ила
бы ее молчанием.  Это был бы неуспех,  но в этом не было бы ничего обидного.
Не нравится. Что с этим поделаешь? Дело вкуса.
     Но  тут  было  иначе.  Невоспитанная публика  захотела показать и  даже
подчеркнуть свою невоспитанность.
     К  моему большому счастью,  я  этого своими глазами не видел.  Но люди,
которые пришли после спектакля,  рассказали мне  вещи,  которым я  не  хотел
верить. /359/
     Во    время   представления   зрители   первых   рядов   демонстративно
поворачивались спиной к сцене,  громко разговаривали с знакомыми,  смеялись,
шипели, свистали.
     Как должны были реагировать на это актеры? Нужно знать, что такое актер
на сцене.  Это барометр,  чутко воспринимающий все происходящее в зрительной
зале.
     И,  уж  конечно,  всякое настроение и  всякая игра  должны были пойти к
черту.  Сначала недоумение,  потом обида,  досада, отчаяние, растерянность и
"всеобщая паника", как определил сам Чехов.
     Потом он  кому-то  писал,  что актеры играли ужасно,  ролей не  знали и
проч.  и  что  будто бы  игра  была так  плоха,  что  через нее  нельзя было
разглядеть самой пьесы.
     Но  тут  он  был несправедлив.  Актеры просто растерялись.  Они никогда
ничего подобного не испытали.  В  зале сидела чужая публика,  которая и вела
себя по-чужому.
     "Всеобщая паника" -  какой  же  хорошей игры  можно  было  требовать от
актеров,  какого знания ролей?  Да они в это время,  наверно, забыли таблицу
умножения и  свои собственные имена.  И  чем горячее они относились к пьесе,
тем сильнее это должно было в них проявиться.
     Чехов несправедливо взвалил всю ответственность на  актеров,  тогда как
вся причина была в публике,  а виноват был он сам,  неосмотрительно отдавший
пьесу в бенефис Левкеевой.


     Впечатление,  произведенное на  него  этим  невероятным событием,  было
огромное. И нужно было обладать чеховской выдержкой, чтобы иметь равнодушное
лицо и почти равнодушно шутить над всем происшедшим.
     В  тот вечер я  его не  видел и  не  знаю,  с  каким лицам он "ужинал у
Романова, честь-честью"{359}.
     Я  пришел к  нему  на  другой день  часов  в  десять утра.  Он  занимал
маленькую квартирку в доме Суворина, где-то очень высоко, и жил один.
     Я  застал его за писанием писем.  Чемодан,  с  плотно уложенными в  нем
вещами, среди которых было много книг, лежал раскрытый. /360/
     - Вот  отлично,  что пришел.  По  крайней мере проводишь.  Тебе я  могу
доставить это удовольствие,  так как ты  не  принадлежишь к  очевидцам моего
вчерашнего триумфа... Очевидцев я сегодня не желаю видеть.
     - Как? Даже Марью Павловну?
     - С  нею  увидимся в  Мелихове.  Пусть  погуляет.  Вот  письма.  Мы  их
разошлем. Я уже уложился.
     - Почтовым?
     - Нет, это долго ждать. Есть поезд в двенадцать.
     - Отвратительный. Идет, кажется, двадцать два часа.
     - Тем лучше. Буду спать и мечтать о славе... Завтра буду в Мелихове. А?
Вот блаженство!..  Ни актеров, ни режиссеров, ни публики, ни газет. А у тебя
хороший нюх.
     - А что?
     - Я хотел сказать: чувство самосохранения. Вчера не пришел в театр. Мне
тоже не следовало ходить.  Если б ты видел физиономии актеров!  Они смотрели
на  меня так,  словно я  обокрал их,  и  обходили меня за  сто саженей.  Ну,
идем...
     Захватив чемоданы и письма,  вышли и спустились по лестнице. Тут письма
были отданы швейцару,  с  поручениями.  В  одном он извещал о  своем отъезде
Марью Павловну, в другом - Суворина, в третьем, кажется, брата{360}.
     Взяли извозчика и  поехали на  Николаевский вокзал.  Тут Антон Павлович
уже шутил, посмеивался над собой, смешил себя и меня.
     На дебаркадере ходил газетчик,  подошел к нам,  предложил газет.  Антон
Павлович отверг: - Не читаю! - Потом обратился ко мне:
     - Посмотри,  какое у него добродушное лицо,  а между тем руки его полны
отравы. В каждой газете по рецензии...
     Поезд был пустой,  и  у Антона Павловича оказалось в распоряжении целое
купе второго класса.
