас...  все думал,  отчего вы  так мало
сравнительно пишете! И, знаете, отчего это?
     Он  встал  и,  подойдя  ко  мне,  тоном  трогательной отеческой  журьбы
продолжал:
     - Все оттого,  что вы  до  чертиков субъективны!  Так,  Жан,  нельзя...
Нельзя выворачивать только пережитое -  этак ведь никаких нервов не хватит!!
Писателю   надо   непременно  в   себе   выработать  зоркого,   неугомонного
наблюдателя...  Настолько,  понимаете,  выработать,  чтоб это  вошло прямо в
привычку... сделалось как бы второй натурой!..
     Я заметил Чехову, что в тридцать лет не так-то легко себя переделать, и
что  он,  как  врач  по  профессии,  находится  в  этом  отношении  в  более
благоприятных условиях.
     - Ну,  этого не скажите,  -  проговорил Чехов, задумчиво пощипывая свою
бородку.  -  Мне  медицина,  напротив,  скорей  мешает  предаваться вольному
искусству,  мешает,  понимаете, в смысле непосредственности впечатления! Как
бы это вам объяснить потолковее?..
     Чехов принялся ходить взад и  вперед по комнате -  обычная его повадка,
когда он  хотел что-нибудь рассказать или  доказать,  -  потом остановился у
окна и заглянул на освещенный луной дворик.
     - Вот, например, простой человек смотрит на луну и умиляется, как перед
чем-то страшно таинственным и  непостижимым.  Ну,  а астроном смотрит на нее
совсем иными глазами... у него уже нет и не может быть этих дорогих иллюзий!
И у меня,  как медика,  их тоже мало...  и, конечно, жаль - это как-то сушит
жизнь...
     Мы помолчали.  Мысль Чехова неожиданно перескакивает в  другую сторону,
и, отвернувшись от окна, он смотрит на меня смеющимися глазами: \56\
     - Знаете что,  Жан: напишемте-ка вместе развеселую комедию?.. Право же,
это идея!
     Откровенно  сказать,   идея  эта  пришлась  мне  очень  по  сердцу,   и
осуществление ее было,  по-видимому,  в пределах возможности. Но препятствие
заключалось в  том,  что Чехов был коренной московский обыватель,  а  я  жил
постоянно в Петербурге и бывал в Москве изредка, наездами. Так идея эта и не
осуществилась,  хотя  Чехов  не  однажды возвращался к  ней  во  время наших
свиданий.  Но как раз, когда он стал соблазнять меня, "какую уйму деньжищ мы
могли  бы  заработать таким гонкуровским способом"{10},  нас  позвали наверх
ужинать.
     Там  уже  семья Чехова была  в  полном сборе,  с  отцом Чехова,  Павлом
Егоровичем,  во главе; был еще кое-кто из молодых, товарищей Ивана и Михаила
Чеховых...  Многим  московским  питомцам  "Эрмитажа"  и  Тестова,  вероятно,
покажется ересью,  если я  отмечу здесь,  что нигде и  никогда так вкусно не
едал и  не  пивал,  как за  столом у  Чеховых,  по крайней мере так весело и
аппетитно. Достаточно я пожил на свете, но, повторяю, в редком доме встречал
такое   трогательное  радушие,   такую  счастливую  атмосферу  душевности  и
непринужденности!..   Мать  Чехова,   дорогая  Евгения  Яковлевна,   и   его
молоденькая сестра,  Мария Павловна,  были решительно добрыми гениями Антона
Павловича,  и  нежно заботливому уходу,  которым он  был неизменно окружен в
свою недолгую жизнь, наверное, позавидовал бы не один современный муж...
     После ужина Николай Павлович опять играл на  рояли;  потом что-то  пели
хором,  чему-то оглушительно громко смеялись -  и,  в заключение,  молодежь,
возбужденная чудною  лунною  ночью,  потащила  меня,  как  приезжего  гостя,
шататься по  стогнам первопрестольной.  Антона Чехова тоже  очень соблазняла
прогулка,  но у него на плечах была какая-то срочная работа... и он остался.
