ж и
пошел, а следом за ним побежали дети и француженка.
     Антон Павлович взял мой  ручной саквояж и  две коробки конфет,  которые
мне  привезли провожающие в  Петербурге.  Мы  тоже  собрались идти,  когда я
заметила,  что пальто его расстегнуто.  Так как руки его были заняты,  то  я
остановила его и стала застегивать пальто.
     - Вот как простужаются, - сказала я.
     - И вот как всегда,  всегда напоминают, что я больной, что я уже никуда
не  гожусь.  Неужели никогда,  никогда нельзя этого  забыть?  Ни  при  каких
обстоятельствах?
     - А я вот здорова,  да насилу отговорила вас посылать за теплой одеждой
Марии Павловны.  Вам можно заботиться о том,  чтобы я не простудилась, а мне
нельзя?
     - Так  зачем  же  мы  ссоримся,  матушка?  -  спросил Антон  Павлович и
улыбнулся.
     - Вы сегодня не в духе,  -  заметила я и,  смеясь,  прибавила: - хотя в
новых калошах.
     - Совсем не новые, - опять сердито возразил Антон Павлович.
     Мы шли то платформе.
     - Вы знаете:  теперь уже десять лет,  как мы знакомы, - сказал Чехов. -
Да. Десять лет. Мы были молоды тогда.
     - А разве мы теперь стары? /284/
     - Вы -  нет.  Я же хуже старика.  Старики живут, где хотят и как хотят.
Живут в свое удовольствие. Я связан болезнью во всем...
     - Но ведь вам лучше.
     - Оставьте!  Вы  сами знаете,  чего стоит это улучшение.  А  знаете,  -
неожиданно оживляясь, прибавил он, - мне все-таки часто думается, что я могу
поправиться,  выздороветь совсем.  Это  возможно.  Это возможно.  Неужели же
кончена жизнь?
     Из  окна  купе  смеялись и  кивали три  детских личика.  Опять подбежал
носильщик, получил свою мзду и исчез.
     - Пойдемте в вагон,  - предложил Антон Павлович. - Мало того, что у вас
скверный  характер,   вы  легкомысленны  и  неосторожны.   Ваш  костюм  меня
возмущает. Как вы поедете ночью на лошадях?.. Сколько верст?
     Ребята обрадовались нам, как будто мы давно не видались. Антон Павлович
сейчас же опять взял Ниночку на колени,  а мой сын протянул Антону Павловичу
книгу:
     - Я ее купил здесь в киоске. Вы это читали?
     Антон Павлович взял книгу и перелистал ее.
     - Я  эту  книгу читал,  -  очень серьезно сообщил он.  -  Это сочинение
Пушкина. Это хорошая книга. Ты хорошо выбрал.
     Лодя просиял.
     - Это стихи. Вы любите стихи, Антон Павлович?
     - Да, я очень люблю стихи Пушкина. Пушкин прекрасный поэт.
     - Чуть не забыла отдать вам ваш последний рассказ,  - спохватилась я. -
Почему-то он остался...
     - Воображаю, какая это дрянь. Вы его тоже читали?
     - Нет,  это  не  дрянь.  Это  рассказ Чехонте.  Я  очень люблю рассказы
Чехонте. Это прекрасный писатель, - смеясь возразила я.
     - А сегодня вечером пойдет "Чайка".  Без публики,  только для меня. Ах,
какие артисты.  Какие артисты.  А  я  сердит на  вас,  что  вы  не  захотели
остаться...
     Послышался звонок, и Антон Павлович встал.
     Мне вдруг вспомнилось прощание Алехина с Луганович в вагоне перед самым
отходом поезда: "Я обнял ее, она прижалась к моей груди..." Я почувствовала,
как вдруг заколотилось сердце и будто что-то ударило в голову. /285/
     "Но мы  прощаемся не  навсегда,  -  старалась я  внушить самой себе.  -
Возможно, что он даже приедет ко мне или к Сергею Николаевичу".
     Я  не видела,  как Антон Павлович простился с детьми,  но со мной он не
простился вовсе и  вышел в  коридор.  Я  вышла за ним.  Он вдруг обернулся и
взглянул на меня строго, холодно, почти сердито.
     - Даже если заболеете,  не приеду,  - сказал он. - Я хороший врач, но я
потребовал бы очень дорого... Вам не по средствам. Значит, не увидимся.
     Он быстро пожал мою руку и вышел.
     - Мама, мама, - кричали дети, - иди скорей, скорей...
     Поезд уже  стал медленно двигаться.  Я  видела,  как мимо окна проплыла
фигура Антона Павловича, но он не оглянулся.