     - Ну, и сладко же буду спать, - говорил он.
     Но  в  глазах его  было огорчение.  Все  эти остроты,  шутки,  смех ему
кой-чего стоили.
     - Кончено,  -  говорил он  перед самым отъездом,  уже стоя на  площадке
вагона. - Больше пьес писать не буду. Не моего ума дело. Вчера, когда шел из
театра,  /361/ высоко подняв воротник,  яко тать в нощи, - кто-то из публики
сказал:  "Это беллетристика",  а другой прибавил:  "И преплохая..." А третий
спросил: "Кто такой этот Чехов? Откуда он взялся?" А в другом месте какой-то
коротенький господин возмущался: "Не понимаю, чего это дирекция смотрит. Это
оскорбительно -  допускать такие пьесы на сцену".  А я прохожу мимо и, держа
руку в кармане, складываю фигу: на, мол, скушай; вот ты и не знаешь, что это
сделал я.
     - А то,  может,  раздумаешь, Антон Павлович, да останешься? - предложил
я, когда раздался второй звонок.
     - Ну,  нет,  благодарю.  Сейчас все придут и  утешать будут -  с такими
лицами, с какими провожают дорогих родственников на каторгу.
     Третий звонок. Простились.
     - Приезжай в Мелихово. Попьем и попоем.
     И поезд отошел. Антон Павлович уехал, глубоко оскорбленный Петербургом.
     Но как скоро душа его осилила это проклятое наваждение! На другой день,
приехав в  Мелихово,  он  уже  пишет деловые письма,  хлопочет о  книгах для
таганрогской библиотеки,  которой  он  помогал  организоваться.  Заботится о
больных мужиках,  с  которыми он,  несмотря ни на что,  возится,  а  о своем
душевном состоянии пишет шутливо:  "Дома у  себя я  принял касторки,  умылся
холодной водой - и теперь хоть новую пьесу пиши..."{361}
     И опять явилась прежняя уравновешенность. Своей "Чайке" он сперва велел
не показываться на глаза.  На просьбу поместить ее в  "Русской мысли" послал
отказ,  а потом согласился, разрешил любителям играть ее и вообще примирился
с нею.
     Я был на втором и на третьем представлениях "Чайки".  В зрительной зале
сидела обычная публика Александринского театра,  и я мог наблюдать,  с каким
вниманием она вслушивалась в то новое, что происходило на сцене.
     Там  не  было  обычных  -  драматической  актрисы,  первого  любовника,
простака-мужа,  великосветского хлыща и пр.  и пр.,  что полагалось и к чему
привыкли  глаз   и  ухо,   но  это  не  мешало  с  любопытством   слушать  и
смотреть. /362/
     Я  решительно утверждаю,  что  пьеса на  этих  представлениях нравилась
большой публике.  Актеры  начали  сыгрываться,  и  можно  было  думать,  что
мало-помалу у  них  получится нечто цельное,  чего  нельзя было и  требовать
раньше за почти полным отсутствием настоящих репетиций,  и  "Чайка" войдет в
репертуар.
     В этом смысле я и другие телеграфировали и писали Антону Павловичу,  но
он принял это за желание утешить и вообще отнесся скептически.
     Он был прав только в одном отношении:  что если даже все это и так,  то
пьесе не дадут выиграться и занять надлежащее место. Так это и случилось.
     Тогдашняя дирекция оказалась по  своим  художественным вкусам мало  чем
выше  той  публики,  какая наполняла залу  на  первом представлении "Чайки".
Бенефисная дирекция...  В  оценке  пьесы  она,  очевидно,  руководствовалась
такими внешними признаками, как вызовы актеров, аплодисменты и цифра сбора.
     Аплодисментов действительно было немного,  и  вызовы были скромные.  Но
это   понятно.   "Гром   аплодисментов"  обыкновенно  вызывается  чем-нибудь
эффектным,  совершающимся на сцене,  а в "Чайке",  как и вообще у Чехова, за
исключением первых его пьес,  написанных еще в старой манере, то есть именно
до "Чайки", - таких нарочито эффектных мест не было.
     Что  же  касается  цифры  сборов,   то  "новые  формы",   казалось  бы,
заслуживали того,  чтобы подождать и дать публике возможность ознакомиться с
ними, разглядеть их и оценить.
     Но  цифра 800 рублей на  четвертом представлении так испугала дирекцию,
что она, чуть ли не после этого спектакля, решила снять пьесу с репертуара.