Уходя,  я  видел,  как он  уселся за письменный стол,  как-то по-стариковски
сгорбившись, и снова взялся за перо.
     Да,  не  мало  тяжести лежало  тогда  на  плечах бедного Антона!  Можно
сказать,  весь дом Чеховых в  то время держался на одном Антоне.  И нужду же
пережил он  в  начале  своей  писательской деятельности -  боже  упаси!  Мне
пришлось случайно пробежать одно из писем Чехова к  Д.В.Григоровичу,  где он
описывает свои первые писательские мытарства, - даже жутко становится, когда
вспомнишь, на чью долю выпало столько горьких мук!!
     Тем  более  чести  Петербургу,  что  он  первый "открыл" \57\  Чехова и
поддержал его морально и материально.  Москва (то есть в сущности московская
интеллигенция) очень  много  шумела на  его  похоронах и  много  перепортила
могильных  цветников  в  Новодевичьем  монастыре;  но  чествовать  писателя,
достаточно уже прославленного в столице и за границей, не такая, признаться,
громкая заслуга.  Честь открытия все  же  остается за  Петербургом.  Москве,
таким  образом,  принадлежит честь  "зарытия таланта" -  траурная церемония,
нередко  практикуемая московскими  узкопартийными кружками  даже  при  жизни
писателя!..
     Кстати сказать, меня немало озадачивала одна черта у Чехова: отчего он,
коренной житель Москвы,  так  мало использовал эту  коренную Москву в  своих
произведениях -  эту удивительную Москву,  так мало меняющуюся, когда все на
свете меняется,  все еще яркую, когда все тускнеет и подкрашивается под один
однообразный серый цвет,  кипящую юмором и анекдотами чуть не на каждом шагу
в своих неведомых переулках и тупиках, в торговых рядах и трактирах!..
     Теперь, вглядываясь вдумчивее в обстоятельства московской жизни Чехова,
вижу ясно, что, именно живя в Москве, ему меньше всего времени было думать о
Москве:  приходилось исключительно думать о хлебе насущном и писать, писать,
писать...  Самое главное место занимал в  этот "оседлый" московский период в
его  обиходе -  письменный стол,  тогда как в  Петербурге,  куда он  наезжал
изредка и где временно отдыхал от всяких работ и забот, заглавную роль играл
пиршественный стол -  понимая, разумеется, это слово в широком символическом
смысле.  Оттого,  в  большинстве своих  писем,  он  всегда с  такой теплотой
вспоминает  свои  петербургские дни,  своих  петербургских друзей  и  разные
петербургские мелочи.
     Но  вопрос о  том,  какой из  городов он  больше любил -  Петербург или
Москву,  - по отношению к Чехову до некоторой степени праздный вопрос. Чехов
больших городов "вообще" не  любил и  мог бы ответить на такой вопрос стихом
Бодлера:

                Я люблю... облака - там, в небесах,
                          эти чудные облака!

     Больше всего Чехов любил природу и  лучше всего себя чувствовал на лоне
природы. Наиболее жизнерадостные, наиболее тонкие и поэтические из его писем
вылились из-под его пера именно с этого вечно юного лона!  Все же Петербургу
первое время принадлежали его лучшие \58\ симпатии и держались крепко добрый
десяток лет, вплоть до злополучного первого представления на александринской
сцене его  "Чайки"{11}.  Этот  роковой день  непредвиденно рассорил Чехова с
Петербургом,  и  с  той поры он делается его редким гостем или появляется на
самое короткое время и с сохранением строжайшего инкогнито.
