я бы там и кричал,  а Артем злился бы на
него за то, что он ему пугает рыбу.
     Антон  Павлович мысленно видел  их  на  сцене  -  одного  удящим  около
купальни,  другого -  купающимся в ней,  то есть за сценой.  Через несколько
дней Антон Павлович объявил нам  торжественно,  что купающемуся ампутировали
руку,  но,  несмотря на  это,  он  страстно любит  играть на  бильярде своей
единственной  рукой.   Рыболов  же   оказался  стариком  лакеем,   скопившим
деньжонки.
     Через  некоторое  время  в  воображении Чехова  стало  рисоваться  окно
старого помещичьего дома,  через  которое лезли  в  комнату ветки  деревьев.
Потом  они  зацвели снежно-белым цветом.  Затем в  воображаемом Чеховым доме
поселилась какая-то барыня.
     - Но  только у  вас  нет  такой актрисы.  Послушайте!  Надо  же  особую
старуху, - соображал Чехов. - Она же все бегает к старому лакею и занимает у
него деньги...
     Около старухи очутился не  то  ее  брат,  не то дядя -  безрукий барин,
страстный любитель игры на бильярде. Это большое дитя, которое не может жить
без лакея.  Как-то раз последний уехал,  не приготовив барину брюк, и потому
он пролежал весь день в постели...
     Мы знаем теперь, что уцелело в пьесе и что отпало без всякого следа или
оставило незначительный след.
     Летом 1902 года,  когда Антон Павлович готовился писать пьесу "Вишневый
сад", он жил вместе со своей женой, О.Л.Чеховой-Книппер, артисткой театра, в
нашем домике,  в имении моей матери Любимовке. Рядом, в семье наших соседей,
жила англичанка,  гувернантка, маленькое худенькое существо с двумя длинными
девичьими косами,  в  мужском костюме.  Благодаря такому соединению не сразу
разберешь  ее  пол,  происхождение  и  возраст.  Она  обращалась  с  Антоном
Павловичем /409/  запанибрата,  что  очень  нравилось  писателю.  Встречаясь
ежедневно,  они  говорили друг другу ужасную чепуху.  Так,  например,  Чехов
уверял англичанку,  что он в молодости был турком, что у него был гарем, что
он  скоро вернется к  себе на родину и  станет пашой,  и  тогда выпишет ее к
себе.  Якобы в благодарность,  ловкая гимнастка-англичанка прыгала к нему на
плечи  и,  усевшись  на  них,  здоровалась  за  Антона  Павловича  со  всеми
проходившими мимо них,  то есть снимала шляпу с  его головы и  кланялась ею,
приговаривая на ломаном русском языке, по-клоунски комичном:
     - Здласьте! здласьте! здласьте!
     При этом она наклоняла голову Чехова в знак приветствия.
     Те,  кто  видел  "Вишневый сад",  узнают в  этом  оригинальном существе
прототип Шарлотты.
     Прочтя пьесу,  я сразу все понял и написал свои восторги Чехову. Как он
заволновался!  Как он  усиленно уверял меня,  что Шарлотта непременно должна
быть немкой,  и непременно худой и большой -  такой,  как артистка Муратова,
совершенно непохожая на англичанку, с которой была списана Шарлотта.
     Роль Епиходова создалась из  многих образов{409}.  Основные черты взяты
со служащего, который жил на даче и ходил за Антоном Павловичем. Чехов часто
беседовал с  ним,  убеждал его,  что  надо  учиться,  надо  быть грамотным и
образованным человеком. Чтобы стать таковым, прототип Епиходова прежде всего
купил себе красный галстук и захотел учиться по-французски.  Не знаю, какими
путями,  идя от служащего,  Антон Павлович пришел к образу довольно полного,
уже немолодого Епиходова, которого он дал в первой редакции пьесы.
     Но у нас не было подходящего по фигуре актера, и, в то же время, нельзя
было  не  занять в  пьесе талантливого и  любимого Антоном Павловичем актера
И.М.Москвина,  который в  то время был юный и  худой.  Роль передали ему,  и
молодой артист применил ее к своим данным,  причем воспользовался экспромтом
своим на  первом капустнике{409},  о  котором речь впереди.  Мы думали,  что
Антон Павлович рассердится за  эту вольность,  но  он  очень хохотал,  а  по
окончании репетиции сказал Москвину: /410/
     - Я же именно такого и хотел написать. Это чудесно, послушайте!
