что это пьеса,  и чувствовала небывалое в театре ощущение:  будто
это не сцена и  не актеры,  а живая жизнь -  и мы все случайно подсматриваем
ее...  Это  впечатление разделяли и  все  зрители.  После  того  знаменитого
"гробового молчания",  которое -  когда опустили в  последний раз  занавес -
длилось несколько секунд  (а  кто  не  знает,  как  беспощадно растягиваются
секунды на сцене) и которое довело участников спектакля чуть не до отчаяния,
так  как  они  это  молчание потрясенной публики  приняли за  провал,  вдруг
разразился ураган  восторга.  Даже  тишайший Эфрос  -  критик и  журналист -
человек,  необычайно сдержанный и задумчивый, "вышел из берегов": вскочил на
стул, кричал, бесновался, плакал, требовал послать Чехову телеграмму. С этой
минуты театр победил его, как и всю Москву, за исключением очень немногих.
     Выйдя  из  театра,   я  сейчас  же  послала  А.П.   телеграмму{41}.  Он
откликнулся письмом:
     "Милая кума, поздравляю вас с новым годом, желаю провести оный в добром
здравии и  благополучии,  и  дождаться многих  предбудущих.  Телеграмму вашу
получил и был тронут до глубины души.  И письмо ваше пришло первым,  и,  так
сказать,  первой ласточкой,  принесшей мне вести о "Чайке",  были вы, милая,
незабвенная кума.  Как вы поживаете?  Когда пришлете мне вашу книжку стихов?
Кстати - ваше стихотворение "Монастырь" - просто прелесть, одно великолепие.
Очень,  очень хорошо.  Здесь,  в Ялте,  продолжается теплая погода,  хочется
снегу.   Жму  руку,   будьте  здоровы.   Не  забывайте  вашего  кума  кучера
Антона"{42}.
     Кстати сказать - стихотворение, о котором вспоминает А.П., было навеяно
похоронами его отца в Новодевичьем монастыре...
     Всю  зиму после премьеры "Чайки" я  радовалась ее  успеху.  Она шла при
переполненном театре,  и  часто  я,  возвращаясь домой  поздним вечером мимо
"Эрмитажа"  в  Каретном  ряду,  где  тогда  помещался  Художественный театр,
наблюдала картину,  как  вся  площадь перед театром была  запружена народом,
конечно главным образом \252\ молодежью,  студентами,  курсистками,  которые
устраивались там на всю ночь -  кто с комфортом, захватив складной стульчик,
кто с  книжкой у фонаря,  кто,  собираясь группами и устраивая танцы,  чтобы
согреться - жизнь кипела на площади, - с тем, чтобы с раннего утра захватить
билет и  потом уже бежать на занятия,  не смущаясь бессонной ночью.  Грела и
поддерживала молодость...
     Художественный театр реабилитировал и  заново создал "Чайку",  но смело
можно сказать,  что и "Чайка" создала Художественный театр, во всяком случае
все чеховские пьесы - это лучшее, что театр создал. Чехов даже преувеличивал
роль Художественного театра в  успехе своих пьес,  и  помню,  когда я как-то
сказала ему (речь шла о  "Трех сестрах"),  что в  его пьесах поражает именно
то,  что,  смотря их,  как будто не в театре сидишь,  а подсматриваешь чужую
жизнь,  он улыбнулся, прищурив глаза так, что кругом них собрались чеховские
"лучики", и сказал:
     - Это они так играют: они - хитрые...
     Чехов звал меня в Ялту,  но мои скитания уводили меня то за границу, то
в  Петербург,  так в  Ялту я  и  не  попадала.  Время от  времени мы с  А.П.