     В общем этот первый период чеховской литературной известности - 1886 по
1896  год  -  можно считать наиболее счастливой половиной его  личной жизни,
причем  самая  безоблачная полоса  захватывает первые  три  года  (получение
Пушкинской   премии{12},    шумный   успех   "Иванова"{13},    сближение   с
А.Н.Плещеевым,   Д.В.Григоровичем,   П.И.Чайковским,   Всеволодом  Гаршиным,
Владимиром Короленко и  друг.).  Зато и промелькнули эти первые годы нелепо,
неуловимо,   точно   сладкий   майский  сон,   промелькнули  в   безоглядной
сумасбродной суете,  оставив  в  воспоминании какие-то  светлые  праздничные
клочки...{14}  В  Москве  мы  по  большей  части  засиживались с  Чеховым  в
дешевенькой ресторации Вельде  (рядом с  Малым  театром),  изредка ужинали у
Тестова, и еще реже в "Большой Московской"...
     Вспоминается мне,  между прочим,  одно  полночное пиршество в  "Большой
Московской" гостинице в  обществе А.П.Чехова  и  А.С.Суворина.  Как  ни  был
последний в  то  время  удручен своей  недавней семейной потерей{15},  Чехов
сумел-таки его расшевелить и  зажечь.  Надо и  то сказать -  тема,  тронутая
Чеховым  (о   рутине  и   тенденциозности,   заедающих  современную  русскую
литературу  и  искусство),   пришлась  особенно  по  душе  Суворину,   и  он
распахнулся,  что называется вовсю,  решительно увлекая своей художественной
чуткостью,  заразительной искренностью и  чисто  юношеской запальчивостью...
Тема оказалась,  однако, чересчур обширной, и было неудивительно, что, когда
мы покинули "Большую Московскую" гостиницу,  на улице светало и в московских
церквах звонили к  ранней обедне.  А  между тем,  Суворин все  еще продолжал
"гореть"  и  махать  руками,  и  что-то  доказывать...  до  самого  подъезда
"Славянского базара",  куда мы  его довели.  Со  стороны нашу компанию смело
можно     было     принять     за     московских    студентов,     слушающих
профессора-шестидесятника,  и меньше всего, конечно, подумать... об издателе
"Нового времени" и его сотрудниках...{16}
     Да уж не во сне ли, в самом деле, это все было?..
     О  тогдашних  "петербургских  свиданиях"  нечего  и  говорить:  теперь,
издали,  они  мне  представляются какой-то  непрерывной вереницей  радостных
тостов во  славу русской \59\  литературы в  лице Антона Павловича,  бывшего
повсюду  почетнейшим застольным гостем.  Числа  и  месяцы  в  этой  суматохе
невольно  спутываются...  То  встречаешь  с  Антоном  Чеховым  новый  год  у
Суворина,   то  справляешь  вместе  "капустник"  у  артиста  Свободина,   то
присутствуешь на  импровизированной в  честь  Чехова литературно-музыкальной
вечеринке у  старика Плещеева...  Сегодня устраивается в  "Малом  Ярославце"
торжественная "кулебяка" в  день ангела Чехова,  а  спустя дня два сам Чехов
тащит  меня  на  Васильевский  остров  "на  блины"  к  какому-то  совершенно
неведомому  мне  хлебосольному  помещику  -  само  собой  разумеется,  ярому
поклоннику А.П.
     Припоминаются невольно и собственные именины, справлявшиеся мной в оные
дни весело и шумно,  и на них в числе гостей - наиболее дорогие сердцу лица:
А.Н.Плещеев,   А.П.Чехов,   П.М.Свободин...   Пародируя  шиллеровского  "Дон
Карлоса", с полным правом могу воскликнуть:

                "...О, эта жизнь была
                нелепа, но божественно прекрасна! Прошли все эти сны".


        "III. ЧЕХОВ И ТЕАТР"

     "Пишу докторскую диссертацию на тему: о способах прививки Ивану Щеглову
ненависти к театру"... - острит в одном из своих писем Антон Чехов.
     В  следующем письме ко мне он снова дружески журит меня за мою слабость
к драматургии:  "Театр - это змея, сосущая вашу кровь. Пока у вас беллетрист
не  победит драматурга,  до тех пор я  буду есть вас и  предавать ваши пьесы
проклятию. Так и знайте".