     Помнится,  что Чехов дописал роль в  тех контурах,  которые создались у
Москвина.
     Роль  студента Трофимова была  также  списана  с  одного  из  тогдашних
обитателей Любимовки{410}.
     Осенью 1903 года Антон Павлович Чехов приехал в  Москву{410} совершенно
больным.  Это, однако, не мешало ему присутствовать почти на всех репетициях
его новой пьесы,  окончательное название которой он  никак не  мог еще тогда
установить.
     Однажды вечером мне передали по телефону просьбу Чехова заехать к  нему
по делу.  Я  бросил работу,  помчался и  застал его оживленным,  несмотря на
болезнь.  По-видимому,  он  приберегал разговор о  деле к  концу,  как  дети
вкусное пирожное.  Пока же,  по  обыкновению,  все сидели за чайным столом и
смеялись,  так  как  там,  где  Чехов,  нельзя было оставаться скучным.  Чай
кончился, и Антон Павлович повел меня в свой кабинет, затворил дверь, уселся
в свой традиционный угол дивана,  посадил меня напротив себя и стал, в сотый
раз,  убеждать меня  переменить некоторых исполнителей в  его  новой  пьесе,
которые, по его мнению, не подходили. "Они же чудесные артисты", - спешил он
смягчить свой приговор.
     Я знал, что эти разговоры были лишь прелюдией к главному делу, и потому
не спорил.  Наконец мы дошли и до дела.  Чехов выдержал паузу, стараясь быть
серьезным.   Но  это  ему  не  удавалось  -   торжественная  улыбка  изнутри
пробивалась наружу.
     - Послушайте,  я  же  нашел чудесное название для  пьесы.  Чудесное!  -
объявил он, смотря на меня в упор.
     - Какое? - заволновался я.
     - Вишневый сад, - и он закатился радостным смехом.
     Я не понял причины его радости и не нашел ничего особенного в названии.
Однако,  чтоб не  огорчить Антона Павловича,  пришлось сделать вид,  что его
открытие произвело на меня впечатление.  Что же волнует его в новом заглавии
пьесы?  Я  начал  осторожно выспрашивать его,  но  опять натолкнулся на  эту
странную особенность Чехова:  он не умел говорить о своих созданиях.  Вместо
объяснения  Антон  Павлович  начал  повторять  на  /411/  разные  лады,   со
всевозможными интонациями и звуковой окраской:
     - Вишневый  сад.  Послушайте,  это  чудесное  название!  Вишневый  сад.
Вишневый!
     Из  этого я  понимал только,  что речь шла о  чем-то прекрасном,  нежно
любимом:  прелесть названия передавалась не в  словах,  а  в самой интонации
голоса Антона Павловича.  Я  осторожно намекнул ему  на  это;  мое замечание
опечалило  его,  торжественная улыбка  исчезла  с  его  лица,  наш  разговор
перестал клеиться, и наступила неловкая пауза.
     После  этого свидания прошло несколько дней  или  неделя...  Как-то  во
время спектакля он зашел ко мне в уборную и с торжественной улыбкой присел к
моему столу.  Чехов любил смотреть,  как мы  готовимся к  спектаклю.  Он так
внимательно следил за  нашим гримом,  что по  его лицу можно было угадывать,
удачно или неудачно кладешь на лицо краску.
     - Послушайте,  не Вишневый,  а Вишневый сад,  -  объявил он и закатился
смехом.
     В  первую минуту я  даже не понял,  о чем идет речь,  но Антон Павлович
продолжал смаковать название пьесы,  напирая на  нежный  звук  "е"  в  слове
"Вишневый",  точно  стараясь с  его  помощью обласкать прежнюю красивую,  но
теперь ненужную жизнь, которую он со слезами разрушал в своей пьесе. На этот
раз  я  понял тонкость:  "Вишневый сад"  -  это  деловой,  коммерческий сад,
приносящий доход.  Такой сад  нужен и  теперь.  Но  "Вишневый сад" дохода не
приносит,  он хранит в  себе и в своей цветущей белизне поэзию былой барской
жизни. Такой сад растет и цветет для прихоти, для глаз избалованных эстетов.
Жаль уничтожать его,  а надо, так как процесс экономического развития страны
требует этого.
     Как раньше,  так и  на  этот раз,  во время репетиций "Вишневого сада",
приходилось точно клещами вытягивать из Антона Павловича замечания и советы,
касавшиеся его  пьесы.  Его  ответы  походили на  ребусы,  и  надо  было  их
разгадывать, так как Чехов убегал, чтобы спастись от приставания режиссеров.
