ники,  знавшие  Чехова  на
протяжении  ряда  лет,  приводят  многочисленные примеры  самоотверженного и
бескорыстного выполнения им долга врача.


     Публикуемые   в    настоящем   сборнике   воспоминания   современников,
разумеется,  далеко не  равноценны ни в  литературном отношении,  ни по тому
материалу,  который они  дают для  понимания Чехова.  Часть из  них является
всего лишь краткими сообщениями о  встречах авторов воспоминаний с  Чеховым,
иногда  об  отдельных эпизодах  его  жизни.  Другие  -  воспоминания,  более
пространные и обстоятельные - нередко изобилуют бытовыми подробностями, /26/
житейскими фактами,  имеющими порой лишь косвенное отношение к  писателю.  В
воспоминаниях встречаются следы субъективной,  не во всем правильной, оценки
отдельных сторон творчества Чехова,  фактов его жизни и литературных явлений
того  времени.  В  очерке  одного  из  лучших  мемуаристов,  каким  является
Короленко,  совершенно  ошибочно,  например,  указывается на  "беспросветную
тоску",  которой якобы, вслед за Щедриным, кончил Чехов. Несомненно, что это
ошибочно и  по  отношению к  Щедрину,  и  по  отношению к  Чехову.  Подобное
утверждение,  сделанное,  правда, вскользь, находится в явном противоречии с
основным  содержанием очерка  Короленко.  Так,  определяя характер последних
произведений Чехова,  Короленко писал,  что  в  них  "звучит и  стремление к
лучшему,   и  вера  в  него,  и  надежда",  что  верно  определяло  характер
произведений,  созданных  Чеховым  незадолго до  революционных событий  1905
года. Приводимые иногда в мемуарах отдельные высказывания и выражения Чехова
носят характер случайно оброненных реплик,  по которым,  разумеется, было бы
ошибочным делать какие-либо выводы о подлинных взглядах Чехова.
     У некоторых мемуаристов не было духовной близости с Чеховым и глубокого
понимания эпохи,  которые необходимы для  полного и  всестороннего освещения
образа  писателя.  Значение таких  мемуаров -  в  сообщаемых ими  фактах,  в
материале,  который они дают для знакомства с биографией писателя. Подлинный
же образ Чехова,  глубокое понимание его разностороннего духовного мира дают
те  современники,  которые были  близки Чехову по  творческим устремлениям и
понимали его  роль в  истории русской литературы.  Полнее и  глубже всех это
сделал   Горький,   раскрывший  величайшее  значение  творчества  Чехова   и
передавший все обаяние его замечательной личности.
     После Великой Октябрьской социалистической революции,  когда творчество
Чехова  стало  доступно самым  широким народным массам,  возрос интерес и  к
личности писателя. В наше время с наибольшей полнотой собраны и опубликованы
его  письма,  изданы  многочисленные сборники,  посвященные Чехову.  Большое
значение  в   этой  связи  имеют  и   воспоминания  современников,   которые
рассказывают  о  живом  Чехове  и  дают  возможность  почувствовать гармонию
личности и творчества одного из величайших русских писателей.

                                                           А.Котов /27/ /28/



        "А.П.ЧЕХОВ"
                              В ВОСПОМИНАНИЯХ
                               СОВРЕМЕННИКОВ /29/



        "АЛ.П.ЧЕХОВ"

                       [ИЗ ДЕТСКИХ ЛЕТ А. П. ЧЕХОВА]

        "x x x"

        "I"

     Антоша -  ученик 1-го класса таганрогской гимназии - недавно пообедал и
только  что  уселся за  приготовление уроков к  завтрашнему дню.  Перед  ним
латинская грамматика Кюнера. Урок по-латыни трудный: нужно сделать перевод и
выучить слова. Потом - длинная история по закону божию. Придется посидеть за
работою часа три.  Зимний короткий день уже подходит к концу; на дворе почти
темно, и перед Антошей мигает сальная свечка, с которой приходится то и дело
снимать щипцами нагар.
     Антоша  обмакнул  перо  в  чернильницу и  приготовился писать  перевод.
Отворяется дверь, и в комнату входит отец Антоши, Павел Егорович, в шубе и в
глубоких кожаных калошах. Руки его - серо-синие от холода.
     - Тово...  -  говорит Павел Егорович,  -  я сейчас уйду по делу,  а ты,
Антоша, ступай в лавку и смотри там хорошенько.