обменивались письмами.  Он писал в  обычном шутливом тоне.  То вдруг пришлет
из-за  границы счет из  гостиницы с  требованием от имени хозяина немедленно
уплатить по нему во избежание судебного преследования. То из Ялты, например,
просил меня прислать ему пьесу:
     "Любезная кума,  окажите услугу,  пришлите мне  вашу  пьесу "Вечность в
мгновении",   и  поскорее,  пожалуйста:  хотим  поставить  ее,  уплатив  вам
авторского гонорара  один  рубль.  Афишу  пришлю  своевременно,  а  также  и
рецензию.  (Тут тоже водятся рецензенты.  Хорошо пишут!) Если почему-либо не
можете прислать пьесу,  поскорее уведомьте.  Мой  адрес  -  Ялта,  д.Бушева.
Кстати напишите,  как делишки?  Мне здесь скучно, как белуге. Не забывайте и
иногда пишите.  Вообще же поменьше о себе понимайте и почитайте старших. Ваш
благодетель и  кум  Повсекакий.  Пишите!  Пробуду тут весь месяц.  Где можно
купить "Романтики"?  Видите,  как  я  забочусь о  вашей  славе.  Как  только
заговорили о любительском спектакле - я тотчас же вам эстафету"{43}.
     В  следующем письме он  отвечал мне  на  мою просьбу разрешить играть в
Малом театре его пьесу "Медведь", которую хотела ставить А.П.Щепкина.
     "Милая кума,  спешу ответить вам насчет "Медведя".  Повторяю,  я  очень
рад.  Пишу -  повторяю,  потому что  года \253\ два  тому назад,  по  вашему
произволению,  я  уже писал о своем согласии,  и чуть ли кажется не подписал
условия.  Мой  "Медведь" пойдет на  Малом  театре (или  правильнее на  сцене
Малого театра) - для меня это только лестно.
     Татьяна Е-ва-с,  я  на  днях послал Вам открытое письмо,  просил у  Вас
"Вечность в  мгновении".  Пришлите,  пожалуйста.  Я хочу прочесть лекцию "Об
упадке  драматического искусства  в  связи  с  вырождением" и  мне  придется
прочесть отрывки из  вашей  пьесы  и  показать публике фотографии -  вашу  и
артиста Г.".  (Это  был  артист Горев,  которого Чехов очень высоко ставил и
справедливо считал его одним из лучших актеров Малого театра.)
     "Да,  вы правы: бабы с пьесами размножаются не по дням, а по часам, и я
думаю,  только одно есть средство для борьбы с этим бедствием - зазвать всех
баб в магазин Мюр и Мерилиза и магазин сжечь.
     Компания здесь есть, мутные источники текут по всем направлениям - есть
и бабы,  с пьесами и без пьес:  но все же скучно.  Давит под сердцем,  точно
съел  громадный  горшок  постных  щей.   Приезжайте,  мы  поедем  обозревать
окрестности. Еда тут хорошая. Ваш кум А.Чехов"{44}.
     Во всех письмах его от того времени,  несмотря на шутливый тон, сквозит
та скука,  даже тоска, которую он часто испытывал в Ялте. Он вообще не любил
южной природы, находил ее бутафорской и скучал по московским сереньким дням,
по левитановским пейзажам. Как-то после поездки в Аббацию{45} он сказал мне:
"Зелень там  глянцевитая -  точно металлическая.  То  ли  дело наши березы и
липы!" Заграничные путешествия не отозвались ни на его творчестве, ни на нем
самом.  Я часто думала,  отчего это?  И мне кажется, объяснение нашла. Чехов
был  писатель,  которого  страстно интересовала жизнь,  интересовал человек.
