тил Антона
Павловича на его квартире в доме Иловайской. Здесь же я впервые увидел Марию
Павловну и познакомился с ней. Антон Павлович поручил мне составить проект и
изложил свои требования:  дом должен быть очень скромным,  простым, уютным и
удобным.  Мы  долго  обсуждали проект  будущего дома  -  живейшее участие  в
обсуждении всех вопросов, связанных с проектированием и строительством дома,
принимала и Мария Павловна.
     В  один  из  ближайших дней мы  с  Антоном Павловичем поехали осмотреть
участок,  предназначенный для застройки. Участок находился далеко от города,
на окраине Ялты,  в  Верхней Аутке,  и  представлял собой голый виноградник,
спускавшийся к речке Учан-Су.
     После  осмотра  А.П.Чехов,  как  это  полагалось  по  закону,  подал  в
ялтинскую  уездную  земскую  управу  специальное  заявление.   Текст   этого
заявления у меня сохранился, и я привожу его полностью:

        ""В ЯЛТИНСКУЮ УЕЗДНУЮ ЗЕМСКУЮ УПРАВУ"

                                               Врача Антона Павловича Чехова

                                 Заявление

     Желая  произвести постройку во  владении  моем,  находящемся в  Верхней
Аутке,  согласно представленных плана  и  чертежей,  имею  честь  покорнейше
просить уездную земскую управу разрешить мне таковую.
                                                                Антон Чехов.
     1 декабря 1898 г.
     Ялта, Аутская ул.
     д.Иловайской".

     На заявлении А.П.Чехова я сделал следующую надпись:

     "На основании существующих постановлений принимаю на  себя руководство,
правильность,  ответственность за прочность постройки и устройство подмостей
во владении врача А.П.Чехова.
                                                   Архитектор Л.Н.Шаповалов.
     98 г.
     4 декабря". /471/

     Через три дня -  7  декабря 1898 года -  мы получили от уездной земской
управы за Э 5698 разрешение на постройку дачи.
     К  этому времени мною уже был составлен проект.  Антон Павлович и Мария
Павловна его  одобрили,  вскоре начался завоз строительных материалов,  а  в
январе 1899 года мы приступили к постройке дома.
     Антон Павлович и Мария Павловна почти ежедневно бывали на участке.  Они
живо  интересовались  ходом  строительства,  часами  наблюдая  за  тем,  как
проходит кладка.  В  это  же  время  Антон  Павлович с  увлечением занимался
посадкой деревьев - каждое дерево в саду посажено собственными руками Антона
Павловича.
     Строительство было  окончено через десять месяцев,  и  16  декабря 1899
года семья Чеховых поселилась в новом доме.
     Лично  для  меня  окончание  постройки  было  ознаменовано трогательным
подарком Антона Павловича,  который я  любовно храню вот  уже пятьдесят пять
лет.  Он преподнес мне свою фотографию, на которой сделал следующую надпись:
"Льву  Николаевичу  Шаповалову  на  добрую  память.   А.Чехов.  Аутка,  дом,
построенный Л.Н.Шаповаловым. 99. 16. XII".
     В доме А.П.Чехова я бывал много раз. На всю жизнь запомнились мне дни и
вечера, проведенные в обществе гостеприимного, обаятельного и тонкого Антона
Павловича и его многочисленных друзей, часто и подолгу гостивших у Чехова. Я
нередко  встречал  у  Антона  Павловича  таких  выдающихся деятелей  русской
культуры,  как Горький и Короленко,  Рахманинов и Шаляпин, Бунин и Скиталец,
Телешов и  Мамин-Сибиряк.  Почти со всеми ими был дружен и я.  Смех,  шутки,
остроты,  нескончаемые  беседы  о  литературе  и  искусстве  затягивались до
глубокой ночи. Воспоминания об этих встречах бесконечно дороги моему сердцу.
     У  Антона Павловича я  познакомился и с художником И.И.Левитаном,  в то
время уже очень больным человеком.
     Кстати,  когда  И.И.Левитан осмотрел дом  и  увидел на  камине впадину,
нарочито сделанную мною, он таинственно шепнул мне:
     - А я все-таки использую эту впадину... /472/
     И  действительно:  вскоре И.И.Левитан на  куске картона написал в  один
сеанс чудесный пейзаж "Стоги сена в  лунную ночь" -  одно из последних своих
произведений.  Этот пейзаж был  заделан в  каминную впадину и  в  таком виде
находится до сих пор.
     После смерти А.П.Чехова я  много лет жил в  Крыму и  построил там более
пятидесяти зданий.  Среди них  -  дачи,  санатории,  дома отдыха,  больницы,
школы.
     ...Я пишу эти строки и смотрю на фотографию А.П.Чехова, стоящую на моем
письменном столе.  Полвека прошло с  тех  пор,  как  она  стоит  перед моими
глазами.  Фотография не  пожелтела,  чернила не  выцвели -  время  не  смеет
прикоснуться к  изображению великого жизнелюба.  Я  оглядываюсь на  прожитые
восемьдесят два года,  и  передо мною,  точно живой,  стоит Антон Павлович -
добрый,  сердечный,  обаятельный. В эти минуты я с особенной силой переживаю
встречи с  Чеховым,  которые согревали меня всю  мою долгую жизнь,  и  низко
кланяюсь судьбе за то, что она свела меня с ним.

