ь так! - кипятился он. - Разве вы не видите, что
все сдвинулось сверху донизу! И общество, и рабочие!..
     И как-то все перевернулось в нем. О том же Меньшикове он говорил мне:
     - Читали вы, что написал этот мерзавец Меньшиков?
     Я  ответил,  что Меньшиков был и  есть Меньшиков и что у меня не всегда
бывает охота и терпение читать его. А он все волновался и повторял:
     - Нет, вы прочитайте, что он в последнем номере пишет.
     Стал рассказывать мне  о  "Новом времени",  с  которым был  связан и  о
котором раньше нередко упоминал.  О  самом старике Суворине он редко говорил
и,  когда говорил,  косвенно защищал его.  Помню,  он  мне рассказывал,  что
возмутительная статья в "Новом времени" по поводу 1 марта,  требовавшая чуть
ли не четвертования "злодеев",  была помещена в  газете без ведома Суворина,
написана Иловайским,  но  относительно "Нового времени" он  не жалел красок.
Рассказывал, какие там дурные люди ведут дело, как там фабрикуется заведомая
ложь,  как  подкупаются сотрудники,  как  во  время дрейфусовского дела{580}
переделывались и  подделывались телеграммы,  получавшиеся из  Парижа  от  их
собственного   корреспондента,    как   вставлялись   "не"   в   телеграммы,
выбрасывалось  нежелательное,  ставились  вопросительные  и  восклицательные
знаки  -  появлялась в  газете совсем другая телеграмма,  с  противоположным
смыслом.
     Здоровье Чехова становилось - в значительной мере, думаю, из-за поездок
в Москву -  все хуже и хуже, и мне было  трогательно  и  волнующе  наблюдать
эту /581/ просыпающуюся в Чехове веру в близкую новую жизнь, поднимавшееся в
нем новое настроение.
     Мы вели частые и  долгие споры о  литературе,  но о  произведениях друг
друга говорили редко и как-то стыдливо.  Только раз - помню, шли мы куда-то,
- глядя в сторону, Чехов неожиданно сказал мне:
     - Прочитал ваш  рассказ ("О,  мама!").  У  вас  там  как на  виолончели
играют.
     Тем более поразило меня,  когда Чехов, всегда сдержанный в разговорах о
своей литературной работе, неожиданно протянул мне рукопись:
     - Вот, только что кончил... Мне хотелось бы, чтобы вы прочитали.
     Я прочитал.  Это была "Невеста"{581},  где звучали новые для Чехова, не
хмурые  ноты.  Для  меня  стало  очевидно,  что  происходил перелом во  всем
настроении Чехова,  в  его  художественном восприятии жизни,  что начинается
новый период его художественного творчества.
     Он не успел развернуться, этот период. Чехов скоро умер. /582/



        "И.А.НОВИКОВ"

        "ДВЕ ВСТРЕЧИ"

     Встречался я  с  Антоном  Павловичем Чеховым всего  два  раза,  но  обе
встречи дали ощущение живого Чехова и,  более того,  помогли понять его  как
писателя,  хотя беседа велась совсем не о  литературе.  Я тогда лишь немного
начинал печататься, но в этом ему не признался, а сам Чехов, как большинство
настоящих писателей,  думается,  рад был вести разговор не "писательский", а
простой -  житейский. Я никак не затрагивал вопроса и о его произведениях. Я
ехал тогда на голод в Бессарабию и по этому именно делу к нему и зашел.
     Заговорили,  конечно, и о любимой Чеховым Москве. Несмотря на январь, в
Ялте было тепло,  все ходили по-летнему, по каменным стенам вились маленькие
пушистые розы,  цвели и  какие-то  еще  розовые цветы с  плотными блестящими
лепестками;  все это было зимою несколько призрачно.  И  грусть по  морозной
Москве -  запрещенной -  была как нельзя более понятна.  В кабинете,  совсем
небольшом,  очень  простом,  постепенно сгущались  синие  сумерки;  огни  не
зажигали. Антон Павлович говорил не спеша, раздумчиво, больше расспрашивал -
о Москве,  о студенческих наших делах,  немного всегда беспокойных.  Кстати,
когда передают речь Чехова, всегда пестрит частица "же", которую он будто бы
прибавлял  чуть   не   к   каждому  слову;   получается  впечатление  сугубо
провинциального местного говора,  почти комического. Правда, пишут это люди,
знавшие Чехова долго и  хорошо,  но  если  и  была  в  его  /583/ речи такая
особенность (я ее вовсе не ощутил),  то,  во всяком случае, передающие слова
А.П.  ею злоупотребляют.  Он говорил, как писал, короткими фразами, подумав,
несколько скупо и очень определенно;  так же скупы и выразительны были и его
жесты, едва намеченные и, одновременно, вполне законченные.