     У мальчика навертываются на глаза слезы,  и он начинает усиленно мигать
веками.
     - В  лавке холодно,  -  возражает он,  -  а  я и так озяб,  пока шел из
гимназии. /30/
     - Ничего... Оденься хорошенько - и не будет холодно.
     - На завтра уроков много...
     - Уроки выучишь в лавке... Ступай да смотри там хорошенько... Скорее!..
Не копайся!..
     Антоша с ожесточением бросает перо,  захлопывает Кюнера,  напяливает на
себя с  горькими слезами ватное гимназическое пальто и кожаные рваные калоши
и идет вслед за отцом в лавку.  Лавка помещается тут же,  в этом же доме.  В
ней -  невесело, а главное - ужасно холодно. У мальчиков-лавочников Андрюшки
и Гаврюшки -  синие руки и красные носы.  Они поминутно постукивают ногою об
ногу, и ежатся, и сутуловато жмутся от мороза.
     - Садись за  конторку!  -  приказывает Антоше отец  и,  перекрестившись
несколько раз на икону, уходит.
     Мальчик,  не  переставая плакать,  заходит  за  прилавок,  взбирается с
ногами на ящик из-под казанского мыла, обращенный в сиденье перед конторкой,
и  с  досадою тычет без всякой надобности пером в  чернильницу.  Кончик пера
натыкается на лед: чернила замерзли. В лавке так же холодно, как и на улице,
и  на  этом  холоде Антоше придется просидеть по  крайней мере часа три:  он
знает,  что  Павел Егорович ушел надолго...  Он  запихивает руки в  рукава и
съеживается так же, как и Андрюшка и Гаврюшка. О латинском переводе нечего и
думать.  Завтра -  единица,  а  потом -  строгий нагоняй от  отца за  дурную
отметку...
     Едва  ли  многим  из  читателей  и  почитателей покойного  Ант.П.Чехова
известно,  что  судьба  в  ранние годы  его  жизни  заставила его  играть за
прилавком роль  мальчика-лавочника в  бакалейной лавке  среднего разряда.  И
едва ли кто поверит, что этот строгий и безусловно честный писатель-идеалист
был знаком в детстве со всеми приемами обмеривания, обвешивания и всяческого
торгового мелкого плутовства.  Покойный Антон  Павлович прошел из-под  палки
эту беспощадную подневольную школу целиком и  вспоминал о  ней с горечью всю
свою жизнь. Ребенком он был несчастный человек.
     В  его произведениях внимательному читателю бросается в глаза одна,  не
особенно  заметная с  первого  взгляда,  черта:  все  выведенные им  дети  -
существа /31/ страждущие или же угнетенные и подневольные.  Варьке, отданной
в  услужение к  мастеровому,  нет времени выспаться,  и  она душит ребенка в
колыбели,   чтобы  сладко  заснуть  ("Спать  хочется").  Егорушка,  которого
родственник и сельский священник везут в город учиться,  не выдастся во всем
длинном  рассказе ("Степь") ни  одной  чертой,  которая  говорила бы  о  его
жизнерадостности.   Даже  группа  детей,   так  оживленно  играющая  в  лото
("Детвора"),  играет не в силу потребности детски-беззаветно повеселиться, а
от гнетущей скуки, на которую обрекли эту детвору уехавшие в гости родители.
Большинство  чеховских  детей   нарисовано  автором   так,   что   читателю,
познакомившемуся с ними, невольно делается как-то жаль их и грустно.
     Этот  тон  и  эти  мастерски написанные,  с  оттенком грусти,  портреты
детворы выхвачены прямо из жизни и находят себе объяснение в далеком прошлом
автора и  в  его собственном детстве.  В  зрелые годы своей жизни он  не раз
говаривал в интимном кружке родных и знакомых:
     - В детстве у меня не было детства...
     Антон Павлович только издали видел счастливых детей,  но сам никогда не
переживал счастливого,  беззаботного и  жизнерадостного детства,  о  котором
было бы  приятно вспомнить,  пересматривая прошлое.  Семейный уклад сложился
для покойного писателя так неудачно, что он не имел возможности ни побегать,
ни порезвиться,  ни пошалить. На это не хватало времени, потому что все свое
свободное время он должен был проводить в  лавке.  Кроме того,  на всем этом
лежал отцовский запрет;  бегать нельзя было  потому,  что  "сапоги побьешь";
шалить запрещалось оттого, что "балуются только уличные мальчишки"; играть с
товарищами - пустая и вредная забава: "товарищи бог знает чему научат"...