     Москва, 19 января 1954 г. /473/



                                Н.Д.Телешов

        "А.П.ЧЕХОВ"

     Немало было встреч у меня с Чеховым,  немало бесед и разговоров, но при
имени Антона Павловича всегда с особенной ясностью вспоминаются мне две наши
встречи:  самая  первая и  самая последняя,  и  два  его  образа:  молодого,
цветущего, полного жизни - и затем безнадежно больного, умирающего, накануне
отъезда его за границу, откуда он уже не вернулся живым.
     Я был еще юношей,  лет двадцати,  когда впервые встретился с ним,  в то
время тоже еще молодым человеком и  писателем,  только что замеченным.  В ту
осень 1887 года вышла его книга рассказов "В сумерках" -  первая за подписью
"Антон  Чехов",  а  не  "Чехонте",  как  раньше.  Он  только что  вступил на
настоящую литературную дорогу.  Тогдашняя критика высокомерно молчала;  даже
"нововременский" зубоскал Буренин,  сотрудник того же издательства,  которое
выпустило эту книжку, отметил ее появление таким четверостишием:

                Беллетристику-то - эх, увы!
                Пишут Минские да Чеховы,
                Баранцевичи да Альбовы;
                Почитаешь - станет жаль Бовы!

     Несмотря на молчание критики{473}, читатели живо интересовались молодым
писателем и  сумели  верно  понять Чехова и  оценить сами,  без  посторонней
помощи.
     С  рассказами  Чехова,   так  называемыми  "Пестрыми  рассказами",  мне
пришлось  познакомиться  довольно  /474/   рано,   почти   в   самом  начале
литературных выступлений  Антона  Павловича,  когда  он  писал  под  разными
веселыми псевдонимами в "Стрекозе",  в "Осколках",  в "Будильнике". Потом на
моей  памяти,   на  моих  глазах,   так  сказать,  он  начал  переходить  от
юмористических мелочей к серьезным художественным произведениям.  В то время
он был известен все еще по-прежнему - как Чехонте, автор коротеньких веселых
рассказцев.  И  слышать  о  нем  приходилось  не  что-нибудь  существенное и
серьезное,  а  больше пустячки да анекдотики,  вроде того,  например,  будто
Чехов,  нуждаясь постоянно в веселых сюжетах и разных смешных положениях для
героев,  которых требовалось ему всегда множество,  объявил дома, что станет
платить за каждую выдумку смешного положения по десять копеек,  а  за полный
сюжет для  рассказа по  двадцать копеек,  или  по  двугривенному,  как тогда
говорилось.  И  один из  братьев сделался будто бы усердным его поставщиком.
Или  рассказывалась  такая  история:  в  доме,  где  жили  Чеховы,  бельэтаж
отдавался под  балы  и  свадьбы,  поэтому  нередко в  квартиру нижнего этажа
сквозь потолок доносились звуки вальса,  кадрили с галопом, польки-мазурки с
назойливым топотом.  Чеховская молодежь,  если бывали все в  духе,  начинала
шумно изображать из  себя приглашенных гостей и  весело танцевать под  чужую
музыку,  на  чужом пиру.  Не  отсюда ли вышел впоследствии известный рассказ
"Свадьба" и затем водевиль на ту же тему?..{474}
     Далеко  не  сразу  был  он  признан влиятельной критикой.  Михайловский
отозвался о нем холодно и небрежно,  а Скабичевский почему-то пророчил,  что
Чехов непременно сопьется и умрет под забором.
     Впоследствии,  уже в девятисотых годах,  в своих воспоминаниях о Чехове
писатель  А.И.Куприн,  между  прочим,  приводит такие  слова  самого  Антона
Павловича обо мне:  "Вы спросите Телешова сами:  он вам расскажет,  как мы с
ним гуляли на свадьбе у Белоусова"{474}.
     И  действительно,  мы именно гуляли.  Свадьба была веселая,  шумная,  в
просторном наемном доме,  где-то на набережной Канавы,  много было молодежи;
веселились и танцевали почт без отдыха всю ночь.  А потом ужинали -  чуть не
до утра. /475/
     В то время я был совершенно чужой в литературном мире. Не только не был
ни  с  кем знаком,  но  ни  с  одним настоящим писателем даже не встречался.
Знавал их только по книгам.
     И  вот,  в  разгаре свадебного шума,  Белоусов подвел меня  к  высокому
молодому человеку с  красивым лицом,  с  русой  бородкой и  ясными,  немного
смешливыми глазами, будто улыбающимися:
     - Чехов.
     Я уже знал,  читал и любил его рассказы,  только что собранные в первую
книжку{475}.  Слышал  также,  что  Григорович,  маститый  старец  и  крупный
писатель того времени,  однажды сам пришел к  Чехову{475} -  познакомиться с
ним,  как с  молодым собратом,  которому пророчил большое и славное будущее,
приветствуя в нем новый литературный талант,  настоящий талант,  выдвигающий
его далеко из круга литераторов нового поколения.
     И  это  внимание  Григоровича,  и  личное  впечатление  от  прочитанных
рассказов,  и  первая в  жизни встреча с  настоящим писателем настроили меня
восторженно.  Хотелось сейчас же заговорить с ним о его книге, о том новом в
литературе,  что  он  дает,  но  Чехов  предупредил  меня  иным,  совершенно
неожиданным вопросом.
     - Вы в карты не играете? В стуколку?
     - Нет.