     Я тогда не знала, не могла предполагать, что вижу его в последний раз.
     Тем не менее,  я больше никогда его не видала, и наше прощание в вагоне
было прощанием навсегда. Почему? Я не знаю.
     В  эту  холодную весеннюю лунную  ночь  в  нашем  саду  непрерывно пели
соловьи. Их было несколько. Когда тот, который пел близко от дома, замолкал,
слышны  были  более  дальние,  и  от  хрустального  звука  их  щелканья,  от
прозрачной чистоты переливов и  трелей  воздух  казался еще  более  свежим и
струистым. Я стояла на открытом выступе балкона, куталась в платок и глядела
вдаль, где над верхушками деревьев, рассыпавшись, мерцали звезды.
     Кончилось  ли  теперь  представление  "Чайки"?   Вероятно,   кончилось.
Вероятно,    после   представления   ужинают.    Станиславский,   Немирович,
исполнители. Красивые, изящные артистки (хороша бы я была между ними в своем
дорожном костюме!).  Антон  Павлович доволен,  счастлив,  он  уже,  конечно,
забыл,  что  рассердился на  меня за  мой отказ остаться.  Он  счастлив,  но
упорно,  бессменно стояло передо мной  лицо Антона Павловича таким,  каким я
его видела утром:  постаревшим, болезненным, строгим и требовательным. "Если
даже заболеете -  не приеду.  Я дорого потребую, вам не по средствам". Ушел,
почти не простившись. /286/
     Но теперь он доволен,  конечно, не думает обо мне. Солнце мое! О солнце
мое, такое скупое на тепло и ласку для меня!
     Но и  в теплом платке было очень холодно.  Без малейшего ветра,  воздух
набегал волнами,  и  в нем,  как хрустальные ледяные ключи,  были соловьиные
трели.
     Все,  что последовало,  было для меня мучительной загадкой.  Я написала
ему.  Он  не  ответил.  Я  написала вторично,  предполагая,  что  письмо мое
пропало. Но и на второе письмо не было ответа. Долго спустя, когда я узнала,
что он в Крыму, я написала в Ялту.
     Этого  последнего письма,  которого я  себе  долго,  долго  простить не
могла, потому что в нем я уж не могла скрыть ни своей любви, ни своей тоски,
- этого письма он  не мог не получить,  так как оно было заказное.  Но Антон
Павлович и на него не ответил,  и я поняла, что между нами не недоразумение,
а  полный разрыв.  Я поняла,  что Антон Павлович твердо решил порвать всякие
отношения, а раз он это решил, так оно и будет.
     Я  растерялась.  Целыми часами сидела я  где-нибудь в  запущенной части
сада,  в  грачиной роще  или  на  канаве,  и  думала свою неразрешимую думу.
Почему?  За что?  За то, что я отказалась остаться на представление "Чайки"?
Нет,  этого не может быть!  За то,  что я застегнула ему пальто? За то, что,
возможно,  после бессонной ночи в  вагоне я  была неавантажна,  неинтересна,
некрасива?  Возможно еще,  что,  окруженная детьми,  багажом, у меня был вид
самодовольной наседки?
     Чего я только не передумала!  но ни на одном предположении остановиться
не  могла:  все  было  слишком невероятно для  Антона Павловича,  не  только
невероятно,  но даже обидно и  унизительно для него.  А  если и  приходило в
голову,  то... должно же было хоть что-нибудь прийти в голову. Но важно было
не то,  что я думала,  а то, что я чувствовала. Это было не горе, а какая-то
недоумевающая и испуганная растерянность.
     Как-то  раз видела я,  как мальчишки на  бульваре выжгли глаза мыши,  а
потом пустили ее бегать.  Мышь металась,  кружилась и  пищала,  а  мальчишки
хохотали.
     Мне выжгли что-то, что прежде давало мне /287/ уверенность, равновесие,
спокойствие. У меня осталось одно недоумение: почему все так изменилось? И я
сама и все окружающее? И как жить в этом новом, тяжелом мире?
     Странно:  у  нас с  Антоном Павловичем никогда не  было "назидательных"
разговоров.  Он не высказывал мыслей,  не поучал, не убеждал; он даже всегда
уклонялся от отвлеченных разговоров, а любил слушать рассказы из пережитого.
И больше любил слушать, чем говорить. А между тем такое громадное влияние он
имел на людей! Чем он действовал? Выражением глаз? Складкой на лбу? Тем, как
он слушал?  Для меня было несомненно, что он воспитал меня, что он помог мне
разобраться и утвердиться во многом.  Рассказать о том, как это произошло, я
бы не могла.  Мне кажется,  одно его присутствие вносило ясность,  глубину и
благородство в жизнь, Прогоняло духоту и затхлость.
