м Алякринского.  Дурачок согласился и  съел  целую
коробочку.  После этого его еще много лет видели на  похоронных и  свадебных
процессиях здравым и невредимым...
     Несмотря, однако же, на такой удачный исход, пластырь этот находил себе
мало  покупателей.  Одну  коробку его  взял  полицейский чиновник для  своей
опаршивевшей охотничьей собаки,  но  денег  не  заплатил,  а  Павел Егорович
напомнить ему о  долге не решался и  только однажды,  при встрече на базаре;
заискивающим тоном спросил:
     - Что, как собачка ваша? Поправилась от пластыря?
     - Издохла,  -  ответил угрюмо полицейский.  -  У  нее в животе завелись
черви...


        "II"

     - Антоша, бери ключи и ступай с Андрюшкой и Гаврюшкой отпирать лавку! А
я к поздней обедне пойду, - отдаст приказ Павел Егорович.
     Мальчик с  кислою миной поднимается из-за стола,  за которым только что
пил  чай,  и  без  возражений идет исполнять приказание,  хотя ему  и  очень
грустно.  Он еще вчера условился с  товарищем-соседом прийти к нему играть в
мяч.
     - Павел Егорович,  пожалей ты ребенка!  - вступается Евгения Яковлевна,
мать Антоши.  -  Ведь ты его чуть свет разбудил к ранней обедне... Он обедню
выстоял, потом домашний акафист выстоял... Ты ему не дал даже и чаю напиться
как следует... Он устал...
     - Пускай приучается,  -  отвечает Павел Егорович. - Я тружусь, пускай и
он трудится... Дети должны помогать отцу. /38/
     - Он  и  так  всю  неделю в  лавке сидит.  Дай  ему хоть в  воскресенье
отдохнуть.
     - Вместо отдыха он баловаться с уличными мальчишками начнет... А если в
лавке никого из  детей не будет,  так Андрюшка с  Гаврюшкой начнут пряники и
конфекты лопать,  а то и деньги воровать станут...  Сама знаешь, без хозяина
товар плачет...
     Против  этого  аргумента даже  и  Евгения Яковлевна ничего возражать не
может,  и  ее  доброе материнское чувство невольно отступает на второй план.
Она так же,  как и Павел Егорович, убеждена в том, что Андрюшка и Гаврюшка -
страшные воры и  что за ними нужно смотреть и смотреть,  хотя ни один из них
до сих пор еще не был уличен.
     Бакалейная торговля в  своей  внутренней жизни  имеет  довольно больное
место:  мелкие хищения - с одной стороны, и болезненная подозрительность - с
другой.  Хозяину кажется,  что пряники,  орехи,  конфекты и всякий съедобный
товар очень соблазнительны для  мальчиков-лавочников,  а  дорогие деликатесы
вроде икры и балыка -  для приказчиков.  Поэтому у него всегда болит сердце.
Он  не  может  отлучиться из  лавки ни  на  минуту без  того,  чтобы его  не
преследовала мысль о  расхищении его  добра.  Ему  вечно грезится,  что  его
служебный персонал без  него набивает себе рты и  карманы самым бессовестным
образом.  Павел Егорович на этот счет не составлял исключения,  и всегдашней
его поговоркою было:
     - Без хозяина товар плачет... Свой глаз всегда нужен...
     Ввиду этого все дети Павла Егоровича испытали на  себе каторжную тяготу
сидения в  лавке в качестве "своего глаза".  Но более всего доставалось двум
старшим сыновьям -  Саше и Антоше.  Эти с самых детских,  юных лет сделались
постоянными и  неотлучными сидельцами за прилавком.  Боязнь хищений была так
велика,  что  если Павлу Егоровичу нужно было отлучиться,  когда дети были в
гимназии, то он обращался к жене:
     - Иди хоть ты посиди, покамест я вернусь...
     Пока Андрюшка и  Гаврюшка отпирали лавку,  выметали пол  и  приводили в
порядок  мешки  и  ящики  с  товаром,  придавая  им  приличный  вид,  Антоша
безучастно смотрел на их работу и думал только о себе, об игре /39/ в мяч, с
которой теперь нужно было распроститься,  и  о своей каторжной жизни.  Потом
его мысли перешли на гимназию,  и он с ужасом вспомнил,  что благодаря лавке
же  получил вчера  двойку и  что  за  эту  подлую отметку ему  еще  придется
отвечать перед отцом.  Павел Егорович никак не мог допустить,  чтобы в лавке
нельзя  было  приготовить какой-нибудь  глупой  латыни,  и  объяснял  дурные
отметки детей леностью и рассеянностью.