     - А со мной вот пришел Гиляровский.  Жаждет поиграть в стуколку,  да не
знает -  с кем.  Вы знаете Гиляровского?  Дядю Гиляя?..  Да вот и он!  - как
говорят актеры в самых бездарных водевилях.
     Подошел Гиляровский -  познакомились.  Он был во фраке,  с георгиевской
ленточкой в  петлице.  В  одной  руке  держал открытую серебряную табакерку,
другой  рукой  посылал  кому-то  через  всю  комнату привет,  говорил Чехову
рассеянно что-то рифмованное и  веселое и  глядел на меня в то же время,  но
меня,  кажется,  не замечал,  занятый чем-то иным.  Не успели мы и двух слов
сказать для  первого знакомства,  как загремела опять музыка,  и  меня,  как
молодого человека, утащили танцевать.
     - Идите, идите. А то на нас барышни будут из-за вас обижаться, - сказал
мне вслед Антон Павлович.
     На  этом,  может быть,  и  кончилось бы наше знакомство,  если б  Антон
Павлович  в  конце  ночи,  после  /476/  торжественного свадебного  ужина  с
мороженым и шампанским, не подошел ко мне сам и не позвал бы с собою.
     - Скоро уж утро, - сказал он. - Гости разъезжаются. Пора и нам уходить.
Мы вот с Гиляем надумали пойти чай пить...  в трактир.  Хотите с нами? Скоро
теперь трактиры откроются - для извозчиков.
     И мы пошли.
     Нас было четверо:  присоединился к нам еще младший брат Чехова,  Михаил
Павлович,  в то время студент.  Наняли двух извозчиков и поехали разыскивать
ближайший трактир.  Где-то неподалеку,  в  одном из переулков близ Чугунного
моста, засветились окна маленького трактира. Зимнее морозное утро только что
начиналось. Было еще темно.
     Трактир   оказался   грязный,    дешевый,   открывавшийся   спозаранку,
действительно для ночных извозчиков.
     - Это и хорошо,  -  говорил Антон Павлович.  - Если будем хорошие книги
писать,  так в хороших ресторанах еще насидимся.  А пока по нашим заслугам и
здесь очень великолепно.
     Про внешность Чехова в ту пору правильно было сказано: "при несомненной
интеллигентности лица,  с чертами,  напоминавшими простодушного деревенского
парня{476},  с чудесными улыбающимися глазами". Может быть, такое выражение,
как "улыбающиеся глаза",  покажется слишком фигуральным, но, кроме Чехова, я
ни у кого не встречал таких глаз,  которые производили бы впечатление именно
улыбающихся.
     Благодаря тому,  что все мы были одеты во фраки, нас принимали здесь за
свадебных официантов,  закончивших ночную работу,  -  и  это  очень веселило
Чехова.
     Сели за стол,  покрытый серой,  не просохшей с вечера скатертью. Подали
нам чаю с  лимоном и  пузатый чайник с кипятком.  Но от нарезанных кружочков
лимона сильно припахивало луком.
     - Превосходно!  -  ликовал Антон Павлович.  -  А вы вот жалуетесь,  что
сюжетов мало. Да разве это не сюжет? Тут на целый рассказ материала.
     Перед глазами у нас,  я помню,  была грязная пустая стена,  выкрашенная
когда-то масляной краской. На ней ничего не было, кроме старой копоти да еще
на  некотором уровне -  широких,  темных и  сальных пятен:  это извозчики во
время чаепития прислонялись к ней /477/ в этих местах своими головами, жирно
смазанными  для  шика  деревянным маслом,  по  обыкновению того  времени,  и
оставляли следы на стене на многие годы.
     С этой стены и пошел разговор о писательстве.
     - Как так сюжетов нет?  - настаивал на своем Антон Павлович. - Да все -
сюжет,  везде сюжет.  Вот посмотрите на эту стену.  Ничего интересного в ней
нет,  кажется.  Но вы вглядитесь в нее,  найдите в ней что-нибудь свое, чего
никто еще в ней не находил, и опишите это. Уверяю вас, хороший рассказ может
получиться.  И о луне можно написать хорошо, а уж на что тема затрепанная. И
будет интересно. Только надо все-таки увидать и в луне что-нибудь свое, а не
чужое и не избитое.
     - А вот это разве не сюжет?  -  указал он в окошко на улицу,  где стало
уже светать.  -  Вон смотрите:  идет монах с  кружкой собирать на колокол...
Разве не чувствуете,  как сама завязывается хорошая тема?..  Тут есть что-то
трагическое - в черном монахе на бледном рассвете...
     За чаем, который благодаря лимону тоже отдавал немножко луком, разговор
перекидывался с литературы на жизнь,  с серьезного на смешное. Между прочим,
Чехов уверял нас, что никакой "детской" литературы не существует.
     - Везде  только  про  Шариков  да  про  Барбосов пишут.  Какая  же  это
"детская"?  Это  какая-то  "собачья" литература!  -  шутил  Антон  Павлович,
стараясь говорить как можно серьезнее.
     И сам же вскоре написал "Каштанку" и "Белолобого"{477} - про собак.
     Гиляровский много  острил,  забрасывал хлесткими экспромтами,  и  время
летело незаметно.
     Стало уже совсем светло.  Улица оживилась.  Мне было хорошо и радостно.
Как  сейчас вижу молодое,  милое лицо Чехова,  его улыбающиеся глаза.  Таким
жизнерадостным,  как в  эту первую встречу,  я  никогда уже,  во  всю жизнь,
Антона Павловича не видал.