     И этого друга я лишилась!
     Как-то вдруг захлопнулось окно на воздух, на солнце, на даль...
     Конечно,  можно  и  нужно  было  продолжать жить  так,  как  уже  давно
наладилась жизнь.  Обыкновенная женская жизнь.  Да и  все в ней было хорошо:
Мишино увлечение меня  мало беспокоило,  я  очень скоро уверилась,  что  оно
ничуть не  влияло на  его отношение к  семье;  дети у  меня были прекрасные:
здоровые,  способные,  милые.  Наконец,  мои  литературные успехи давали мне
немало  радости.   Даже  Миша  стал  относиться  к   моим  занятиям  гораздо
снисходительнее и потихоньку от меня собирал все газеты и журналы,  где были
напечатаны мои  рассказы.  Когда  я  это  случайно узнала,  меня  это  очень
порадовало. Вообще все было хорошо. Наше семейное счастье процветало.
     Но душу свою я разорвала пополам.


        "XVIII"

     Как-то я зашла к Худековым;  по обыкновению,  я собиралась пройти через
гостиную  в  кабинет  Сергея  Николаевича,   как  вдруг  Надя  выбежала  мне
навстречу, схватила меня за руку и увела в бильярдную.
     - Сергей Николаевич занят? Кто у вас? /288/
     - Нет,  не то, - сказала Надя, - мне надо с тобой поговорить. Слушай...
Ты знаешь? ты знаешь, что Антон Павлович женился? Знала? Нет?
     Нет, я не знала.
     - Мне все равно, - ответила я. - Не все ли мне равно?
     Но  сейчас же я  почувствовала сильную слабость,  холодный пот на лбу и
опустилась на первый попавшийся стул.
     Надя мочила мне голову, дала что-то выпить. Я скоро пришла в себя.
     - Вот история!  -  смеясь сказала я. - С чего это мне стало дурно? Ведь
мне, правда, все равно.
     - Можешь идти? Я тебя провожу. А к Сереже не заходи, на тебе лица нет.
     Мы вышли на улицу.
     - На Книппер женился?
     - Да. Ужасно странная свадьба...
     Она стала рассказывать то, что слышала.
     - Ни любви, ни даже увлечения...
     - Ах,  оставь пожалуйста!  - сказала я. - Конечно, увлекся. И прекрасно
сделал,  что женился.  Она артистка. Будет играть в его пьесах. Какая связь!
Общее дело, общие интересы. Прекрасно. Я за него очень рада.
     - Но,  понимаешь,  он  очень болен.  Что  же,  она бросит сцену,  чтобы
ухаживать за ним?
     - Я уверена, что он этого и не допустит. Я знаю его взгляд на брак.
     - Нет, это не брак. Это какая-то непонятная выходка. Что же ты думаешь,
что Книппер им  увлечена?  С  ее  стороны это расчет.  А  разве он  этого не
понимает?
     - Ну,  что же?  и расчеты часто бывают удачные.  Все-таки очень хорошо,
что он женился. Жалко, что поздно.
     Надя опять стала рассказывать то, что говорили об этой свадьбе.
     - Даже никто из  близких не знал и  не ожидал.  И  на жениха он был так
мало похож...
     Она проводила меня до дома и ушла обратно.
     Через некоторое время я  возвращалась домой из Союза писателей,  и меня
провожал один из его членов. Фамилию его я забыла. /289/
     - Я  только что из Москвы,  -  говорил он,  -  и,  между прочим,  был у
Чехова. Ведь вы с ним знакомы?
     - Да. Встречались.
     - Вот...  Он  мне говорил...  Он даже сказал,  что хорошо знает вас.  И
очень давно. Спрашивал о вас. И у меня осталось впечатление, что он очень...
да, очень тепло к вам относится.
     Я молчала.
     - Видел и его жену. Артистку Книппер.
     - Понравилась?
     Он сделал какой-то сложный жест рукой.
     - Артистка.  Одета этак...  -  опять жест. - Движения, позы... Во всем,
знаете, особая печать. Странно, рядом с Антоном Павловичем. Он почти старик,
осунувшийся,   вид  болезненный...  На  молодожена  не  похож.  Она  куда-то
собиралась, за ней заехал Немирович...
     Опасаясь сплетен, я быстро перевела разговор на другую тему.