Если бы  кто-нибудь увидел на репетиции Антона Павловича,  скромно сидевшего
где-то в задних рядах,  он бы не поверил, что это был автор пьесы. Как мы ни
старались пересадить его  к  режиссерскому  столу,  ничего  не  выходило.  А
если /412/ и усадишь, то он начинал смеяться. Не поймешь, что  его  смешило:
то ли, что он  стал режиссером и  сидел за  важным столом;  то  ли,  что  он
находил лишним самый режиссерский стол;  то ли, что он  соображал,  как  нас
обмануть и спрягаться в своей засаде.
     - Я же все написал, - говорил он тогда, - я же не режиссер, я - доктор.
     Сравнивая,  как держал себя на репетициях Чехов,  с тем,  как вели себя
другие  авторы,  удивляешься необыкновенной скромности большого  человека  и
безграничному самомнению других,  гораздо менее значительных писателей. Один
из  них,  например,  на  мое предложение сократить многоречивый,  фальшивый,
витиеватый монолог в его пьесе сказал мне с горечью обиды в голосе:
     - Сокращайте, но не забывайте, что вы ответите перед историей.
     Напротив,  когда мы дерзнули предложить Антону Павловичу выкинуть целую
сцену -  в  конце второго акта "Вишневого сада"{412},  -  он  сделался очень
грустным,  побледнел от боли,  которую мы ему причинили тогда, но, подумав и
оправившись, ответил:
     - Сократите!
     И никогда больше не высказал нам по этому поводу ни одного упрека.
     Я  не буду описывать постановки "Вишневого сада",  которую мы так много
играли в  Москве,  Европе и  Америке.  Припомню лишь  факты и  условия,  при
которых ставилась пьеса.
     Спектакль налаживался трудно;  и неудивительно:  пьеса очень трудна. Ее
прелесть в  неуловимом,  глубоко скрытом аромате.  Чтобы  почувствовать его,
надо как бы вскрыть почку цветка и  заставить распуститься его лепестки.  Но
это должно произойти само собой, без насилия, иначе сомнешь нежный цветок, и
он завянет.
     В  описываемое время наша внутренняя техника и умение воздействовать на
творческую душу  артистов по-прежнему были  примитивны.  Таинственные ходы к
глубинам произведений не  были  еще  точно  установлены нами.  Чтобы  помочь
актерам,  расшевелить их  аффективную память,  вызвать в  их душе творческие
провидения,  мы пытались создать для них иллюзию декорациями,  игрою света и
звуков.  Иногда это помогало,  и  я  /413/ привык злоупотреблять световыми и
слуховыми сценическими средствами.
     - Послушайте!  - рассказывал кому-то Чехов, но так, чтобы я слышал, - я
напишу новую пьесу,  и она будет начинаться так:  "Как чудесно, как тихо! Не
слышно ни птиц,  ни собак,  ни кукушек,  ни совы,  ни соловья,  ни часов, ни
колокольчиков и ни одного сверчка".
     Конечно, камень бросался в мой огород.


     В  первый раз  с  тех  пор,  как мы  играли Чехова,  премьера его пьесы
совпадала  с  пребыванием  его  в  Москве.   Это  дало  нам  мысль  устроить
чествование  любимого  поэта{413}.   Чехов  очень  упирался,   угрожал,  что
останется дома,  не приедет в театр. Но соблазн для нас был слишком велик, и
мы  настояли.  Притом же  первое представление совпало с  днем именин Антона
Павловича (17/30 января).
     Назначенная дата  была  уже  близка,  надо  было  подумать  и  о  самом
чествовании,  и о подношениях Антону Павловичу.  Трудный вопрос!  Я объездил
все  антикварные  лавки,  надеясь  там  набресть  на  что-нибудь,  но  кроме
великолепной шитой музейной материи мне  ничего не  попалось.  За  неимением
лучшего пришлось украсить ею венок и подать его в таком виде.
     "По крайней мере, - думал я, - будет поднесена художественная вещь".
     Но мне досталось от Антона Павловича за ценность подарка.
     - Послушайте,  ведь это же чудесная вещь, она же должна быть в музее, -
попрекал он меня после юбилея.
     - Так  научите,   Антон  Павлович,   что  же  надо  было  поднести?   -
оправдывался я.
     - Мышеловку, - серьезно ответил он подумав. - Послушайте, мышей же надо
истреблять.  -  Тут  он  сам расхохотался.  -  Вот художник Коровин чудесный
подарок мне прислал! Чудесный!