     В другом письме опять то же самое: "Вы хотите спорить со мной о театре?
Сделайте ваше одолжение,  но вам не переспорить моей нелюбви к эшафотам, где
казнят  драматургов.  Современный театр  -  это  мир  бестолочи,  тупости  и
пустозвонства!"{17}
     Эта заведомая нелюбовь к театру, как к чему-то искусственному и низшему
по  существу,  проходит доминирующей нотой  в  большинстве писем  Чехова,  в
особенности в начале его литературной деятельности{18}.
     Драматургом же сделался он,  можно сказать,  нечаянно,  попав однажды в
театр  Корша  на  представление заигранной одноактной пьески "Победителей не
судят" (сюжет пьески вертится на  укрощении грубого,  но добродушного моряка
великосветской красавицей).  "Победителей  не  \60\  судят"  -  переделка  с
французского,  и  довольно-таки  топорная,  изящной  салонной  вещицы  Пьера
Бертона "Les jurons de Cadillac", в которой восхищали в шестидесятых годах в
Михайловском театре петербургскую публику г-жа Напталь-Арно и г.Дьедонне.  У
Корша отличались г-жа Рыбчинская и г.Соловцов, находившийся, кстати сказать,
в  приятельских отношениях с Чеховым.  Соловцов своей дюжей фигурой,  зычным
голосом и  резкой манерой,  подходивший как  нельзя более к  заглавной роли,
настолько понравился Чехову, что у него, как он сам мне рассказывал, явилась
мысль  написать для  него  "роль"...  нечто  вроде русского медведя,  взамен
французского.
     Таким  образом,   появился  на  свет  водевиль  "Медведь"  -  чеховский
театральный первенец,  жизненностью и  оригинальностью оставивший далеко  за
флагом своих шаблонных водевильных сверстников.
     Сценический успех  "Медведя"  не  помешал,  однако,  Чехову  критически
отнестись к самому исполнению. "Соловцов играл феноменально, - пишет он мне,
цитируя любимое словечко режиссера театра Корша.  - Рыбчинская была прилична
и   мила.   В   театре   стоял   непрерывный  хохот;   монологи   обрывались
аплодисментами.  В 1-е и 2-е представление вызывали и актеров, и автора{19}.
Все  газетчики,  кроме Васильева{20},  расхвалили...  Но,  душа моя,  играют
Соловцов и  Рыбчинская не  артистически,  без  оттенков,  дуют в  одну ноту,
трусят и  проч.  Игра топорная".  И  заключает с обычным добродушным юмором:
"После  первого  представления  случилось  несчастье:  кофейник  убил  моего
медведя.  Рыбчинская пила кофе,  кофейник лопнул от пара и  обварил ей лицо.
Второй раз играла Глама,  очень прилично.  Теперь Глама уехала в  Питер,  и,
таким образом, мой пушной зверь поневоле издох, не прожив и трех дней".
     Почти  одновременно  явился  на   свет   непредвиденный  "драматический
выкидыш" (слово Чехова) уже  в  виде большой четырехактной комедии...  Чехов
недаром называл своего "Иванова" "выкидышем": если "Медведь" написан был для
Соловцова,  что называется, в один присест, то "Иванов" был набросан чуть ли
не на пари с Коршем в каких-нибудь две недели,  тот самый "Иванов",  который
впоследствии произвел  такой  фурор  на  александринской сцене.  В  этот  же
"сезон",  по  его  собственному свидетельству (письмо А.Н.Плещееву){21},  он
написал "Степь",  "Огни" и  массу мелких рассказов...  Это был ослепительный
взрыв   чеховского  таланта,   окрыленного  шумным  литературным  успехом!..
Добавьте к  этому,  что  в  промежуток,  \61\ между делом,  он  еще выпустил
преуморительнейший  одноактный  водевиль  "Предложение",  сделавшийся  сразу
любимейшим детищем провинциальных сцен.
