ыло приятно,
что я  развеселил Антона Павловича,  и  в  то  же  время страшно тех хрипов,
которые слышались иногда в его смехе.
     Он  снова сел  на  диван и,  все еще улыбаясь,  продолжал перекладывать
письма. Я заметил на столе небольшую брошюрку со стихами.
     - Разве вы любите стихи? - спросил я.
     - Не часто и некоторые -  да,  вот,  например.  Он перевернул несколько
страниц в этой книжке и указал рукою на следующие строки:

                Шарманка за окном на улице поет...
                Мое окно открыто. Вечереет.
                Туман с полей мне в комнату плывет,
                Весны дыханье ласковое веет.

                Не знаю почему, дрожит моя рука,
                Не знаю почему, в слезах моя щека.
                Вот голову склонил я на руки. Глубоко
                Взгрустнулось о тебе. А ты... ты так далеко*.
     ______________
     * А.М.Федорова{16}. (Примеч. Б.А.Лазаревского.) \578\

     - Часто к вам авторы присылают свои книги?
     - Часто. Почти каждый день что-нибудь получаешь. Я не люблю лишних книг
и сейчас же отправляю их в Таганрог{17}.
     Я заговорил о том, как нравится мне его литературная техника.
     - Вы поняли,  что простота и  объективизм усиливают впечатление гораздо
больше,  чем  восторги  и  проклятия.  В  этом  ваша  сила.  Особенно хороши
сравнения,  по  Тригоринской системе,  только иногда они  повторяются и  еще
некоторые ваши любимые слова.
     - Например? - спросил Антон Павлович.
     - Да,  например,  силуэт дерева или камня вы часто сравниваете с темной
фигурой монаха.
     - Где?
     - Да вот в "Степи" и в "Черном монахе", в "Красавицах"...
     - А из московских гостиниц вы очень любите "Славянский Базар".
     - Как так? где?
     - В "Чайке", в "Даме с собачкой", в повести "Три года"...
     - Это оттого,  что я москвич. В "Славянском Базаре" можно было когда-то
вкусно позавтракать...
     Я   спросил   Чехова,   из   действительной  ли   жизни   его   рассказ
"Перекати-поле". Начинается он так: "Я возвращался со всенощной..."
     - Да,  из действительной...  -  ответил Антон Павлович и добавил: - Вот
этот мой сожитель по монастырской гостинице оказался потом сыщиком...{18}
     - Как  это неприятно было,  вероятно,  вам узнать,  -  ведь вы  так его
обласкали...
     - Да, но что же делать...
     Был уже девятый час, и я стал прощаться.
     - Если не уедете, то приходите завтра в три часа.
     - Хорошо.
     Надев в передней пальто,  я все еще не мог отделаться от мысли о сыщике
и спросил:
     - Зачем же  этот сыщик был приставлен к  вам?  Чтобы выведать ваш образ
мыслей?
     - А  бог  их  знает...  Это  что!..  Вот  в  Ницце возле меня все ходил
господин и потом познакомился, элегантный такой, и тоже оказалось...{19}
     Антон Павлович горько усмехнулся. \579\
     В  сентябре 1903 года,  на возвратном пути из Москвы,  я заехал в Ясную
Поляну.  Меня  очень интересовало,  как  относится Л.Н.Толстой к  творчеству
Чехова.  Л.Н.  с  тревогой в  голосе расспрашивал о  его здоровье,  а  потом
сказал:
     - Чехов...  Чехов -  это Пушкин в  прозе{20}.  Вот как в стихах Пушкина
каждый может найти отклик на свое личное переживание, такой же отклик каждый
может найти и в повестях Чехова. Некоторые вещи положительно замечательны...
Вы знаете,  я  выбрал все его наиболее понравившиеся мне рассказы и переплел
их в одну книгу, которую читаю всегда с огромным удовольствием...{21} [...]