     А  несколько лет  спустя  "Чайка"  была  вторично поставлена в  том  же
театре.  Тогда уже появились новые веяния и  была новая дирекция.  Роли были
распределены  несколько  иначе.   В   Александринском  театре  уже  не  было
Коммиссаржевской, умер Сазонов, из пьесы выступил Варламов.
     И  что  же?  Несмотря на  все это,  "Чайка" имела успех.  Она была дана
заурядным спектаклем,  бенефисной публике не  было  предоставлено решать  ее
судьбу.   Коммиссаржевскую  заменила  Селиванова,  хорошая  актриса,  но  не
претендовавшая даже  на  сравнение с  /363/ Коммиссаржевской.  Роль Сазонова
исполнял Шувалов, опять-таки с большим ущербом для роли.
     И,  несмотря на все это, пьеса имела успех, делала сборы и держалась на
афише.
     Я  уже  не  говорю о  Художественном театре,  для которого "Чайка" была
своего рода исходным пунктом, где она имела шумный, демонстративный успех.
     И  я  совершенно уверен,  что если б  и  в первый раз в Александринском
театре "Чайка" была дана обыкновенным спектаклем,  то  публика приняла бы ее
хотя,  может быть,  и с некоторым удивлением, но благосклонно и почтительно.
Как  театральная пьеса "Чайка" не  удовлетворила бы  ее,  но  пленили бы  ее
исключительные художественные достоинства.


     Все то,  что я  рассказал здесь,  я  взял из  своей памяти.  Я  не веду
дневников и  не  имею привычки заносить свои мысли и  наблюдения в  записные
книжки.
     Но если бы даже такая привычка у  меня была,  я  ничего не записал бы о
Чехове, так как никогда не смотрел на него как на объект для наблюдения.
     Менее всего я претендую на характеристику личности А.П.Чехова.  Я хотел
только отметить некоторые моменты его жизни,  когда я  стоял к  нему близко.
Пусть все это будет даже незначительно,  но ничто, касающееся его, не должно
быть потеряно.
     Десять лет  тому  назад  умер  Антон Павлович Чехов.  Но  несколько лет
спустя он воскрес перед нами в своих письмах,  которые были собраны и изданы
в четырех книгах{363}.
     Сборники эти не полны.  Я, например, знаю, что после постановки "Чайки"
у  А.П.  была  переписка с  В.Ф.Коммиссаржевской,  писал он  и  Д.Н.Мамину и
другим.  Этих писем,  вероятно,  нельзя было получить,  и  их нет в изданных
сборниках{363}.
     Но,  несмотря на неизбежные пробелы,  эти четыре книги воскрешают перед
нами его образ с изумительной ясностью и красочностью.
     Читая эти письма,  я вижу перед собою живого Антона Павловича и любуюсь
его изящной, очаровательной душой. /364/



        "С.Т.СЕМЕНОВ"

        "О ВСТРЕЧАХ С А.П.ЧЕХОВЫМ"

     В средине девяностых годов,  в один из своих зимних наездов в Москву, я
был в  редакции "Посредника"{364},  помещавшейся тогда в  Долгом переулке на
Плющихе. Мы беседовали с Ив.Ив.Горбуновым, когда в передней раздался звонок.
Прислуга куда-то  отлучилась,  Иван Иванович был не  совсем здоров и  боялся
подходить к двери; идти отпирать дверь пришлось мне.
     Вошел господин выше  среднего роста,  с  обыкновенным русским лицом,  в
поношенной меховой шубе и меховой шапке, со свертком под мышкой. Он спросил,
дома ли  Ив.Ив.  Я  сказал,  что  дома.  Господин разделся,  повесил шубу на
вешалку, обтер платком запотевшие усы и направился в редакционный кабинет. Я
подумал,  что  это  один из  многочисленных посетителей редакции,  и  ушел в
другую комнату.
     Но не прошло и минуты,  как ко мне вошел Ив.Ив. и, взявши меня за руку,
со словами:  "пойдемте,  я  вас познакомлю",  повел в  редакционную комнату.
Отрекомендовав меня, он назвал мне гостя; гость был Антон Павлович Чехов.