     Вообще, надо сказать, к веселому остроумному водевилю Чехов питал явную
слабость и в театре особенно любил смотреть веселые пьесы.  И мне,  и другим
он  не  раз  повторял,  что "написать хороший водевиль -  труднейшая штука",
подразумевая под  словом  "хороший"  искреннюю вспышку  человеческого смеха.
"Plus j'y reflechis plus je \62\ trouve,  que toute la philosophie se resume
en  bonne  humeur*,  -  обмолвился как-то  Эрнест Ренан,  и  в  применении к
воззрению Антона  Чехова на  добродушную веселую шутку  эти  слова  великого
ученого можно было передать по-русски грибоедовским стихом:
     ______________
     *  Чем более я размышляю,  тем более убеждаюсь,  что сущность философии
заключается в хорошем расположении духа (фр.).

                Да, водевиль есть вещь, а прочее все гиль...{22}

     Когда несколько лет  спустя,  в  одно из  наших московских свиданий,  я
попенял   Чехову,   отчего   он   не   написал  обещанного  водевиля  ("Сила
гипнотизма"), Чехов задумчиво, как бы про себя, проговорил:
     - Ничего  не  поделаешь...  нужного настроения не  было!  Для  водевиля
нужно,  понимаете,  совсем особое расположение духа... жизнерадостное, как у
свежеиспеченного прапорщика,  а  где возьмешь,  к  лешему,  в каше паскудное
время?.. Да, Жан, написать искренний водевиль далеко не последнее дело!!
     "Водевиль" является,  некоторым образом,  в  роли  мирового  посредника
между Чеховым и  театром.  Что же  до  наших личных приятельских отношений с
Чеховым, то тут он сыграл негласную роль свата, и сам Чехов признавался, что
первую симпатию ко мне и  желание познакомиться возымел,  посмотрев в театре
Корша мою комедию "В горах Кавказа",  которую,  впрочем, он отнюдь не считал
комедией,  видя  в  ней  лишь  "счастливый образчик  русского  оригинального
водевиля" (что для меня тем более лестно).
     Кстати сказать,  наше последнее "петербургское" свидание,  по странному
совпадению симпатий,  вышло как раз "водевильное",  то есть произошло в ложе
во время представления моего водевиля "Автора в театре нет". Все время Чехов
очень  смеялся и,  по  падении занавеса,  под  гул  последних аплодисментов,
дружески-наставительно мне заметил:
     - Вот,  Жан,  ваш настоящий жанр...  Не  бросайте,  милый,  водевили...
поверьте, это благороднейший род, и который не всякому дается!
     Возвращаюсь, однако, к "Иванову".
     Спешно написанный,  еще более спешно разыгранный артистами театра Корша
и возбудивший разноголосицу в московской прессе,  "Иванов" в конец расстроил
нервы Чехову,  когда автор, ввиду постановки пьесы на петербургской казенной
сцене,  принялся за  переделку и  взглянул на  нее строгим оком художника...
Впрочем,  каждому \63\ оригинальному драматургу известно,  что гораздо легче
написать новую пьесу,  чем переделать старую,  а Чехову пришлось,  вдобавок,
переработать  все   коренным   образом...   Разница   между   московским   и
петербургским "Ивановым"  получилась  разительная,  доходившая до  последней
корректурной крайности, если вспомнить, что у Корша Иванов умирал от разрыва
сердца,  а  на  александринской  сцене  застреливался  из  револьвера...  "Я
замучился,  и  никакой гонорар не может искупить того каторжного напряжения,
какое  я  чувствовал последние недели,  -  поверяет Чехов  поэту Плещееву по
окончании переделки.  - Раньше своей пьесе я не придавал никакого значения и
относился к  ней с  снисходительной иронией:  написал,  мол,  и  черт с ней.
Теперь же, когда она вдруг нежданно пошла в д