     - Ведь  нахожу  же  я  время  прочитать  за  конторкою две  кафизмы  из
псалтири,  а ты не можешь маленького урока выучить!.. - упрекал он виновного
сына.  -  Если еще раз принесешь дурные отметки, я тебя выдеру, как Сидорову
козу...
     Павел Егорович, как религиозный человек, действительно имел обыкновение
прочитывать каждый день по  главе евангелия и  апостола и  по две кафизмы из
псалтири, но это была работа механическая, без понимания и смысла, - лишь бы
было  вычитано до  конца.  Так,  если  верить  рассказам,  калмыки в  степях
заставляют ветер  вертеть  мельнички,  нутро  которых  начинено  бумажками с
молитвами.  Чем больше раз обернется мельничка,  тем ближе калмык к  богу...
Уходя из дому надолго,  Павел Егорович сплошь и рядом обращался к Саше или к
Антоше с приказанием:
     - Вычитай без меня две кафизмы с того места,  где ленточкою заложено...
Все-таки не праздно сидеть будешь...
     И  на этот раз,  уходя к  поздней обедне и  уводя с собою прочих детей,
отец обратился к Антоше с тою же фразой:
     - Почитай псалтирь, пока мы будем в церкви...
     С  уходом хозяина Андрюшке и  Гаврюшке стало вдруг веселее.  Они уже не
так  усердно  приводили  лавку  в  порядок  и  даже  пустились с  Антошей  в
разговоры.
     - А знаешь,  Антоша,  -  заговорил таинственно Гаврюшка, - я воробьиное
гнездо нашел.
     - Где? - живо встрепенулся Антоша.
     - В   сарайчике.   Пошел  туда  за   углем  и   слышу  -   под  крышей:
цвиринь-цвиринь...  Полез туда,  а  там -  гнездо и пять маленьких-маленьких
яичек...
     - Покажи мне...
     - После когда-нибудь покажу... Когда  в  другой  раз  папаши  не  будет
дома. /40/
     Теперь Антоша забыл все:  и двойку,  и мяч, и псалтирь, которую с такою
неохотой и  досадой взял  было в  руки.  Теперь он  весь поглощен интересным
открытием Гаврюшки.
     Андрюшка  и  Гаврюшка  -  его  друзья,  настолько,  конечно,  насколько
допустима дружба между хозяйским сыном и мальчиками-лавочниками,  состоящими
и обязанными состоять в подчинении и не зазнаваться.
     Андрюшка и Гаврюшка - родные братья, привезенные матерью-крестьянкой из
Харьковской губернии и отданные к Павлу Егоровичу в "ученье на года".  Когда
их привезли, первому было двенадцать, а второму - только десять лет. Если бы
их  мать-хохлушка,  задавшаяся целью  "вывести своих  детей в  люди",  знала
заранее,  на какую жизнь она их обрекает,  - то оба они, наверное, ходили бы
до конца дней в своей родной слободе за плугом.  Она,  эта мать, увидела бы,
что  самая тяжелая крестьянская жизнь во  сто раз легче той,  которую вели в
городе  эти  два  несчастные  хохленка.   Они  были  отданы,   или,  вернее,
закабалены,  на пять лет каждый, без всякого жалованья, за одни только харчи
и платье.  Жалованье начиналось только на шестой год,  и то -  по усмотрению
хозяина.
     Лавка открывалась и летом,  и зимою в пять часов утра,  а запиралась не
ранее одиннадцати часов вечера,  а  если завсегдатаи засиживались в приятной
беседе,  -  то и в первом часу ночи. Поэтому Андрюшка с Гаврюшкою никогда не
высыпались и  ходили вечно сонные и способные спать среди дня в каком угодно
положении -  и сидя, и стоя. Все свое свободное время они должны были стоять
в   дверях  лавки,   высматривать  покупателей  и   зазывать  их.   Но  они,
прислонившись  к  дверным  косякам,   превосходно  спали.  При  этом  у  них
подкашивались в  коленях ноги;  они приседали и  опять,  во  сне же,  нервно
вскакивали и выпрямлялись.  Хождение на базар за провизией, черные работы по
дому и  беготня по поручениям лежали на их обязанности.  Как они выдерживали
все это -  трудно сказать.  Если же прибавить к этому,  что при такой работе
ходить в  баню  было некогда и  оба  они  представляли собою подобие ходячих
зверинцев,  то можно смело сказать,  что едва ли нашелся бы в  мире человек,
который позавидовал бы этим хохлятам... /41/
     Антоша чувствовал к ним симпатию,  потому что их на его глазах били. Он
с  самых  ранних  лет  под  благодетельным влиянием  матери  не  мог  видеть
равнодушно жестокого обращения с животными и почти плакал,  если видел,  что
ломовой извозчик бьет лошадь.  А когда били людей, то с ним делалась нервная
дрожь.  В  обиходе же Павла Егоровича оплеушины,  подзатыльники и порка были
явлением самым обыкновенным,  и он широко применял эти исправительные меры и
к  собственным детям,  и  к  хохлятам-лавочникам.  Перед ним все трепетали и
боялись его пуще огня.  Евгения Яковлевна постоянно восставала против этого,
но получала всегда один и тот же ответ:
     - И меня так же учили,  а я,  как видишь,  вышел в люди. За битого двух
небитых дают.  Оттого, что дурака поучишь, - ничего худого, кроме пользы, не
сделается. Сам же потом благодарить будет...