     Из душевных качеств Чехова самым выдающимся было терпение. Пребывание в
Ялте часто становилось для него равносильным одиночному заключению.  К мукам
одиночества присоединились еще  боязнь причинить беспокойство своей болезнью
нежно любившим его сестре и матери.
     Любопытные  незнакомцы  и  незнакомки,   не  имеющие  ничего  общего  с
литературой,  наезжали к  нему довольно часто.  Но и  с  ними Антон Павлович
бывал  всегда вежлив.  С  хмурым лицом подпишет автограф,  поклонится как-то
немного боком и  молчит.  И  только после ухода гостя вздохнет о том,  что к
нему пристают с пустяками.
     За пять лет знакомства с Чеховым я лично только знаю два случая,  когда
его  терпение,  по-видимому,  лопнуло:  один  раз,  когда  приезжал одесский
фельетонист, и другой - когда группа захудалых актеров решила поставить "Три
сестры"{22}.  В  первом случае его волнение выразилось в  том,  что начались
перебои сердца,  а во втором - усилилось кровохарканье. Приезду же Горького,
Короленко,   Бунина,  Куприна  Антон  Павлович  всегда  был  рад.  Любил  он
Гарина-Михайловского и часто вспоминал И.Н.Потапенко.
     Как-то я сказал об одном уже немолодом беллетристе:
     - Так он  давно пишет и  дальше одного тома и  двух рассказов не пошел,
хотя имеет полную возможность работать и издаваться когда ему хочется. \580\
     Мне досталось.
     - Неправда,  он много написал.  Отличный писатель, чудесный писатель, и
работает он хорошо! - ответил Чехов.
     Вторым  основным  качеством  Антона  Павловича была  жалость  ко  всему
страдающему.   Процессы,   в  которых  возможны  были  судебные  ошибки  или
неправомерное наказание,  его мучили и волновали. Как идеальный юрист, Чехов
не  мог назвать преступлением какой бы  то  ни  было поступок,  если он  был
сделан без  умысла принести зло,  и  мысль,  что в  жизни это не  всегда так
бывает, давила его.
     Такие вещи,  как "Беда",  "Злоумышленник" и  особенно "Рассказ старшего
садовника",   мог  написать  только  человек,  много,  упорно  и  совершенно
самостоятельно думавший над этими вопросами.
     Страдания детей нагоняли на Чехова ужас. "Гриша" и "Ванька" - это целые
драмы.   Перечитывая  "Остров  Сахалин",  я  часто  думал,  что  должен  был
переживать Антон Павлович,  когда присутствовал при сцене, описанной им так:
"Мальчик Алешка 3-4 лет, которого баба привела за руку, стоит и глядит вниз,
в могилу.  Он в кофте не по росту,  с длинными рукавами и в полинявших синих
штанах, на коленях ярко-синие заплаты.
     - Алешка, где мать? - спросил мой спутник.
     - За-а-копали!   -   сказал  Алешка,   засмеялся  и   махнул  рукою  на
могилу..."{23}
     Чехов относился к  детям не как к "маленьким дурачкам" и говорил с ними
не как с  существами,  созданными для забавы взрослых,  а  как с  людьми,  у
которых на все своя оригинальная точка зрения.
     Антон Павлович с любовью рассказывал мне об одном мальчике:
     - Сидит он за столом, выводит букву за буквой и сопит...
     Чехов прошелся взад и вперед по кабинету, посмотрел в окно и добавил:
     - И уши у него торчат, - вот так...
     Чуждый всякой полемики, он спорил очень мягко. Бывало, только и слышишь
его ровный, чуть надтреснутый басок:
     - Что вы, что вы, как можно! Полноте...
     К  сознательному злу  Чехов  относился с  брезгливостью.  \581\  Чистый
душою,  он не понимал психологии развратников,  и нет в его произведениях ни
одного  такого  типа.  Но  всякое искреннее,  пылкое чувство он  оправдывал.
Власич в  его рассказе "Соседи" -  симпатичен.  "Дама с  собачкой" внушает к
себе глубокое сочувствие.
     На  умственное убожество Антон Павлович никогда не сердился,  а  скорее
был  склонен над ним подтрунить.  Однажды я  принес Чехову номер "Московских
ведомостей" с  фельетоном по  поводу  новой  тогда  повести Горького "Трое".
Статья была озаглавлена "Циничная проповедь бесстыдства".  В  ней слышалось,
что автор больше сердит на  личность Горького,  чем разбирает психологию его
героев{24}.
     Антон  Павлович  внимательно  прочел  фельетон,   улыбнулся  и  покачал
головою:  дескать,  тоже критики...  Потом этот фельетон был  прочитан еще в
обществе нескольких человек,  и Чехов говорил, что он и все присутствовавшие
искренно хохотали.
     Противны Чехову были только люди,  будто размеренные циркулем,  живущие
по расписанию,  без всяких вспышек своего личного чувства. Ни в одном из его
рассказов нет столько яду, как в знаменитом "Человеке в футляре".
     Мне кажется,  что я  не ошибусь,  если скажу,  что Чехов ценил людей по
силе их любви к ближнему.
     Однажды,  при мне, он спросил, как поживает один господин, тогда власть
имущий.
     Последовал ответ,  что этот господин сильно пьет,  плохо отдает долги и
вообще симпатий заслуживает мало.
     Чехов поднял голову, остановился (он ходил) и сказал:
     - Это не все...  Это не так.  Вот, вы знаете, в восьмидесятых годах был
процесс,  и  если бы не этот господин,  то несколько хороших и  ни в  чем не
повинных людей,  может быть,  пошли бы на каторгу... Он добрый, а это много,
очень много!{25}
     Антон  Павлович обладал исключительной наблюдательностью,  -  если  так
можно выразиться,  - непроизвольною. Он запоминал характерные черты каждого,
кого видел хоть раз.  Однажды при мне он изобразил походку и  гнусавый голос
какого-то субъекта.  Присутствовавший здесь гость,  знавший этого господина,
пришел в  восторг от  безусловной верности изображения.  Чехов  высоко ценил
способность  талантливых  актеров  проникать  не   только   в   душу   \582\
изображаемого лица, но и передавать и его голос и манеру одеваться так, а не
иначе.
     Сам необыкновенно одаренный,  Антон Павлович чутко реагировал не только
на настоящее,  но и на будущее русского общества.  Он понимал,  что подходит
время,  когда у  людей не  хватит больше сил жить так,  как они жили до  сих
пор... [...] \583\