Чтобы писать,  он должен был наблюдать жизнь и человека.  За границей же это
не могло быть ему доступно -  по той простой причине, что Чехов не владел ни
одним  европейским  языком  -   и   таким  образом  его  жизнь  за  границей
превращалась  для  него  во  что-то  вроде  кинофильма:   он,  так  сказать,
чувствовал себя глухонемым:  один пейзаж, да и тот "бутафорский", казавшийся
ему  слишком  нарочито  красивым,  не  удовлетворял его.  Нарочитой красоты,
красивости он не терпел,  не любил ничего пафосного -  и свои переживания, и
своих  героев  целомудренно  оберегал  от   красивых  выражений,   пафоса  и
художественных поз.  \254\ В этом он, может быть, даже доходил до крайности,
это заставляло его не  воспринимать трагедии:  между прочим,  он  никогда не
чувствовал M.H.Ермоловой,  как и  ей  не был Чехов близок как писатель.  Это
были два полюса:  реализм жизненный и реализм романтический. Те "высоты", на
которых так вольно чувствовала себя великая артистка,  отходя от  жизни лишь
затем,  чтобы  показать,  какой  жизнь может быть,  были  ему  чужды,  и  он
показывал жизнь такой,  какой она  была,  предоставляя читателю или  зрителю
самому воскликнуть: "Так дальше жить нельзя!"
     Я до сих пор не уверена,  что А.П. отдавал себе отчет в том, какую роль
он сыграет не только в русской,  но и в зарубежной литературе, - как огромен
его талант. Никакого самолюбования, никакого честолюбия - которых невозможно
скрыть  -  я  в  нем  никогда не  чувствовала.  И  однако он  был  писателем
совершенно  своеобразным,  стоявшим  особняком  среди  корифеев  литературы.
По-моему, самое существенное в Чехове - это раскрепощение рассказа от власти
сюжета,  от  традиционных "завязки  и  развязки".  Чехову,  для  того  чтобы
перевернуть душу  читателя,  было  достаточно взять  кусок  текущей жизни  и
своими словами описать его.  Ему не нужны были ни драматические восклицания,
ни убийства, ни восторги - но он как бы пояснял слова забытого старого поэта
К.Случевского:

                И капля вод полна трагедий,
                И неизбежностей полна...

     Щепкин сказал:  "Нет маленьких ролей -  есть маленькие актеры". Чехов с
полным  правом мог  бы  сказать:  "Нет  маленьких явлений -  есть  маленькие
писатели".  Для  него  ни  одно явление жизни не  было маленьким:  все  было
достойно наблюдения.  Как говорится в гетевском "Фаусте",  он "выхватывал из
самой гущи жизни -  и  где бы ни схватил -  там было интересно".  Сквозь это
маленькое явление  он  видел  очень  далеко  и  очень  глубоко.  Как  сквозь
маленькое  стекло  можно  увидеть  огромную  панораму,   так  сквозь  каждое
маленькое явление мы  видим  у  Чехова целый  огромный кусок  жизни.  Чехова
смущали малые размеры его вещей,  он  все собирался писать "большой роман" и
уверял,  улыбаясь  одними  глазами,  что  "завидует Потапенке"...  (Писателю
средней руки,  но необыкновенно плодовитому.)  Однако его маленькие рассказы
стоят других многотомных произведений.  Взять хотя  бы  "Даму с  собачкой" -
Тургеневу,  например,  хватило бы  этой темы на  целый роман.  \255\ Чехов -
уложил ее  в  несколько десятков страниц,  но  из  этих страниц ясно видна и
чувствуется не  только  личная драма  двух  или  трех  людей,  но  весь  быт
тогдашнего    "интеллигентного"   общества,    задыхавшегося   под    толщей
предрассудков,  ложных понятий о приличии и т.д., которые часто губили жизни
и души людей. А другие его рассказы - иногда на несколько страничек... Какая
в них страстная жалость и любовь к своим героям -  именно любовь,  о которой
он   "не   говорил  вслух"   и   которую  близорукие  критики  принимали  за
"объективность,  доходящую до  индифферентизма"...  Стоит наудачу вспомнить:
рассказ  "В   ссылке",   рассказ  "Хористка",   рассказ  "Ванька",   рассказ
"Архиерей"...  Один  татарин из  рассказа "В  ссылке" стоит  целого  романа.
Трагедия "Хористки" -  обвинение,  брошенное обществу за отношение к "падшим
женщинам",  трагедия "Ваньки" -  не  меньше диккенсовского романа вопиющая о
судьбе брошенных в мастеровщину ребятишек, трагедия "Архиерея" - беспощадное
одиночество человека,  имеющего дело с толпами... Я назвала несколько, можно
привести еще много - все это рассказы, написанные кровью сердца.