     - Какой? - интересовался я.
     - Удочки.
     И  все  другие подарки,  поднесенные Чехову,  не  удовлетворили его,  а
некоторые так даже рассердили своей банальностью. /414/
     - Нельзя же, послушайте, подносить писателю серебряное перо и старинную
чернильницу.
     - А что же нужно подносить?
     - Клистирную трубку. Я же доктор, послушайте. Или носки. Моя же жена за
мной не смотрит.  Она актриса.  Я же в рваных носках хожу.  Послушай,  дуся,
говорю я  ей,  у  меня палец на  правой ноге вылезает.  Носи на  левой ноге,
говорит.  Я  же  не  могу так!  -  шутил Антон Павлович и  снова закатывался
веселым смехом.
     Но  на  самом юбилее он  не был весел,  точно предчувствуя свою близкую
кончину.  Когда после третьего акта он,  мертвенно бледный и худой,  стоя на
авансцене,  не  мог  унять  кашля,  пока  его  приветствовали с  адресами  и
подарками,  у  нас  болезненно  сжалось  сердце.  Из  зрительного  зала  ему
крикнули, чтобы он сел. Но Чехов нахмурился и простоял все длинное и тягучее
торжество юбилея,  над которым он добродушно смеялся в  своих произведениях.
Но  и  тут он  не  удержался от улыбки.  Один из литераторов начал свою речь
почти теми же словами, какими Гаев приветствует старый шкаф в первом акте:
     - Дорогой и  многоуважаемый...  (вместо слова  "шкаф" литератор вставил
имя Антона Павловича) - приветствуя вас... - и т.д.
     Антон Павлович покосился на  меня -  исполнителя Гаева,  -  и  коварная
улыбка пробежала по его губам.
     Юбилей вышел торжественным,  но он оставил тяжелое впечатление. От него
отдавало похоронами. Было тоскливо на душе.
     Сам спектакль имел лишь средний успех, и мы осуждали себя за то, что не
сумели с  первого же  раза показать наиболее важное,  прекрасное и  ценное в
пьесе.
     Антон  Павлович умер,  так  и  не  дождавшись настоящего успеха  своего
последнего, благоуханного произведения.
     Со  временем,  когда спектакль дозрел,  в  нем  еще раз обнаружили свои
большие  дарования  многие  из  артистов  нашей  труппы,  в  первую  очередь
О.Л.Книппер,  исполнявшая главную  роль  -  Раневской,  Москвин -  Епиходов,
Качалов -  Трофимов,  Леонидов -  Лопахин,  Грибунин -  Пищик, Артем - Фирс,
Муратова -  Шарлотта. Я также имел успех в роли Гаева и получил на репетиции
похвалу от самого Антона Павловича Чехова -  за последний,  финальный уход в
четвертом акте. /415/
     Подходила весна 1904  года.  Здоровье Антона Павловича все  ухудшалось.
Появились тревожные симптомы в области желудка, и это намекало на туберкулез
кишок.  Консилиум постановил увезти Чехова в Баденвейлер.  Начались сборы за
границу.  Нас всех,  и меня в том числе, тянуло напоследок почаще видеться с
Антоном Павловичем.  Но  далеко не  всегда здоровье позволяло ему  принимать
нас. Однако, несмотря на болезнь, жизнерадостность не покидала его. Он очень
интересовался  спектаклем  Метерлинка{415},   который  в  то  время  усердно
репетировался.  Надо было держать его в  курсе работ,  показывать ему макеты
декораций, объяснять мизансцены.
     Сам  он  мечтал о  новой пьесе совершенно нового для  него направления.
Действительно,  сюжет задуманной им  пьесы был  как будто бы  не  чеховский.
Судите сами:  два друга,  оба молодые,  любят одну и  ту  же женщину.  Общая
любовь и  ревность создают сложные взаимоотношения.  Кончается тем,  что оба
они уезжают в  экспедицию на  Северный полюс.  Декорация последнего действия
изображает громадный корабль,  затертый в льдах. В финале пьесы оба приятеля
видят белый призрак,  скользящий по  снегу.  Очевидно,  это  тень  или  душа
скончавшейся далеко на родине любимой женщины.
     Вот все,  что можно было узнать от Антона Павловича о  новой задуманной
пьесе.