     Я  настолько  растерялся от  неожиданности,  что  не  нашелся,  что  бы
заговорить с  А.П.,  и  сосредоточился весь на созерцании и  тогда уже очень
уважаемого   писателя,   недавно   подарившего   русское  общество  "Палатой
Э 6". /365/
     "Посредник",  начинавший тогда серию интеллигентных изданий и  изо всей
новейшей литературы останавливавшийся на вещах,  заключавших в себе наиболее
гуманные идеи, больше всех нашел таких писаний у Антона Павловича. Им изданы
были отдельно его рассказы:  "Именины",  "Жена",  "Палата Э  6"  и  включено
несколько рассказов в  сборники{365}.  Несколько рассказов были взяты и  для
народной серии и перестали издаваться только потому,  что этого не разрешает
издательство   Маркса{365}.    На    этот   раз    А.П.    привез   рукопись
сельскохозяйственного  словаря  "Закром"{365},   составленного  его   братом
M.П.Чеховым,  и  оттиск только что появившегося рассказа "Черный монах".  Об
этом рассказе уже появились рецензии,  не удовлетворявшие А.П-ча.  Ив.Ив. по
случаю своего недомогания прилег на диван, а А.П. медленно ходил по кабинету
и  рассказывал,  в  чем  сущность его  рассказа "Черный монах" и  как его не
поняли{365}.  Я не читал тогда рассказа и не мог понять,  чем тогда огорчили
А.П.,  но  хорошо помню,  что  он  был  крайне недоволен таким поверхностным
отношением критиков к художественным произведениям.
     Иван Иванович оставил рукопись "Закрома" для передачи ее  П.И.Бирюкову,
который  тогда   редактировал  интеллигентный  отдел  "Посредника",   сказал
несколько теплых слов об удовольствии встречи с ним,  и, когда А.П. ушел, он
стал рассказывать,  как ценил А.П.  Лев Ник. Толстой, как он следил за всем,
что  появлялось из-под  пера Чехова,  и  очень скорбел,  что  у  него еще не
выработалось  собственного миросозерцания.  "С  его  талантом  это  была  бы
огромная сила,  которая  могла  бы  оставить после  себя  огромный след",  -
говорил Лев Николаевич.
     Другая моя  встреча с  А.П.  была  в  Ясной  Поляне года  полтора после
первой.  В соседстве Ясной,  в деревне Деминке,  поселился В.Г.Чертков,  и я
поехал  к  нему  погостить.  Когда  я  приехал  в  Деминку,  то  застал  там
М.О.Меньшикова,  бывшего тогда еще близким к  Л.H-чу  и  стоявшего на  счету
прогрессивных журналистов. Он перед этим гостил в Мелихове у А.П. и сообщил,
что А.П.  давно мечтал побывать в Ясной, но все не решался. Сейчас же у него
явилась решимость,  и он просит разрешения навестить Л.Н. Конечно, ему /366/
ответили,  что  видеть его  будут очень рады,  и  со  дня на  день ждали его
приезда.
     Мне  очень  хотелось  присутствовать при  свидании Антона  Павловича со
Львом Николаевичем,  но  я  должен был поехать на  несколько дней в  Курскую
губернию, а приезд А.П. мог случиться как раз в это время. И я очень об этом
сожалел.
     Но я  съездил и  вернулся.  Из своей поездки и узнал,  что Ант.Павл.  в
Ясную еще  не  приезжал и  дал  знать,  что приедет туда сегодня или завтра.
Таким образом,  мне  представлялась возможность увидать встречу двух больших
писателей, и я предвкушал это удовольствие.
     В  то  время,  когда в  Ясную Поляну ожидался Чехов,  Л.Н.  работал над
"Воскресением";  можно было  ожидать,  что  он  покажет свою  работу А.П-чу.
Вечером в  Деминку сообщили,  что  А.П.  приехал в  Ясную Поляну{366} и  что
завтра предполагается чтение первых глав "Воскресения".
     На другой день мы с  В.Г.Чертковым поехали в  Ясную.  Приехали во время
обеда.  А.П.Чехов  сидел  рядом  со  Львом Николаевичем и  время от  времени
заводил с  ним разговор.  Хотя А.П.  уже и  был подвержен своему недугу,  но
выглядывал таким молодцом,  что  на  него приятно было смотреть.  Спокойный,
красивый, он имел такой благородный вид, и столько в нем было достоинства.
     После обеда предположено было идти читать "Воскресение". Л.Н. не совсем
хорошо себя чувствовал и  пошел отдохнуть,  а  мы,  человек пять или  шесть,
отправились  в  укромный  уголок  и  расположились  читать.   Сначала  читал
В.Г.Чертков,  потом его  сменил И.И.Горбунов.  Между слушателями был один из
сыновей Л.Н.{366},  который слушал рассказ не совсем спокойно. Его возмущала
офицерская  среда,  описываемая его  отцом:  он  обращался  к  В.Г.Черткову,
бывшему  гвардейскому офицеру,  с  вопросам -  неужели  большинство офицеров
такие?  Но А.П. слушал чтение спокойно, внимательно, молча. Читали, кажется,
часа два.  По окончании чтения пошли в дом,  вниз,  в кабинет Толстого. Л.Н.