     Я не помню подробностей этого первого разговора, да и не в них дело, но
тогда же  я  отчетливо почувствовал,  как  Чехов был пристально внимателен к
другому человеку -  совсем  для  него  случайному.  И  это  не  был  интерес
специфически писательский,  а  именно человеческий.  Пожалуй,  в этом была и
доброта,  но  не  такая теплая и  конкретная,  какая присуща была  Владимиру
Галактионовичу Короленко, которого увидел я много позже. У Чехова любовь эта
была как бы  несколько далекою:  не  данный сидящий перед ним человек сам по
себе,  а  он  же,  но  лишь как  один из  тех  живых существ,  что именуются
человеком.  У  Чехова,  несомненно,  присутствовала всегда  свойственная ему
органически дума о людях,  о человеке,  о жизни. И вот он сидел в сумерках и
говорил,   с  паузами,   подкашливая,   спрашивал  что-нибудь,   и  так  это
воспринималось:  точно хочет проверить себя, прикинуть свое "издали" на этом
вблизи сидящем, приехавшем оттуда - из всегда молодой Москвы.
     Чехов был человеком конкретностей и  писал живых людей,  может быть как
никто,  но  эти конкретности он  давал по-особому,  на  широком и  спокойном
горизонте своего раздумья. Так иногда, на фоне заката, увидишь стебли полыни
или дикой рябинки,  они такие же,  как и те,  что у тебя под ногами, но и не
те,  ибо  конкретность их  дана с  гравюрною четкостью,  и  даны расстояние,
простор и грань горизонта,  и теплая желтизна уходящего неба.  Это сочетание
конкретности и  дали,  живого быта и  длительного раздумья,  оно и  является
основным в творческой манере Чехова.
     Какого  же  рода  было  это  раздумье?   Несомненно,   оно  было  очень
разнообразного свойства:  и философского, и социального - тому имеется много
свидетельств.  Во вторую свою встречу с  Чеховым я  очень остро почувствовал
именно этот социальный интерес писателя,  и притом не отвлеченный, головной,
а /584/ напротив - живой, исполненный настоящего человеческого тепла.
     Я увидел Чехова на одной из выставок картин в Москве. Он был один, но я
не подходил к нему, стесняясь напомнить о нашем случайном знакомстве, однако
он сам, взглянув и помедлив секунду, узнал меня.
     - Да,  хорошо написано, - сказал он о портрете какого-то генерала{584},
перед которым как раз я стоял, - но кому это нужно, зачем?
     Портрет привлекал общее внимание,  и  мастерство художника было налицо.
Но  Чехов  не  захотел  углубить  свою  мысль,  и  она  приобрела  всю  свою
значительность лишь в порядке противопоставления.
     - Вы это еще не видали?
     Не  рассеянно,  но очень быстро прошел он ряд других полотен и  надолго
остановился затем перед одной небольшою картиной.
     - Вот, - сказал он, - вот что я вам хотел показать. Это хорошо.
     Я не помню, чья это была картина{584}, но передо мной встают и теперь -
фабричные задворки,  вечер,  лиловатая мгла и  молодой рабочий с ребенком на
руках;  он держит его очень неловко и  очень бережно,  со скуповатою,  может
быть чуть-чуть стыдливою,  нежностью,  которую не хотел бы показать.  Чем-то
родственно этому сочетанию чувств было и само восприятие Чехова,  и молчание
его было для меня выразительно полно:  сам он писал не потому лишь, что умел
отлично писать и хорошо знал человека,  но и потому, что он человека любил и
жалел, и думал, по-своему, об устроении его неустроенной жизни. /585/



        "И.Н.АЛЬТШУЛЛЕР"

        "О ЧЕХОВЕ"

                              Из воспоминаний

     Как-то я  застал Чехова за чтением критической о нем статьи{585},  и он
встретил меня словами:
     - Вот,  батенька, мы с вами и не знали, а я, оказывается, уже в третьем
периоде.