     Во время заграничной поездки,  по рассказам О.Л.Книппер-Чеховой,  Антон
Павлович наслаждался культурной жизнью Европы.  Сидя  на  своем балкончике в
Баденвейлере,  он  следил за  работой,  происходившей в  почтовом отделении,
которое было напротив его  комнаты.  Люди шли туда со  всех сторон,  сносили
свои  мысли,  выраженные в  письме,  отсюда эти  мысли разносились по  всему
свету.
     - Это чудесно! - восклицал он...
     Летом 1904 года пришла печальная весть из Баденвейлера о  смерти Антона
Павловича.
     "Ich  sterbe"* -  были  последние слова  умирающего.  Смерть  его  была
красива, спокойна и торжественна.
     ______________
     * Я умираю (нем.).

     Чехов умер -  и  после своей смерти стал еще более любим на  родине,  в
Европе и Америке.  Однако,  /416/ несмотря на свой успех и популярность,  он
остался  многими  непонятым  и  недооцененным.  Вместо  некролога -  выскажу
несколько своих мыслей о нем.
     До сих пор еще существует мнение, что Чехов - поэт будней, серых людей,
что  пьесы его -  печальная страница русской жизни,  свидетельство духовного
прозябания   страны.   Неудовлетворенность,   парализующая  все   начинания,
безнадежность,  убивающая  энергию,  полный  простор  для  развития  родовой
славянской тоски. Вот мотивы его сценических произведений.
     Но  почему  эта  характеристика  Чехова  так  резко  противоречит  моим
представлениям и воспоминаниям о покойном?  Я вижу его гораздо чаще бодрым и
улыбающимся,  чем хмурым,  несмотря на то, что я знавал его в плохие периоды
болезни. Там, где находился больной Чехов, чаще всего царила шутка, острота,
смех и  даже шалость.  Кто  лучше его  умел смешить или  говорить глупости с
серьезным лицом?  Кто  больше  его  ненавидел невежество,  грубость,  нытье,
сплетню,  мещанство и  вечное  питье  чая?  Кто  больше  его  жаждал  жизни,
культуры,  в  чем бы  и  как бы  они ни  проявлялись?  Всякое новое полезное
начинание  -   зарождающееся  ученое  общество  или  проект  нового  театра,
библиотеки,  музея -  являлось для  него  подлинным событием.  Даже  простое
очередное   благоустройство  жизни   необычайно  оживляло,   волновало  его.
Например, помню его детскую радость, когда я рассказал ему однажды о большом
строящемся доме  у  Красных ворот  в  Москве взамен плохенького одноэтажного
особняка,  который был  снесен.  Об  этом событии Антон Павлович долго после
рассказывал с восторгом всем, кто приходил его навещать: так сильно он искал
во  всем предвестников будущей русской и  всечеловеческой культуры не только
духовной, но даже и внешней.
     То  же  и  в  его  пьесах:  среди  полной безнадежности восьмидесятых и
девяностых  годов  то  и  дело  загораются в  них  светлые  мечты,  бодрящие
предсказания о  жизни через двести,  триста или тысячу лет,  ради которой мы
все должны теперь страдать;  о  новых изобретениях,  благодаря которым будут
летать по воздуху, об открытии шестого чувства.
     А  заметили ли  вы,  как часто при исполнении пьес Чехова в  зрительном
зале раздается смех, да такой /417/ звонкий, веселый, какого мы не слышим на
других спектаклях?  Когда же Чехов берется за водевиль,  то доводит шутку до
размеров уморительного буффа.
     А его письма?  Когда я их читаю,  от меня, конечно, не ускользает общее
настроение грусти.  Но  на ее фоне блестят,  точно весело мигающие звезды на
ночном  горизонте,  остроумные  словечки,  смешные  сравнения,  уморительные
характеристики.  Нередко дело доходит до  дурачества,  до  анекдота и  шуток
прирожденного, неунывающего весельчака и юмориста, который жил в душе Антоши
Чехонте, а впоследствии - и в душе больного, истомленного Чехова.
     Когда  здоровый  человек  чувствует  себя  бодро  и   весело,   это   -
естественно, нормально. Но когда больной, приговоренный самим собою к смерти
(ведь Чехов -  доктор),  прикованный,  как узник,  к ненавистному ему месту,
вдали от близких и друзей,  не видя для себя просвета впереди,  тем не менее
умеет и  смеяться,  и  жить  светлыми мечтами,  верой в  будущее,  заботливо
накапливая  культурные  богатства  для  грядущих  поколений,   -   то  такую
жизнерадос