     При жизни Чехова мне приходилось слышать от "обывателей" упреки,  зачем
он пишет о "скучных людях", о "скуке жизни"...
     Вспоминаю высказанную Гончаровым мысль,  которую он  вкладывает в  уста
Райскому  в   "Обрыве":   "писать  скуку".   "Ведь   жизнь  многостороння  и
многообразна,  и  если эта широкая и голая,  как степь,  скука лежит в самой
жизни -  как лежат в  природе безбрежные поля,  пески -  то и  скука может и
должна быть предметом мысли,  анализа, кисти..." Гончаров в "широкой и голой
степи" видел воплощение скуки.  А  вот Чехов написал "Степь",  рассказ почти
без содержания, без завязки и развязки, но как много увидел он в этой степи,
какое богатство красок, наблюдений, впечатлений! Читая его, вы словно дышите
ароматами  степных  трав,   видите  "пепельно-седые  облака",  несущиеся  по
бескрайному небу,  слышите трепет  крыльев стрепета и  простые речи  простых
людей -  и не оторветесь от рассказа,  пока не кончите его, а потом будете с
новым  наслаждением  перечитывать  его,  как  всегда  с  новым  наслаждением
смотришь на любимую картину природы. Вот так Чехов и в этой "людской скуке",
о которой думал Гончаров, находил и умел оставить для нас такое же богатство
мыслей,  чувств,  характеров,  возможностей, как в своем рассказе о "широкой
голой степи", красок и картин. \256\
     Есть одно свойство у Чехова, которое дает нам право считать его великим
писателем. Мы читаем его всегда по-новому, и в его рассказах, перечитываемых
из года в год,  всегда находим для себя что-то новое, что-то, чего мы раньше
не заметили и до чего мы "доросли". Мне недавно, например, пришлось пережить
такую минуту с "Чайкой".  В первую постановку "Чайки", да и в последующие ее
постановки на русской сцене,  установилась традиция играть Нину в  последнем
акте в  состоянии такой истерики,  такого почти безумия,  что  у  зрителя не
оставалось ни минуты сомнения в  ее близкой и  неизбежной гибели -  в пруду,
под поездом, но непременно гибели. И вот недавно я слышала монолог "Чайки" в
исполнении А.Коонен в Камерном театре, "в сукнах" - и вдруг поняла, что Нина
не погибнет, не может погибнуть{46}. Из самого текста чеховского поняла это.
Она  "верует в  свое искусство,  она  научилась терпеть" -  и  крестный путь
страдания,  конечно,  приведет ее к тому,  что, как она и обещает, она будет
артисткой.  Мы как-то упускали из виду, что ведь с той минуты, как Нина ушла
из отцовского дома,  неопытной девочкой, прошло всего два года - и каких два
года для  нее:  она  была брошена любимым человеком,  она потеряла ребенка -
мудрено ли,  что  она  не  успела  сделаться актрисой,  но  она  "талантливо
вскрикивала,  талантливо умирала" и,  конечно,  она будет талантливо жить на
сцене!
     Пафос и  романтизм Чехов признавал и  отдавался их  очарованию только в
музыке.  Тут границ и  запретов не было.  Он возил меня к соседям по имению,
родственникам поэта Фета,  только затем,  чтобы послушать Бетховена: хозяйка
дома превосходно играла{47}.  И когда он слушал Лунную сонату, лицо его было
серьезно и прекрасно.  Он любил Чайковского, любил некоторые романсы Глинки,
например,  "Не искушай меня без нужды",  -  и  очень любил писать,  когда за
стеной  играли  или   пели.   "Серенада"  Брага,   которую  пела   Лика  под
аккомпанемент рояля и скрипки, нашла отражение в его "Черном монахе"...