     И затем,  сбросив привычным жестом пенсне и лукаво блеснув глазами,  он
комически развел руками и прибавил:
     - Да, то совсем не было периодов, а теперь вот три.
     Не  знаю,  на  сколько  периодов можно  делить  литературное творчество
Чехова,  но мое знакомство с ним совпадает,  несомненно,  с началом нового в
его  личной  жизни  ялтинского  периода,  которому  суждено  было  оказаться
последним.
     В  конце  сентября 1898  года  я,  спасаясь от  гнилой  северной осени,
приехал в  Ялту,  которой раньше не  знал.  У  меня  было письмо к  местному
санитарному  врачу  д-ру  П.П.Розанову,  а  у  него  я  познакомился  с  его
двоюродным братом  С.Я.Елпатьевским.  Последний  тоже  незадолго перед  этим
переселился  окончательно  в  Ялту,  строил  себе,  как  говорил  Чехов,  "с
аппетитом" дачу,  был  влюблен  в  южный  берег  Крыма,  очень  красноречиво
доказывал необходимость и  мне  покинуть север и  сообщил,  что вот и  Чехов
приехал и  тоже  решил  перекочевать сюда.  Как-то,  проходя со  мною  через
городской сад,  он  заметил на  одной из  скамеек Чехова,  подошел к  нему и
познакомил нас.  На  следующий  день  подъехал  /586/  наш  общий  приятель,
известный московский земский врач И.И.Орлов,  и  как-то  так  вышло,  что мы
втроем стали  проводить значительную часть  дня  вместе.  Чехов  занимал две
небольшие комнатки на  даче Бушева по  Николаевской улице.  Осень в  тот год
выдалась исключительная даже для Крыма.  Чехов был в  прекрасном настроении.
Он тогда еще имел довольно бодрый вид и выглядел,  пожалуй,  не старше своих
тридцати восьми  лет,  был  худ  и,  несмотря на  то,  что  ходил  несколько
сгорбившись,  в  общем представлял стройную фигуру.  Только намечавшиеся уже
складки у  глаз и  углов рта,  порой утомленные глаза,  а  главное,  на  наш
врачебный глаз,  заметная одышка,  особенно при подъемах, обусловленная этой
одышкой  степенная,  медленная походка  и  предательский кашель  говорили  о
наличности  недуга.  Тщательно  избегал  говорить  о  последнем  только  сам
больной. Было два верных способа сделать неприятность Чехову и заставить его
съежиться:  это  -  коснуться  поподробнее  его  здоровья  или  его  текущих
литературных работ.
     Доктор Орлов, очень любивший Антона Павловича и очень беспокоившийся за
него,  как-то,  когда мы сидели втроем и весело болтали,  шутливо предложил:
давайте-ка  все  друг друга послушаем "для проверки".  Чехов мягко отвел его
предложение, сказав: "Лучше пройдемся".
     Приехал он  в  Ялту как будто без определенных планов,  но  здесь скоро
принял решение перебраться на юг окончательно и  так как "по гостиницам жить
надоело",  то стал подыскивать участок.  По этому поводу у  него происходили
постоянные  совещания  с   И.А.Синани,   владельцем  книжного   магазина  на
набережной,  хорошо знакомым всякому бывавшему в Ялте, так как его магазин с
лавочкой у  входа  служил  излюбленным местом  свиданий и  встреч  друзей  и
знакомых,   особенно  писателей.  К  Чехову  Синани,  вообще  человек  очень
доброжелательный,  питал необыкновенно нежные чувства и  любовно заботился о
всех его интересах, а так как Ялту, южный берег, ялтинцев и все про ялтинцев
и  все текущие местные новости и  события он  знал,  как никто,  то  лучшего
советчика по  отысканию участка или  дачи  трудно было  найти.  Однажды А.П.