     Павел Егорович говорил это  искренне и  верил в  то,  что  говорил.  По
природе он  был вовсе не злым и  даже скорее добрым человеком,  но его жизнь
сложилась так,  что  его с  самых пеленок драли и  в  конце концов заставили
уверовать в то, что без лозы воспитать человека невозможно. Разубедился он в
этом уже в глубокой старости,  когда жил на покое у Антона Павловича - тогда
уже  известного писателя  -  в  Мелихове,  под  Москвою.  В  Мелихово  часто
съезжались из Петербурга и из Москвы все дети Павла Егоровича -  уже женатые
и  семейные люди.  Самые  интересные беседы  в  тесном  семейном кругу,  под
председательством Антона  Павловича,  велись  большей  частью  за  столом  и
особенно  за  ужином,   после  дневных  трудов  и  работ.  Однажды  стали  в
присутствии Павла Егоровича вспоминать прошлое и,  между прочим, вспомнили и
лозу. Лицо старика опечалилось.
     - Пора бы уж об этом и  позабыть,  -  проговорил он виноватым тоном.  -
Мало ли что было в прежнее время?! Прежде думали иначе...
     Проводив отца  и  братьев к  обедне  и  выслушав от  Гаврюшки историю о
найденном воробьином гнезде,  Антоша попробовал было заняться псалтирью,  но
это  ему  показалось скучным.  Он  переложил ленточку  за  несколько листков
вперед и отложил книжку в сторону.  Все равно отец подумает,  что эти листки
прочитаны... /42/
     Скучно.  Покупателей еще  нет.  Андрюшка  уселся  в  соседней с  лавкою
комнате на ящике из-под мыла,  облокотился об стол и  сладко спит.  Гаврюшка
тоже  дремлет  и  приседает коленками в  дверях.  От  нечего  делать  Антоша
начинает наблюдать за мухоловкой и следить,  как гибнут в ней мухи. В летнее
время в  лавке мух  -  миллиарды.  От  них  весь товар завешивается сплошным
куском зеленой марли от  потолка и  почти до  пола.  Но пряный запах лавки и
сластей привлекает тучи  этих  насекомых.  Чтобы хоть  немного избавиться от
них,  придуман нехитрый,  но,  по  правде сказать,  отвратительный способ их
ловли.  Большая  стеклянная  банка  из-под  варенья  наливается до  половины
подслащенной медом водою и плотно закрывается сверху коркою черного хлеба, в
центре которой просверлена небольшая дырочка. Мухи пролезают в эту дырочку в
банку и уже назад не возвращаются -  почему-то тонут в воде.  Часа через три
воды уже  нет:  вместо нее -  отвратительная каша из  мертвых и  раздувшихся
мух...
     Антоша смотрит, как мухи вползают в дырочку, и смотрит долго-долго...
     Является первый покупатель - еврейский мальчик лет шести.
     - Дайте на  две копейки чаю и  на  три копейки сахару,  -  говорит он с
акцентом и выкладывает на прилавок пятак.
     Антоша достает из  ящика уже  развешенный в  маленькие пакетики товар и
подает.  Но  Гаврюшка  не  прочь  позабавиться над  маленьким  покупателем и
загораживает дорогу к дверям.
     - Хочешь, я тебя свиным салом накормлю? - говорит он.
     Еврейчик  пугается,  собирается заплакать  и  взывает  к  отсутствующей
матери:
     - Маме!..
     - Лучше отрежем ему ухо! - добавляет проснувшийся Андрюшка...