     К  молодым писателям Чехов относился всегда благожелательно и ко многим
очень сердечно.  Всегда говорил, что писателю нельзя сидеть в четырех стенах
и /478/ вытягивать из себя свои произведения,  что необходимо видеть жизнь и
людей,  слышать подлинные человеческие слова и  мысли и  обрабатывать,  а не
выдумывать их.
     - Поезжайте в Японию,  -  говорил он одному. - Поезжайте в Австралию, -
советовал другому.
     Вспоминается,  как  встретились  мы  однажды  в  вагоне.  Встреча  была
совершенно случайная.  Он ехал к себе в Лопасню,  где жил на хуторе, а я - в
подмосковную дачную местность Царицыно, снимать дачу на лето.
     - Не ездите на дачу, ничего там интересного не найдете, - сказал Чехов,
когда узнал мою цель.  -  Поезжайте куда-нибудь далеко,  верст за тысячу, за
две,  за три. Ну, хоть в Азию, что ли, на Байкал. Вода на Байкале бирюзовая,
прозрачная:  красота!  Если  времени мало,  поезжайте на  Урал:  природа там
чудесная.  Перешагните непременно границу  Европы,  чтобы  почувствовать под
ногами настоящую азиатскую землю  и  чтоб  иметь  право сказать самому себе:
"Ну,  вот я и в Азии!" А потом можно и домой ехать.  И даже на дачу. Но дело
уже  будет  сделано.  Сколько  всего  узнаете,  сколько рассказов привезете!
Увидите народную жизнь,  будете  ночевать на  глухих  почтовых станциях и  в
избах,  совсем как в пушкинские времена;  и клопы вас будут заедать.  Но это
хорошо.  После скажете мне спасибо.  Только по  железным дорогам надо ездить
непременно в третьем классе,  среди простого народа, а то ничего интересного
не услышите.  Если хотите быть писателем, завтра же купите билет до Нижнего.
Оттуда - по Волге, по Каме...
     Он  начал давать практические советы,  как будто вопрос о  моей поездке
был  уже  решен.  На  станции Царицыно,  когда я  выходил из  вагона,  Антон
Павлович на прощанье опять сказал:
     - Послушайтесь доброго совета, купите завтра билет до Нижнего.
     Я  послушался и через несколько дней уже плыл по реке Каме,  без цели и
назначения,  направляясь пока в  Пермь.  Дело было в 1894 году.  За Уралом я
увидел страшную жизнь  наших  переселенцев,  невероятные невзгоды и  тягости
народной,  мужицкой жизни.  И  когда я вернулся,  у меня был готов целый ряд
сибирских рассказов,  которые и  открыли тогда передо мной  впервые страницы
наших лучших журналов. /479/
     Нередко Чехов говорил о  революции,  которая неизбежно и  скоро будет в
России. Но до 1905 года он не дожил.
     - Поверьте,  через несколько лет, и скоро, у нас не будет самодержавия,
вот увидите.
     Недаром  же  в  пьесе  его  "Три  сестры"  говорится:   "Пришло  время,
надвигается на всех нас громада,  готовится здоровая,  сильная буря, которая
идет,  уже  близка  и  скоро  сдует  с  нашего  общества  лень,  равнодушие,
предубеждение  к  труду,   гнилую  скуку".   А  в  дальнейшем  он  предвидел
необычайный  расцвет  народной  жизни   и   счастливое,   радостное  будущее
человечества. И во все это верил он крепко.