встал после отдыха,  но не выходил, по случаю недомогания, из кабинета. Он с
любопытством ожидал, что ему скажут по поводу его новой работы. /367/
     Антон Павлович тихо и спокойно стал говорить, что все это очень хорошо.
Особенно правдиво схвачена картина  суда.  Он  только  недавно  сам  отбывал
обязанности присяжного  заседателя{367} и  видел  своими  глазами  отношение
судей к  делу:  все  заняты были побочными интересами,  а  не  тем,  что  им
приходилось разрешать. В одном деле, которое шло в очередную сессию, адвокат
или прокурор вместо разбирательства дела обратился с дифирамбами к сидевшему
на  скамье присяжных заседателей Антону Павловичу.  Очень  верно и  то,  что
купца отравили,  а не иным способом прикончили с ним.  Антон Павлович был на
Сахалине и  утверждал,  что  большинство женщин-каторжанок сосланы именно за
отравление. Неверным же ему показалось одно - что Маслову приговорили к двум
годам  каторги.  На  такой  малый  срок  к  каторге  не  приговаривают.  Лев
Николаевич принял это и впоследствии исправил свою ошибку{367}.
     Когда мы вышли из кабинета Л.Н.,  была уже летняя ночь. Вечерний чай не
был готов,  и мы отправились на прогулку.  Меня стали спрашивать о состоянии
здоровья хорошо знакомой в  Ясной г-жи А.,  к которой я ездил в Курскую губ.
Здоровье ее было не совсем хорошо.  Болезнь была чисто женская,  требовавшая
операции,  на  которую больная не соглашается.  А.П.  расспросил о  возрасте
больной и  сказал,  что  ее  страхи напрасны,  -  в  таких  случаях операции
проходят всегда благополучно и  разве  только один  раз  из  сотни кончаются
неудачей.
     Ант.Павл.  участвовал в общем разговоре,  но, должно быть, его захватил
образ Л.Н.,  и  он  не  мог освободиться от  впечатления от  него.  К  концу
прогулки он  заявил,  что  его  сильно угнетает поведение очень  ценимого им
А.С.Суворина.  Его возмущает политиканство старика в его газете, действующее
на многих развращающе,  и ему захотелось попросить Л.Н-ча,  чтобы он написал
Суворину и постыдил его за его флюгерство,  -  Л.Н-ч - один человек, который
мог  бы  воздействовать на  Суворина...  Но  сказать это Толстому А.П-чу  не
удалось.  Л.Н-ч  к  вечернему чаю  не  вышел,  а  Ант.Павл.  завладели Софья
Андреевна и Татьяна Львовна, и в беседе с ними он провел остаток вечера.
     Не знаю,  был ли А.П. после в Ясной Поляне{367}. Изредка, навещая Л.Н.,
я  его по крайней мере там не /368/ встречал.  Но воспоминания о нем в Ясной
остались самые  приятные.  Его  писания  встречались там  всегда  с  большим
вниманием.  За ним следили,  читали, разбирали. Л.Н., разговаривая о Чехове,
всегда  восхищался  его  изобразительностью.  Он  называл  его  писательский
инструмент музыкальным.  Он  говорил,  что Чехов -  чуть ли  не единственный
писатель,  которого можно перечитывать,  а это не всегда возможно,  даже для
Диккенса,  например.  Помню,  как  Л.Н.  восхищался небольшим рассказом А.П.
"Супруга", напечатанным в сборнике Общества любителей российской словесности
"Почин"{368}.  Хвалил  рассказ  "На  подводе"{368},  напечатанный в  "Русск.
вед.",  "Душечку"  же,  появившуюся  в  "Семье",  он  перечитывал  несколько
раз{368} и  говорил,  что  это такая прелесть,  которой не  скоро найдешь не
только у других писателей,  но и у Чехова.  "Моя жизнь" понравилась Л.Н., но
не  в  целом,  а  местами.  Он  считал,  что прототипом героя А.П.  послужил
небезызвестный опрощенец князь В.В.Вяземский{368},  вызвавший когда-то целый
шум в печати.  Одни считали его святым, другие - высокопробным грешником. Не
по  сердцу пришлись Л.Н-чу  и  "Мужики"{368},  хотя его  более возмущал шум,
поднятый по поводу их в печати{368}, где большая часть русской интеллигенции
с  восторгом принимала мужиков такими,  какие они есть у Чехова,  и не могла
понять, что эти мужики списаны с одной исключительной подмосковной местности
и  по  ним  нельзя