        "А.СЕРЕБРОВ-ТИХОНОВ"

        "О ЧЕХОВЕ"

     Печатается по изданию 1960 года, стр. 643.

     . . . \597\



        "Н.Г.ГАРИН-МИХАЙЛОВСКИЙ"

        "ПАМЯТИ ЧЕХОВА"

     Печатается по изданию 1960 года, стр. 658.

     . . . \600\



        "В.В.ВЕРЕСАЕВ"

        "А.П.ЧЕХОВ"

     Печатается по изданию 1960 года, стр. 673.

     . . . \603\



        "В.П.ТРОЙНОВ"

        "ВСТРЕЧИ В МОСКВЕ"

                             (Из воспоминаний)

     Литературная  слава   росла.   Долгие   годы   материальных  лишений  и
хлопотливого  сотрудничества  в   мелких  журналах  сменились  сравнительной
обеспеченностью и  независимым положением  широко  признанного писателя.  Но
одно осталось непреодоленным - затяжная болезнь, из года в год подтачивавшая
силы и здоровье.
     Врач по  образованию,  изредка и  сам лечивший больных,  Антон Павлович
сознавал свое тяжелое состояние.  Еще  более неопровержимым он  считал,  что
медицина,  несмотря  на  большие  достижения в  области  научной  мысли,  на
практике не обладает радикальными средствами,  которые могли бы избавить его
от изнурительного недуга.  Когда один из писателей спросил,  какое лекарство
прописал ему профессор, Чехов с добродушной улыбкой ответил:
     - По-латыни это  называется "Уталиквид фиат",  то  есть  чтобы  больной
видел,  что для него что-то  делается.  Чего же вы хотите:  профессора же не
боги.
     Зиму  1903-1904  годов Чехов провел в  Москве.  Он  неохотно и  как  бы
мимоходом говорил о  своей болезни.  Но  то,  что  он  скрывал в  разговоре,
предательски выдавал его  внешний вид.  Лицо  осунулось,  поблекло,  на  лбу
залегли резкие морщинки.  Заметно тронула и  седина.  Всего же более выдавал
тревожное  предчувствие  частый,   хриплый  кашель  -  признак  углубленного
процесса в легких.
     Приезд  Чехова  в  Москву  совпал  с  первыми всплесками революционного
движения.  Смелей  заговорила печать,  все  чаще  и  настойчивее раздавались
призывы  к  свержению  самодержавия,   подкрепленные  забастовками  рабочих,
студенческими  сходками  и  выступлениями  прогрессивных \604\  общественных
деятелей.  Не  оставались в  стороне и  театры.  Художественный театр ставил
пьесы,   направленные  против  косности,  бездушия  буржуазного  общества  и
мещанской сытости,  -  "Доктор Штокман"{1},  "Мещане".  Шли с неослабевающим
успехом чеховские "Три  сестры",  "Дядя  Ваня",  вызывавшие порывы  уйти  от
серых, безрадостных будней к настоящей жизни - деятельной и правдивой.
     Одновременно готовилась постановка новой  пьесы  Чехова "Вишневый сад".
Все это вместе взятое, после однообразной и одинокой жизни в Крыму, оживляло
Чехова,  и были дни,  когда он поражал своей прежней беззаботной веселостью,
неистощимым остроумием и юношеской непоседливостью.
     Однажды Чехов  отправился с  поэтом Белоусовым и  пишущим эти  строки в
ресторан, наиболее посещавшийся литераторами.
     - Я почти всю молодость подражал своему духовному патрону,  находясь на
пище святого Антония,  -  шутливо сказал Чехов.  -  Теперь я больше не желаю
противодействовать дьявольскому искушению.
     За обедом речь зашла о литературе.
     - Я  плохо разбираюсь в  современных направлениях в  поэзии,  -  сказал
Чехов.  - Дело, видите ли, не в символизме и декадентстве и не в реализме, а
в  живом ощущении действительности и  в том,  что,  когда вы пишете,  нужно,
чтобы слова лились из  души.  Никакая форма и  вычурные выражения не спасут,