     Прошло немало лет от первой нашей встречи.  Мы видались в Москве - то у
издателя И.Д.Сытина,  то в Докторском клубе,  то у него в доме, где он любил
угощать  горячей  картошкой,   печенной  на   углях,   и   старым   крымским
"губонинским" кляретом. Бывал Антон Павлович и у меня, на нашей литературной
"Среде",  которой всегда интересовался и всегда расспрашивал о ней. Видались
мы и в Крыму,  у него на даче в Аутке, где он был уже серьезно больным и где
среди красот южной природы, среди вечнозеленых кипарисов и цветущих персиков
любил помечтать о московском сентябрьском дождичке,  о березах и ветлах,  об
илистом пруде с карасями, о том, как хорошо обдумывать свои повести и пьесы,
глядя на поплавок и держа в руке удочку. Пытался он в своем крымском саду, в
память о Москве,  насаждать молодые березки и другие северные деревца,  но я
не знаю,  принялись ли они и целы ли теперь...  Помню,  как в этом ялтинском
кабинете мне был вручен рецепт в  ялтинскую аптеку на  порошки от кашля,  за
подписью "доктора А.Чехова". Аптечная сигнатурка у меня сохраняется.
     Несмотря на болезнь,  Чехов любил всякие шутки,  пустячки, приятельские
прозвища и вообще охотник был посмеяться{479}.
     Помню, как хохотал он у себя в ялтинском кабинете над одним из своих же
давнишних рассказов.
     Однажды весенним вечером,  года за два до смерти, Антон Павлович созвал
нас к себе.  Тут были Горький,  /480/ Бунин,  Елпатьевский... После ужина, в
кабинете,  Бунин,  или "Букишон",  как ласково называл его Чехов,  предложил
прочитать вслух один из давних рассказов Чехонте,  который А.П. давно забыл.
Бунин, надо сказать, мастерски читал чеховские рассказы. И он начал читать.
     Трогательно было видеть,  как Антон Павлович сначала хмурился - неловко
ему казалось слушать свое же сочинение,  -  потом стал невольно улыбаться, а
потом,  по мере развития рассказа, буквально трясся от хохота в своем мягком
кресле, но молча, стараясь сдержаться.
     - Вам  хорошо,  теперешним писателям,  -  нередко говорил он  полушутя,
полусерьезно.  -  Вас теперь хвалят за небольшие рассказы.  А меня,  бывало,
ругали за это.  Да как ругали! Бывало, коли хочешь называться писателем, так
пиши роман,  а  иначе о  тебе и  говор