     Очень хотелось спросить:  что он обо мне спрашивал?  Что он говорил? Из
чего можно было получить впечатление, что он тепло ко мне относится?
     Но я  ничего не спросила.  Мне было достаточно и  того,  что я слышала,
чтобы едва сдерживать свое волнение.
     С этой поры я часто слышала разговоры об этой свадьбе. Всегда говорили:
"странно".  А я не могла понять:  почему странно?  Разве не естественно, что
писатель-драматург влюбился в артистку,  для которой он писал роли? Она была
талантлива, приятной наружности.
     Когда-то,  очень давно,  случилось так,  что мы  играли с  ней вместе в
одном   любительском   спектакле.    Ставили   пьесу:   "Странное   стечение
обстоятельств"{289}. Помню только, что в этой пьесе были две Софьи Андреевны
и  одну  играла  я,   а  другую  -  Книппер.  Режиссировал  Рощин-Инсаров  и
предсказывал мне блестящий успех,  если я  поступлю на  сцену.  Книппер была
тогда очень незаметной,  застенчивой, молчаливой молодой девушкой. Говорили,
что у нее очень строгий отец. Брат ее, Константин, бывал у нас в доме и тоже
жаловался на  чрезмерную строгость отца.  Мать  я  видела,  и  она  на  меня
произвела   впечатление  очень   чопорной   и   натянутой.   Мы   попытались
познакомиться домами, но это не вышло. /290/
     Как-то,   катаясь  на   тройках,   вздумалось  нам  заехать  за  Ольгой
Леонардовной и  Константином.  Подкатили мы  со  звоном и  шумом к  подъезду
Книппер,  стали звонить,  как вдруг из двери испуганно выскочил Константин и
замахал на нас руками. Он сказал что-то и сейчас же запер дверь.
     - Что он сказал? Что он сказал? - спрашивали из саней.
     - У  него  только что  умер маленький брат,  -  шептали те,  кто  ходил
звонить.
     - Умер брат? Брат?
     Мы отъехали шагом,  чтобы не слышно было бубенцов. Все чувствовали себя
так, будто были в чем-то виноваты, и стыдились. Настроение сразу упало.
     Можно ли и  надо ли мне было поздравить Антона Павловича?  Пожелать ему
от души,  и от всей души,  счастья и здоровья?  Мне этого хотелось, вместе с
тем я не решалась.  За это долгое время после разрыва я успела многое понять
и обдумать.
     И мне казалось, что я поняла верно.
     "Знаете ли вы,  что теперь уже десять лет,  как мы знакомы?  Да, десять
лет".
     Целых  десять  лет  неопределенных и  напряженных отношений.  Два  раза
пытался он  положить конец  этой  неопределенности.  Надо  было  сойтись или
разойтись.  Но  "нам не  везло".  Объясниться до конца не удалось,  помешала
болезнь.  ("Что было бы с  ней в  случае моей болезни,  смерти?") Кроме моей
семьи,  встала между нами еще и эта преграда:  болезнь. И вот он решил одним
ударом покончить и с нашей "тихой и грустной любовью" и со всеми сомнениями,
надеждами и  ожиданиями.  Случилось так,  что  мы,  как  и  в  его рассказе,
прощались в  вагоне.  Почему мне  не  вспомнилось тогда,  что  его  строгое,
холодное,  почти злое лицо,  когда он  повернулся ко мне,  чтобы проститься,
было совершенно такое же,  как несколько лет назад,  когда он сидел у меня и
говорил:   "Я  вас  любил.   Знали  ли  вы  это?"  Я  тогда  испугалась  его
"ненавидящих" глаз.  А он страдал.  И в вагоне он страдал. Он сказал, что не
приедет ко мне ни за что и  что мне это стоило бы слишком дорого:  "Я дорого
возьму".  А  он  только что  видел меня с  детьми и  знал,  что эта цена мне
непосильна.  Теперь мне  было ясно,  что  это была последняя попытка узнать,
насколько я его /291/ люблю.  И потом он ушел и даже не оглянулся. Он твердо
решил: это конец.
     Так нужно ли и можно ли было мне поздравить его?  Я сперва решила,  что
невозможно, но когда я узнала, что он спрашивал обо мне и "отзывался тепло",
желание мое написать стало почти непреодолимо.
     Я узнала,  что он один в Ялте, а Книппер в Москве, и я сделала вот что:
я  написала записочку,  в  которой передавала просьбу нашей  общей знакомой,
А.А.Луганович,  переслать  ее  письмо  П.К.Алехину,  адрес  которого  Антону
Павловичу,  наверное,  известен.  Письмо  Луганович я  положила в  отдельный
конверт.  Луганович писала Алехину,  что узнала об его женитьбе и горячо, от
всего сердца желает ему счастья.  Она писала, что и сама успокоилась и, хотя
вспоминает его часто, вспоминает с любовью, но без боли, так как в ее личной
жизни много радостей и удовольствий.  Она счастлива и очень хотела бы знать,
счастлив ли также и он.