     Напуганный  еврейчик  стремглав  выбегает  из  лавки,   и   можно  быть
уверенным,  что он за следующей покупкой пойдет уже в другую лавку.  Если бы
Павел Егорович знал,  что в его отсутствие так обращаются с покупателями, то
порка была бы  неизбежною.  Впрочем,  и  на этот раз Немезида не дремлет.  С
маленьким /43/ еврейчиком в дверях сталкивается завсегдатай,  маклер Николай
Стаматич,  о котором даже самые близкие к нему люди говорили,  что он грек -
не грек,  русский - не русский, армянин - не армянин, а так, черт его знает,
что он  такое.  Он слышал разговор с  еврейским мальчиком и  уже на пороге с
торжествующим видом восклицает:
     - Хорошо  же  вы  без  хозяина  торгуете,   нечего  сказать!   Этак  вы
покупателей только отбиваете. Погоди, Антоша, я это папаше расскажу. Он тебя
березовой кашей накормит...
     Антоша бледнеет, и душа его забирается в пятки.
     - Андрюшка, подай стаканчик водки!
     Николай Стаматич усаживается на  стул  и  долго читает нравоучение,  от
которого всех троих мальчуганов бросает то в  жар,  то в холод.  Проповедник
видит  произведенный эффект и  все  больше и  больше воодушевляется.  Антоша
начинает горько  плакать.  По  счастью,  является другой завсегдатай -  грек
Скизерли,  тоже  требует  водки,  и  между  приятелями  завязывается беседа.
Неприятная история позабыта.
     Входит прислуга с грязною керосиновою бутылкой.
     - Дайте хунт газу.
     Хохлы долго называли керосин газом.  Андрюшка берет бутылку, взвешивает
ее и затем из большой жестянки начинает наливать керосин.  Хохлушка, закинув
голову и  раскрыв рот,  следит за стрелкою весов.  Андрюшке это недоверие не
нравится,  и  он незаметно подталкивает чашку весов.  Покупательница за свои
четыре копейки получает меньше фунта,  но не замечает этого и уходит. Антоша
видит,  что Андрюшка сплутовал,  но молчит.  Обвешивание и  обмеривание -  в
порядке вещей.  Он  уже  давно привык к  этому и  думает,  что  так и  надо.
Андрюшка с Гаврюшкою даже споры ведут между собою на тему:  кто из них лучше
и искуснее сплутует.
     Мало-помалу начинают появляться покупатели, и торговля оживает:
     - Фунт соли за  две копейки...  За  три копейки селедку...  На  копейку
перцу... Четверть фунта рису... На три копейки чаю...
     Андрюшка и  Гаврюшка суетятся с  самым  деловым видом,  а  Антоша  едва
успевает получать деньги,  сдавать сдачу и записывать проданный товар в /44/
разграфленную длинную и  узкую  книгу.  Но  цифры -  все  мелкие:  две,  три
копейки, редко попадается пятак. Но вот Антоша с удовольствием и с гордостью
записывает  сразу  восемьдесят  копеек.  Чиновник  коммерческого суда  купил
полфунта табаку первого сорта...
     К  двум  завсегдатаям  прибавляется третий,  тоже  усаживается  и  тоже
требует водки,  а  затем начинает разговор о похождениях своей кухарки.  Все
трое хохочут, а Николай Стаматич прибавляет:
     - Ты, Антоша, не слушай... Тебе еще рано...
     Антоша не знает, как ему быть и что отвечать. Ему хочется сказать:
     "А вы не говорите того, чего мне слушать нельзя. Ушей не оторвешь..."
     Но  он  боится сказать это,  потому что  завсегдатаи могут  обидеться и
нажаловаться отцу, что он отбивает покупателей. Вдруг он прыскает со смеху и
скорее нагибается и  делает вид,  будто он ищет на полу что-то,  а сам так и
закатывается.  Дело в том,  что грек Скизерли во время самого разгара беседы
внезапно вскочил на ноги,  быстро нагнулся над ящиком,  на котором сидел,  и
стал водить по его поверхности ладонью.
     - Что такое? - осведомляются остальные завсегдатаи.
     - А цорт ево знаить,  сто такое...  Кололо мине,  как с иголком. Крепко
кололо...
     - Может, блоха укусила?
     - Нет, блаха ни так кусаити...
     - Ну,  может,  тебе детишки дома булавку в  сюртук воткнули...  Или сам
как-нибудь на булавку сел...
     - А мозеть бить,  мозеть бить,  - соглашается Скизерли, успокоивается и
опять садится. - У мене зена всегда булавки и иголки на диване теряеть...