если  автор не  прочувствует задуманного произведения.  Тем  сколько угодно.
Могу продать вам по пятачку за пару.
     Легким движением он приложил тонкие пальцы к высокому, умному лбу, чуть
склонил  над  столом  красивую  голову,  как  бы  отдаваясь  охватившей  его
творческой мысли,  и  затем сосредоточенно поглядел в глубь зала,  где играл
струнный оркестр.
     - Вот обратите внимание,  -  с оживлением сказал Чехов.  -  Слева сидит
пожилой,   облезлый  скрипач.   Он  рассеянно  перевернул  ноты  и,  видимо,
сфальшивил.  Я  ничего не смыслю в бемолях,  терциях и прочих крючкообразных
существах,  населяющих музыкальный мир.  В  данном случае я  сужу  по  злому
взгляду режиссера и  по  резким  движениям палочки,  направленной в  сторону
скрипача.   Вот  опять!   С  скрипачом  что-то  случилось.   Вы,  как  поэт,
предполагаете, что он страдает за униженное искусство: божественного Моцарта
преподносят,  как приправу к  \605\ кушаньям.  Я думаю проще:  у него зубная
боль или сбежала жена.  В  довершение всяких бед,  возможно,  его сегодня же
выгонят из оркестра. Дома - нужда, клопы, и когда он разучивает мелодии, под
окном  воет  дворовая собака.  Подставьте под  свои  наблюдения определенные
величины,  и вот вам готов рассказ или поэма,  -  это уж как вам бог на душу
положит.
     Чуткий и внимательный к товарищам по перу, Чехов с похвалой отозвался о
переводах Белоусова из Бернса{2}.
     - А вот мне трудно было бы переводить. Я так привязан к нашей, русской,
жизни, что, если бы речь зашла о лондонском полисмене, я непременно думал бы
о  московском городовом.  Знаете,  как  один немец перевел эпиграф к  роману
"Анна Каренина".  Вместо "Мне отмщение и аз воздам" у него получилось: "Меня
подсиживают, и я иду с туза". По-немецки: "Ас" - туз.
     В  Москве Чехов встречался с Горьким.  Дружеские отношения между обоими
писателями отличались в  эту  пору  особой  теплотой  и  заботливостью.  Мне
посчастливилось быть  свидетелем этих  встреч.  Горький  с  нетерпением ждал
первого представления "Вишневого сада"  и  часто спрашивал Чехова,  когда же
наконец состоится спектакль.
     - Не знаю, - ответил Чехов. - Пока все время спорим с Станиславским. Он
уверяет,  что моя пьеса -  лирическая драма. Это же неверно. Я написал фарс,
самый веселый фарс!{3} -  Помолчав немного,  он  продолжал:  -  А,  пожалуй,
Станиславский прав. Когда я бываю на репетициях, я испытываю одно страдание:
Станиславский на моих же глазах безжалостно сокращает сцены.
     Пьеса Чехова должна была выйти в  сборнике "Знание".  Горький предложил
Чехову выпустить ее без сокращения.
     - Нет, нет, - замахал руками Чехов. - Печатайте с режиссерской правкой.
Иначе это внесет путаницу при постановке другими театрами.  Что ни говорите,
Станиславский знает театр лучше нас с вами.
     И  сейчас  же  с  обычным  переходом к  милой  шутке  добавил  деланным
трагическим голосом:
     - А вот "Мнимого больного" Мольера я не позволю ему ставить.  Это будет
моя режиссура. Я же доктор.
     После первого представления Горький сказал Чехову:
     - Озорную штуку вы выкинули,  Антон Павлович.  Дали красивую лирику,  а
потом вдруг звякнули со всего размаха топором по корневищам:  к черту старую
жизнь! Теперь, я уверен, ваша следующая пьеса будет революционная. \606\
     - Я буду писать водевили,  -  шутливо сказал Чехов.  - Может быть, даже
оперетты. В первую очередь на горьковский сюжет "На дне". Сатин у меня будет
петь:

                     Эка, эка,
                Жалко человека!