     - Нечего баклуши бить  на  дворе;  ступай лучше в  лавку да  смотри там
хорошенько; приучайся к торговле! - слышал постоянно Антон Павлович от отца.
- В лавке по крайней мере отцу помогаешь...
     И  Антону Павловичу приходилось с  грустью и со слезами отказываться от
всего  того,   что  свойственно  и  даже  настоятельно  необходимо  детскому
возрасту, и /32/ проводить время в лавке, которая была ему ненавистна. В ней
он, с грехом пополам, учил и недоучивал уроки, в ней переживал зимние морозы
и  коченел и  в  ней же  тоскливо,  как узник в  четырех стенах,  должен был
проводить золотые  дни  гимназических каникул.  Товарищи в  это  время  жили
по-человечески,  запасались под ярким южным солнцем здоровьем, а он сидел за
прилавком от утра до ночи, точно прикованный цепью. Лавка эта, с ее мелочною
торговлей и уродливой, односторонней жизнью, отняла у него многое.
     Сидя у  конторки за  прилавком,  получая с  покупателей деньги и  давая
сдачу,  Антоша видит постоянно одни  и  те  же,  давно знакомые и  давно уже
надоевшие,   лица  с  одними  и  теми  же  речами.   Это  -  мелкие  хлебные
маклера-завсегдатаи,  свившие себе  гнездо в  лавке  Павла Егоровича.  Лавка
служит для них клубом,  в котором они за рюмкою водки праздно убивают время.
А зимою дела у них нет никакого: привоза зернового хлеба из деревень нет, им
покупать и перепродавать нечего. Купля и перепродажа идут у них только летом
и  осенью.  Перехватив едущего в  город с  хлебом мужика еще на дороге,  они
покупают у  него  товар,  перепродают с  надбавкою крупному экспортеру вроде
Вальяно или Скараманги -  и  этим ремеслом и  живут.  У  каждого из них есть
квартира  и  семья,  но  они  предпочитают проводить  время  в  лавке  Павла
Егоровича и  от времени до времени выпивать в  круговую по стаканчику водки,
благо хозяин верит им в долг и почти всегда составляет им компанию.  Говорят
они  обо  всем,  но  большею  частью  пробавляются выдохшимися и  не  всегда
приличными анекдотами и при этом всегда прибавляют:
     - А ты, Антоша, не слушай. Тебе рано еще...
     Павел Егорович -  отец  Антоши -  торговал бакалейным товаром.  На  его
большой черной вывеске были выведены сусальным золотом слова:  "Чай,  сахар,
кофе и  другие колониальные товары".  Вывеска эта  висела на  фронтоне,  над
входом в  лавку.  Немного ниже помещалась другая:  "На выносъ и распивочно".
Эта последняя обозначала собою существование погреба с  сантуринскими винами
и с неизбежною водкой.  Внутренняя лестница вела прямо из погреба в лавку, и
по  ней всегда бегали Андрюшка и  Гаврюшка,  когда кто-нибудь из покупателей
требовал  полкварты  сантуринского  /33/  или  же   кто-нибудь  из  праздных
завсегдатаев приказывал:
     - Принеси-ка,  Андрюшка,  три  стаканчика водки,  а  вы,  Павел Егорыч,
запишите за мной...
     Оба торговые заведения -  и  бакалейная лавка,  и винный погреб -  были
тесно  связаны между  собою  и  составляли одно  целое,  и  в  обоих  Антоша
торговал,  отвешивая и отмеривая и даже обвешивая и обмеривая, насколько ему
позволяли его детские силы и смекалка.  Потом уже, когда он подрос и вошел в
разум,  мелкое плутовство стало ему противным и  он  начал с  ним энергичную
борьбу,  но,  будучи мальчиком-подростком,  и  он  подчинялся бессознательно
общему ходу торговли,  и  на  нем лежала печать мелкого торгаша со всеми его
недостатками.