     Потом она благодарила его за все,  что он ей дал.  "Была ли наша любовь
настоящая любовь? Но какая бы она ни была, настоящая или воображаемая, как я
благодарю  Вас  за  нее!   Из-за  нее  вся  моя  молодость  точно  обрызгана
сверкающей,  душистой росой. Если бы я умела молиться, я молилась бы за Вас.
Я молилась бы так:  Господи!  пусть он поймет,  как он хорош,  высок, нужен,
любим. Если поймет, то не может не быть счастлив".
     И Анна Алексеевна получила ответ от Алехина через мое посредство.
     "Низко, низко кланяюсь и благодарю за письмо. Вы хотите знать, счастлив
ли я?  Прежде всего я  болен.  И  теперь я знаю,  что очень болен.  Вот Вам.
Судите, как хотите. Повторяю, я очень благодарен за письмо. Очень.
     Вы пишете о  душистой росе,  а  я скажу,  что душистой и сверкающей она
бывает только на душистых, красивых цветах.
     Я  всегда желал Вам  счастья,  и,  если бы  мог  сделать что-нибудь для
Вашего счастья, я сделал бы это с радостью. Но я не мог.
     А что такое счастье?  Кто это знает? По крайней мере я лично, вспоминая
свою  жизнь,  ярко  сознаю свое  /292/ счастье именно в  те  минуты,  когда,
казалось тогда, я был наиболее несчастлив. В молодости я был жизнерадостен -
это другое.
     Итак, еще раз благодарю и желаю Вам и т.д.
                                                                    Алехин".

     Это письмо,  подписанное Алехиным,  я  в  числе прочих не  отдала Марии
Павловне для собрания "Писем"{292}.  Почему Алехин?  Надо было бы объяснять,
выдать  нашу  тайну.  Письмо  у  меня  было  украдено с  другими  письмами и
бумагами. Украдено из-за красивого ящичка, в котором хранилось.
     Но это было не последнее письмо Антона Павловича.  Он мне ответил еще в
1904 году.
     Тогда  начиналась  японская  война,   и   мне  очень  хотелось  сделать
что-нибудь в пользу раненых.  Я была возбуждена, полна энергии, а мне некуда
было приложить свои силы.
     Тогда я задумала издать сборник.  Знакомых писателей у меня было много,
и со многими у меня были хорошие отношения.  Для печатания книги я надеялась
на Сергея Николаевича.  Я мечтала, что и материал и издание будут непременно
очень хороши,  а мне все обойдется чуть не даром.  Значит,  моя помощь одной
моей работой и хлопотами принесет немало денег.
     Прежде всего я написала Чехову.
     Он  ответил,  что  в  настоящее время у  него нет  ни  одной подходящей
рукописи и  что  он  вообще моей затее не  сочувствует.  "Если Вы  не  прочь
выслушать мое  мнение,  то  вот  оно:  сборники составляются очень медленно,
туго,  портят составителю настроение,  но идут необыкновенно плохо. Особенно
сборники  такого  типа,  как  Вы  собираетесь  издать,  т.е.  из  случайного
материала.  Простите мне,  ради бога,  эти непрошенные замечания,  но  я  бы
повторил их пять,  десять, сто раз, а если бы мне удалось удержать Вас, то я
был бы искренно рад.  Ведь пока Вы работаете над сборником, можно иным путем
собрать тысячи, собрать не постепенно, через час по столовой ложке, а именно
теперь,  в горячее время, пока не остыло еще желание жертвовать. Если хотите
сборник во  что бы то ни стало,  то издайте небольшой сборник ценою в  25-30
коп.,   сборник  изречений  лучших  авторов  (Шекспира,  Толстого,  Пушкина,
Лермонтова и пр.) /293/ насчет раненых, сострадания к ним, помощи и пр., что
только найдется у  этих авторов подходящего.  Это и  интересно,  и через 2-3
месяца можно уже иметь книгу,  и продается очень скоро.  Простите за советы,
не возмущайтесь.  Кстати сказать,  в  настоящее время печатается не менее 15
сборников..."
     Это он писал 7 февраля; а 14 февраля:

     "Мн.  Лидия Алексеевна. Завтра уезжаю я в Ялту. Если вздума