таинственно повез  нас  с  доктором Орловым в  Верхнюю Аутку,  которая /587/
тогда  еще  не  была  присоединена к  городу  Ялте,  а  считалась  деревней,
остановился в  конце  ее,  загадочно  предложил нам  перелезть через  низкий
забор,  и  когда мы  очутились на  довольно неприглядном участке,  под самым
пыльным шоссе,  с запущенным виноградником, с двумя-тремя тощими деревьями и
старым  татарским  кладбищем  с   многочисленными  характерными  надгробными
мусульманскими памятниками по передней его границе,  он торжественно заявил,
что  этот  самый  участок  он  собирается  купить,  причем  при  оценке  его
рекомендовал обратить особенное внимание на два его достоинства:  во-первых,
на имеющийся "библейский" колодец и,  во-вторых,  на чудесный далекий вид на
долину речки Учан-Су  и  кусочек моря.  Так как владелец продавал участок из
уважения к Чехову необыкновенно дешево,  за четыре тысячи,  да еще так,  что
три тысячи можно было платить когда угодно и  без процентов,  то  тут же  на
общем совещании решено было, что покупать стоит. Впрочем, шоссе впоследствии
при ремонте было значительно поднято и  несколько отведено в  сторону,  а  к
дому Чехова устроен небольшой,  в  виде переулка,  спуск.  Денег свободных у
него в это время еще не было, и он комбинировал всякие кредитные операции.
     В  середине октября умер отец Антона Павловича,  и известие об этом еще
более укрепило его в решении поскорее построиться и перевезти мать, которой,
как он полагал, будет теперь очень тоскливо оставаться в Мелихове. Последнее
предполагалось продать.  В значительной мере под влиянием Чехова придя также
в  конце концов к заключению о необходимости покинуть окончательно север,  я
снял  в  Ялте  квартиру,  пустую,  только с  несколькими самыми необходимыми
предметами обстановки,  и  так как раньше года семья моя не могла переехать,
то  Чехов  перебрался ко  мне{587}.  Он  в  это  время  очень много работал,
преимущественно по утрам. Мы много гуляли, тщательно избегая набережной, где
его одолевали курортные дамы,  "антоновки",  преследуя его по пятам;  стоило
ему  зайти  к  Синани,  как  немедленно лавка  заполнялась покупательницами,
которым неотложно требовались газеты, книги, папиросы и т.п. Чехов с мрачным
видом круто поворачивался и  устремлялся через ближайшие улицы или городской
сад подальше от набережной. /588/
     Бывали и экстраординарные развлечения.  Местный караим-купец,  приятель
Синани,  пригласил Чехова на  обед с  шашлыками и  с  классическими,  как он
говорил,  чебуреками.  Было  душно,  жарко,  масса приглашенных "на  Чехова"
родственников и  приятелей радушного хозяина.  Чебуреки на бараньем жиру,  с
бараньей  начинкой с  непривычки показались ужасными,  разговор вертелся все
время  около  строительных вопросов и  подрядчиков.  Чехов  серьезно слушал,
почти ничего не ел и вставлял деловые замечания.  Как только мы вышли, Чехов
завернул в  аптеку и  купил  свою  любимую касторку:  "Надо  будет сейчас же
принять". - "Да вы ж ничего не ели". - "А запах, а разговоры?"
     Несмотря на длинные разговоры,  совместную жизнь, темы о болезни мы все
еще не касались, или, вернее, касались, но односторонне: он не одобрял моего
кашля, советовал серьезно полечиться и т.д.
     Когда  я  после  кратковременной отлучки для  ликвидации своей службы в
Новоторжском земстве вернулся в  Ялту,  то  не застал его уже на моей пустой
квартире,  он переехал на дачу Иловайской, где и проживал до переезда к себе
в  Аутку.  Но очень часто,  спасаясь от посетителей,  мешавших работать,  он
приходил ко мне рано утром и оставался до обеда.
     Генеральша Иловайская,  у  которой он в  это время жил,  хорошо к  нему
относилась,  хотя искренне скорбела о  том,  что он не признает гомеопатии и
губит свое здоровье, не соглашаясь принимать ее целительных пилюль. Она даже
очень серьезно принялась за  устройство его судьбы,  подыскав для него очень
подходящую пару  в  лице  молоденькой дочери местного протоиерея,  часто  ее
навещавшей.  Таинственно  обращала  мое  внимание  на  некоторые  как  будто
благоприятные в  этом смысле признаки и  особенно радовалась,  когда Чехов с
поповной поехал раз прокатиться в  Ореанду.  И всерьез была огорчена,  когда
все ее тонкие планы кончились ничем{588}.
     Чехов считал себя очень практическим человеком (и в  известной степени,
может быть,  это и было верно),  и так как я в это время устраивал квартиру,
то он принимал в этом живейшее участие.  Пришел в ужас, увидев на дверях мою
визитную карточку. /589/
     - Это же невозможно,  серьезные доктора должны иметь серьезную дощечку;
и нельзя медную. Нужно в Москве заказать черную чугунную с литыми буквами.