     Тем лицам,  которые знакомы лишь с столичными колониальными магазинами,
вроде  Милютиных  рядов  на   Невском,   едва  ли   удастся  составить  себе
представление о  том,  что такое бакалейная лавка в  провинции,  да еще в то
отдаленное время,  когда  Антоша  был  подростком.  Даже  столичную  овощную
лавочку, в которой торговля ведется по мелочам, нельзя сравнить с бакалейною
лавкой Павла  Егоровича.  Это  было  весьма своеобразное торговое заведение,
вызванное к  жизни  только местными условиями.  Здесь можно было  приобрести
четвертку и даже два золотника чаю,  банку помады, дрянной перочинный ножик,
пузырек  касторового  масла,   пряжку  для  жилетки,   фитиль  для  лампы  и
какую-нибудь лекарственную траву или  целебный корень вроде ревеня.  Тут  же
можно  было  выпить рюмку  водки  и  напиться сантуринским вином до  полного
опьянения.   Рядом  с   дорогим  прованским  маслом  и  дорогими  же  духами
"Эсс-Букет" продавались маслины,  винные ягоды, мраморная бумага для оклейки
книг,  керосин, макароны, слабительный александрийский лист, рис, аравийский
кофе  и  сальные свечи.  Рядом  с  настоящим чаем  продавался и  спитой чай,
собранный  евреями  в  трактирах и  гостиницах,  высушенный и  подкрашенный.
Конфекты,  пряники и  мармелад помещались по соседству с ваксою,  сардинами,
сандалом,  селедками и жестянками для керосина или конопляного масла.  Мука,
мыло,  гречневая  крупа,  табак-махорка,  нашатырь,  проволочные  мышеловки,
камфара,  лавровый лист,  сигары "Лео Виссора в Риге",  /34/ веники,  серные
спички,  изюм и даже стрихнин (кучелаба) уживались в самом мирном соседстве.
Казанское мыло, душистый кардамон, гвоздика и крымская крупная соль лежали в
одном углу с лимонами,  копченой рыбой и ременными поясами. Словом, это была
смесь  самых  разнообразных товаров,  не  поддающихся никакой классификации.
Лавка Павла Егоровича была в  одно и  то  же  время и  бакалейной лавкой,  и
аптекой без разрешения начальства,  и местом распивочной торговли, и складом
всяческих  товаров  -   до   афонских  и   иерусалимских  будто  бы  святынь
включительно,  - и клубом для праздных завсегдатаев. И весь этот содом, весь
этот  хаос  ютился на  очень  небольшом пространстве обыкновенного лавочного
помещения с  полками по стенам,  с  страшно грязным полом,  с  обитым рваною
клеенкою прилавком и с небольшими окнами, защищенными с улицы решетками, как
в тюрьме.
     В лавке, несмотря на постоянно открытые двери на улицу, стоял смешанный
запах с преобладающим букетом деревянного масла, казанского мыла, керосина и
селедок,  а иногда и сивухи.  И в этой атмосфере хранился чай - продукт, как
известно,  очень  чуткий  и  восприимчивый к  посторонним запахам.  Были  ли
покупатели  Павла   Егоровича  людьми   нетребовательными  и   не   особенно
разборчивыми,  или же  чай,  лежа целыми месяцами рядом с  табаком и  мылом,
удачно сохранял свой аромат -  сказать трудно.  Но покупатели не жаловались.
Бывали,  правда, случаи, что сахар отдавал керосином, кофе - селедкою, а рис
- сальною свечкою,  но  это объяснялось нечистотою рук Андрюшки и  Гаврюшки,
которые тут же и  получали возмездие в  форме подзатыльников или оплеух -  и
нарочно  в  присутствии публики,  чтобы  покупатель видел,  что  с  виновных
взыскивается неукоснительно и строго.
     То  были блаженные,  патриархальные времена,  когда не  существовало ни
санитарных   правил,   ни   разных   обязательных   постановлений  и   когда
представитель пожарной команды, на которого был возложен надзор за хранением
в лавках керосина и огнеопасных веществ, делал периодические набеги и, выпив
несколько рюмок водки и получив два-три двугривенных,  мирно уходил и только
на пороге вспоминал:
     - А как у вас... тово?.. /35/
     - Слава богу, все хорошо с...
     - Безопасно?
     - Вполне безопасно-с...
     - Ну, то-то же... А то ведь сгорите...
     Существовала одна лишь торговая депутация,  но  и  та преследовала одни
только фискальные цели: все ли торговые документы налицо, а до остального ей
не было дела. Торгуй хоть хлебом с тараканами - это ее не касалось.
     Антоша,  сидя в лавке,  должен был знать, где, на какой полке и в каком
ящике  хранится  такой-то   товар.   Павел  Егорович  требовал,   чтобы  все
отпускалось  покупателю  без  замедления  и  моментально.   Если  покупатель
требовал сальную свечу за  три копейки,  перцу на  копейку и  за две копейки
селедку,  то Андрюшка стремглав летел вниз по лестнице в  погреб за свечкой,
Гаврюшка лез  под самый потолок за  перцем,  а  Антоша вылавливал крючком на
палке из бочонка ржавую астраханку.