     У  Андрюшки во  все это время -  самая невинная и  самая невозмутимая и
серьезная физиономия.  Он стоит за прилавком как раз за спиною Скизерли и  о
чем-то размышляет. Но его серьезность еще более смешит Антошу, и он никак не
может успокоиться.  Он знает, что Андрюшка так приладил внутри ящика иголку,
что стоит только издали потянуть за  незаметную ниточку,  как она вопьется в
тело  сидящего и  затем моментально исчезнет...  Узнай об  этой  штуке Павел
Егорович - ох-ох-ох, что было бы!.. /45/
     Кстати, он и легок на помине. Стоящий у дверей Гаврюшка оборачивается к
Антоше и заявляет:
     - Папаша идут!..
     Все  в  лавке  принимает степенный и  серьезный вид.  Антоша берется за
псалтирь,  Андрюшка  начинает  оправлять мешок  с  мукою,  а  Гаврюшка  весь
превращается в олицетворенную бдительность, от которой не ускользнет ни один
проходящий мимо покупатель...
     Павел  Егорович входит  вместе  с  Сашей  и  прочими детьми и  начинает
степенно молиться на  лавочный образ.  На лице его -  благочестие и  строгое
умиление человека,  два раза в  один день побывавшего у  обедни;  но  лица у
детей выражают крайнее утомление.  По  их замученным фигурам и  бледной коже
видно,  что спасение души дается им не легко.  Помолившись вместе с отцом на
икону,  они  уходят в  дом,  к  матери,  а  Павел Егорович,  раскланявшись с
завсегдатаями и покосившись не без зависти на стоящие перед ними стаканчики,
обращается к Антоше с вопросом:
     - Что, почин был?
     - Был, папашенька. Рубля полтора наторговали...
     - Почин -  всегда дороже денег,  -  замечает Павел Егорович, заходит за
прилавок и проверяет книгу с цифрами и кассу.
     Антоша внутренне трепещет, не ошибся ли он в какой-нибудь копейке...
     - А  как,  Пал Егорч,  насчет червячка заморить?  -  спрашивает Николай
Стаматич, указывая глазами на водку.
     - Рановато  будто  бы,  -  благочестиво скромничает Павел  Егорович.  -
Только что обедня отошла... Проповедь была...
     - Какое же рано? Самый адмиральский час... Мы уже тут без вас начали.
     - Если так,  то пожалуй, - уступает Павел Егорович. - Андрюшка, принеси
четыре стаканчика водки!
     Андрюшка стремглав бросается по лестнице в погреб.
     - Папаша,  мне теперь можно идти? - робко спрашивает Антоша. - Мне надо
уроки учить...
     - А кафизму прочитал?
     - Немножко прочитал...
     - Иди. Только смотри уроки учи, а не балуйся, а то... /46/
     Антоша степенно и благонравно выходит из лавки;  но лишь только за ним,
скрипя на блоке,  захлопнулась дверь,  ведущая в жилую половину дома, и лишь
только открылся простор большого двора,  на  котором уже  раздавались голоса
братьев,  как вся степенность исчезла и  он помчался на голоса и на простор,
как птичка, долго томившаяся в клетке...
     Едва ли  в  торговом деле найдется другое заведение,  которое,  подобно
бакалейной лавке,  так наталкивало бы молодежь на лганье, воровство и мелкое
жульничество.  Недоедание и постоянный здоровый юношеский аппетит сами собою
показывают на кражу съестного и  лакомого,  а  в  каждом незаконно съеденном
бублике, прянике или орехе хозяин видит для себя убыток и строго преследует.
Торговля ведется по мелочам, и торговец стремится с каждого золотника товара
взять барыш.  Андрюшка и  Гаврюшка быстро проникаются этим духом и  начинают
помаленьку  обвешивать и  обмеривать покупателя.  Сначала  они  думают,  что
поступают  хорошо,  потому  что  действуют  в  интересах хозяина,  но  потом
мало-помалу входят во вкус и изощряются уже ради искусства.  Не забывают они
при этом и  себя.  Хозяин борется с ними тем,  что шьет им платье совсем без
карманов.  Но  и  эта  мера  не  ведет  ни  к  чему.  Делая иногда по  ночам
периодические обыски,  хозяин  находит  в  убогих  сундучках мальчиков банки
помады,  куски яичного мыла и  двугривенные.  Это возмущает его,  и он порет
виновных нещадно. Но еще более возмущает его та тонкость, с которою помада и
деньги похищены у него под носом.  Он рвет и мечет.  Достается и "хозяйскому
глазу" за недосмотр.
     - Сидишь в лавке,