     И  действительно,  через  брата,  кажется,  выписал такую для  меня  из
Москвы.  Уверял меня,  что без него я  и  занавесок настоящих никак не смогу
купить.  Настаивал,  что  надо  мне  непременно записаться в  члены Общества
взаимного кредита и расплачиваться чеками,  и когда я,  смеясь, говорил ему,
что запишусь,  когда разбогатею,  а пока нечего туда вносить, то он серьезно
ответил,  что это наша русская некультурность, что на Западе никто денег при
себе не держит.
     В начале 1899 года он вел переговоры с Марксом, очень волновался, когда
они  затягивались,  в  то  время был  искренне убежден,  что совершает очень
выгодную для себя сделку.  Так как по договору Маркс обязывался через каждые
5 лет повышать на 200 руб. плату за печатный лист, то Чехов все высчитывал и
жалел бедного Маркса:  "Что же с ним будет,  если вдруг до восьмидесяти пяти
лет проживу?"{589}
     Для  Чехова  составляло величайшее удовольствие помогать другим,  и  он
постоянно для кого-нибудь что-нибудь устраивал.  Он  рекомендовал учителей в
гимназии,  хлопотал перед  архиереем о  месте для  священника и,  уже  тяжко
больной, искал через друзей протекции для московского дьякона{589}, которому
нужно  было  сына-студента  перевести из  Юрьева  в  Москву.  Подыскивал для
знакомых  и  приятелей-москвичей  комнаты  и  квартиры,  выписывал  для  них
каталоги  растений,   помогал  начинающим  писателям  завязать  отношения  с
редакциями,  хлопотал о постановке чужих пьес,  вечно устраивал каких-нибудь
больных учительниц или земских служащих.  И  уезжая в Москву,  он каждый раз
спрашивал,  не надо ли чего привезти,  прислать, особенно из Москвы, где, по
его мнению,  только и можно было достать все настоящее и хорошее и откуда он
сам выписывал для себя и писчую бумагу,  и конверты,  и колбасу, и резиновые
калоши,  и  многое другое,  что  можно  было  получить в  любом  магазине на
набережной и  получения чего  из  Москвы  он  иногда дожидался неделями.  Но
переубедить его в этом было невозможно. Когда нас несколько человек задумало
создать санаторию для нуждающихся,  то  Чехов,  к  которому мы обратились за
содействием,   /590/   очень  горячо  отозвался,   объявил  у   себя   прием
пожертвований и  много  времени  терял  на  жертвователей,  в  большом числе
пользовавшихся случаем за небольшой взнос получить чеховский автограф в виде
квитанции.  Расчетливо тративший на себя,  он много раздавал,  тайно помогал
отдельным учащимся.
     Когда Чехов приступил к постройке дачи, он очень подробно и внимательно
разрабатывал с  архитектором и  приехавшей сестрой,  Марией Павловной,  план
дома.  Предполагалось три жильца -  он сам,  мать и  в  летнее время сестра,
служившая тогда преподавательницей в  одной из  московских женских гимназий.
Требовалось,  чтобы комнаты были по  возможности изолированы.  Оттого дом  и
имел  несколько  странное  расположение:   прямо  от  входа  кабинет  Антона
Павловича,  столько раз  описанный,  и  отделенная от  него незастекленной с
резьбой дверью небольшая,  очень  светлая спальня.  В  другом конце коридора
дверь в комнату матери,  и в башенке наверху - комната Марии Павловны. Внизу
столовая и  комната для гостей.  Чехов перебрался на свой участок задолго до
того,  как был готов дом,  и жил в комнате при будущей кухне, помещавшейся в
отдельном небольшом флигеле{590}.  Он очень много занимался будущим садом. У
него было большое стремление к своему углу, к покупке всяких участков, дач и
т.д.  Вскоре после ауткинской дачи он  приобрел участок в  Кучук-Кое,  около
Кикинеиза,  верстах в  25 от Ялты,  совершенно ему не нужный и никчемный,  к
которому вел очень крутой спуск от шоссе с  еще более крутым спуском от него
к морскому берегу.
     Купил потому,  что "там чудный вид,  и все есть:  и маленький домик,  и
табачный сарай,  и  дроги,  и  нужно только будет из  Москвы выписать ложки,
вилки,  самовар. Почта рядом, я уверен, ч