     Дайте мне только дожить до будущей зимы.
     С обычным юмором Чехов рассказал о том, как он с трудом получал с одной
редакции по три рубля гонорара в неделю.
     - Знаете,  Горький,  -  сказал Чехов тоном глубокой убежденности, и все
лицо его осветилось восторженной улыбкой,  -  в сущности,  все это не важно.
Наша бедность и  недоделанность жизни -  явление преходящее.  Культура у нас
еще  очень молода.  Триста лет  назад Англия имела уже  Шекспира,  Испания -
Сервантеса,  а немного позже Мольер смешил Францию своими комедиями. Наши же
классики  начинаются  только  с  Пушкина,  всего  каких-нибудь  сто  лет.  И
смотрите,   мы  начинаем  обгонять:   Тургеневым,   Достоевским  и   Толстым
зачитывается весь мир.  Правда,  кругом еще  много темноты,  скуки и  всякой
пошлости.  Но  люди уже  не  те.  Своими страданиями и  трудом они открывают
дорогу чему-то новому,  какой-то другой зарождающейся в муках,  но радостной
жизни.  И в этой жизни все будет мягко и весело,  как весенний праздник:  по
земле  пестрят  и  благоухают красивые  цветы,  теплый,  волнующий свежестью
воздух. - Чехов сделал небольшую паузу и с тихой грустью добавил: - Хотелось
бы   прожить  еще  десять  лет,  чтобы   увидеть   хотя   бы   первые   лучи
рассвета... \607\



        "Н.З.ПАНОВ"

        "СЕАНС"

                          (К ПОРТРЕТУ А.П.ЧЕХОВА)

     Печатается по изданию 1960 года, стр. 677.

     . . . \610\



        "H.П.УЛЬЯНОВ"

        "К ПОРТРЕТУ А.П.ЧЕХОВА"

     С А.П.Чеховым я познакомился в 1904 году, в год его смерти.
     Я зашел к нему на московскую квартиру,  чтобы поговорить о сеансах.  Мы
сидели в  полутемной комнате,  и  тогда  мне  пришла мысль изобразить его  в
сумеречном тоне.  Мне  казалось,  что  для  выражения духовной личности А.П.
многоцветность и внешние живописные задачи едва ли будут нужны.
     А.П.  согласился позировать, но просил отложить сеансы до осени, обещая
к тому времени быть более бодрой и терпеливой моделью.
     Летом того же года он умер. Сеансы наши не состоялись. Но отказаться от
мысли написать его портрет я  уже не  мог и  потому решил изобразить хотя бы
некоторые черты,  хотя  бы  намек на  тот  ускользающий его  духовный облик,
который волновал меня все время.
     "Чехов неуловим.  В  нем  было что-то  необъяснимо нежное",  -  сказал,
осматривая мою работу,  В.А.Серов,  который так же обожал Антона Павловича и
когда-то  сделал с  него набросок.  Этот набросок служил мне некоторое время
подспорьем, хотя сам В.А. находил его не совсем удачным.
     Было еще  несколько фотографий,  но  они мало подходили к  моей задаче.
Почти все  в  портрете было  сделано мною  по  памяти:  отсюда те  недочеты,
которые я сам всегда ясно сознавал и исправить которые я был не в силах.
     Надо пожалеть, что судьба не позволила всем, изобразившим А.П., довести
его  портрет  до  необходимой высоты.  Образ  "необъяснимо-нежного" великого
человека остался в нашей живописи навсегда неразрешенной задачей. \611\



        "В.Л.КНИППЕР-НАРДОВ"

        "ПОСЛЕДНЕЕ СВИДАНИЕ С ЧЕХОВЫМ"

     С  А.П.Чеховым я виделся в последний раз весной 1904 года в Берлине{1},
где он  с  сестрой остановился на несколько дней проездом в  Баденвейлер.  Я
только что обосновался в Дрездене, чтобы готовиться там к сцене у профессора
Рихарда  Мюллера.   Этот  перелом  в  моей  жизни,   тревога  за  будущее  и
намечавшееся  расхождение  с   первой  моей   женой  Э.И.Книппер  (рожденной
Бартельс) сильно п