     Назначение  многих  товаров  было  для  Антоши-гимназиста долгое  время
загадкою.
     - Папаша, для чего продается семибратняя кровь? - спрашивал он у отца.
     - От лихорадки.
     - А гнездо?
     - Когда вырастешь, тогда и узнаешь...
     Семибратняя кровь -  это  известковый скелет привозимого из-за  границы
коралла.   Это  -   трубчатый  камень  темно-малинового  цвета,   совершенно
нерастворимый в воде. От такого лекарства всякий доктор пришел бы в ужас. Но
обыватели толкли его в порошок,  пили с водкою во время лихорадки и... слава
богу,  оставались живы.  А  пресловутое "гнездо" так  и  осталось для Антона
Павловича неразгаданным даже и тогда,  когда он уже сам был врачом. В состав
этого  удивительного  лекарства  входило  многое  множество  каких-то  трав,
порошков и минералов.  Антон Павлович уже в зрелые годы пробовал записать по
памяти состав этого "гнезда" и  вспомнил,  между прочим,  что  туда входили:
нефть,  металлическая ртуть (живое серебро), азотная кислота (острая водка),
семибратняя кровь,  стрихнин (кучелаба),  сулема,  какой-то  декокт  в  виде
длинных серых палочек и  целая уйма всякой дряни.  Все это /36/ настаивалось
на водке и давалось внутрь столовыми ложками.
     Употребление этого лекарства Антоша узнал случайно раньше того времени,
которое  Павел  Егорович  определил  словами:   "Когда  вырастешь,  тогда  и
узнаешь".  Вошел  однажды в  лавку  хохол  и  потребовал у  Павла  Егоровича
"четверть гнезда". Антоша был тут же.
     - Для какой вам надобности? - осведомился Павел Егорович.
     - Жинка родила,  и  теперь у  нее  в  животе уже  третий месяц золотник
ходит, - ответил хохол.
     Антоша тотчас же вообразил,  что хохлушка, о которой шла речь, вероятно
нечаянно проглотила тот  самый  медный золотник,  который кладется на  весы,
когда отвешивается на две копейки чаю. Но для Павла Егоровича этого диагноза
было  совершенно  достаточно,  и  он  немедленно принялся  за  приготовление
лекарства.
     - А будет "гнездо" действовать? - усомнился хохол.
     - Непременно подействует,  -  уверенно ответил Павел  Егорович.  -  Сам
видишь,  тут разные специи:  одно потянет сюда,  другое -  туда;  золотник и
перестанет ходить по животу...
     Хохол  удовлетворился  вполне  этим  ответом,  уплатил  деньги  и  ушел
совершенно довольный.  Но  Антон Павлович потом,  уже изучая в  университете
химию, никак не мог додуматься до того, какую пользу могла принести роженице
металлическая ртуть, принятая внутрь в смеси с нефтью и азотной кислотой.
     - Много,  вероятно,  отправило  на  тот  свет  людей  это  "гнездо",  -
говаривал он, уже будучи врачом.
     А  между  тем  в  дни  детства он  отвешивал разные снадобья для  этого
лекарства с  такою спокойною совестью,  с какою отвешивал кофе или отмеривал
конопляное масло...
     Долго помнил Антон Павлович и какой-то "сорокатравник", продававшийся в
пакетах, завернутых в выцветшую золотую и серебряную бумагу. Что это были за
травы -  так и осталось неизвестным; известно было только одно, что водочный
настой  их  рекомендовался буквально  от  всех  болезней,  особенно  же  при
горячке.  Помнил  Антон  Павлович  также  и  "всеисцеляющий пластырь доктора
Алякринского",  продававшийся в  /37/ круглых картонных коробочках.  С  этим
пластырем,  между прочим,  на глазах у Антоши был произведен эксперимент. По
Таганрогу ходил и  нищенствовал дурачок Климка.  Зашел он за милостыней и  в
лавку  к  Павлу  Егоровичу как  раз  в  то  время,  когда  компания праздных
маклеров-завсегдатаев была уже  порядочно на  взводе.  От  нечего делать эта
милая компания предложила Климке стакан водки и  пятак под условием,  что он
закусит  выпивку  пластыре