     За  все последние годы жизни Чехова мы  встречались уже редко -  только
когда он бывал в Москве,  если случайно и я там находилась в это время,  а я
жила в  Москве все меньше и  меньше.  Последняя наша встреча живо осталась в
моей памяти.
     А.П.  приехал в Москву осенью,  но медлил уезжать,  несмотря на ужасную
погоду.  Он  остановился в  небольшой квартирке,  которую его  жена делила с
Марией Павловной.  Я  изумилась происшедшей с ним перемене.  Бледный,  \257\
землистый,  с ввалившимися щеками -  он совсем не похож был на прежнего А.П.
Как-то стал точно ниже ростом и меньше.
     Трудно было  поверить,  что  он  живет в  Ялте:  ведь  это  должно было
поддержать его здоровье; все говорили, что в его возрасте болезнь эта уже не
так опасна -  "после сорока лет от чахотки не умирают", - утешали окружающие
его близких.  Но никакой поправки в нем не чувствовалось. Он горбился, зябко
кутался в какой-то плед и то и дело подносил к губам баночку для сплевывания
мокроты.
     Его  жена,   прекрасная  артистка  О.Л.Книппер,  не  мыслила  себя  без
Художественного театра,  да и театр не мыслил себя без нее. Вместе с тем она
очень тяготилась вынужденной разлукой, предлагала А.П., что она все бросит и
будет жить в Ялте, но он этой жертвы принять не хотел...
     Когда-то А.П. шутя писал одному своему приятелю:
     "...Извольте,  я женюсь -  если вы хотите этого -  но мои условия:  все
должно быть,  как было до этого -  то есть,  она должна жить в Москве, а я в
деревне,  и я буду к ней ездить.  Я обещаю быть великолепным мужем, но дайте
мне  такую жену,  которая,  как луна,  являлась бы  на  моем небе не  каждый
день"{48}.
     То,  что так весело звучало в шутливом письме,  оказалось не совсем так
на деле.  А.П.  ценил талант О.Л., не допускал и мысли, чтобы она отказалась
ради  него  от  сцены,  высказывался по  этому поводу категорически.  Однако
скучал без нее в Ялте,  чувствовал себя одиноким - особенно в темные осенние
вечера,  когда  на  море  бушевал шторм,  ураган ломал в  саду  магнолии,  и
кипарисы гнулись и скрипели точно плача, когда кашель мешал ему выходить, да
и  никто не  отваживался высовывать носа из дому в  такую бурю,  а  он читал
письма из  Москвы,  с  описаниями веселой и  полной жизни,  которая шла там,
описанием театра,  дышавшего его духом, его пьесами, в то время когда он был
отрезан и от жены, и от театра, и от друзей.
     Понятно,  что  он  все  время  рвался  в  Москву,  ездил  туда  вопреки
благоразумию,  задерживался там  -  и  эти  перерывы фатально влияли на  его
здоровье.
     В  тот  вечер,  что я  пришла к  Чехову,  О.Л.  участвовала в  каком-то
концерте.   За   ней  приехал  корректный  Немирович-Данченко  во   фраке  с
безупречным белым пластроном. О.Л. вышла в нарядном туалете, повеяло тонкими
духами,  \258\ ласково и  нежно простилась с  А.П.,  сказав ему на  прощанье
какую-то шутливую фразу,  чтобы он без нее не скучал и  "был умником",  -  и
исчезла.
     А.П.  поглядел ей вслед,  сильно закашлялся и долго кашлял. Поднес свою
баночку к  губам и,  когда прошел приступ кашля,  сказал без  всякой видимой
связи с  нашим предыдущим разговором,  весело вертевшимся около воспоминаний
Мелихова, прошлого, общих друзей:
     - Да, кума... помирать пора.
     После этого раза я больше не видела А.П.
     О  его  кончине я  узнала за  границей...  И  приехала на  его могилу в
Новодевичьем монастыре только через несколько лет после его смерти - и моего
долгого отсутствия из  Москвы.  Я  застала там какую-то молодежь,  пришедшую
поклониться праху  любимого писателя.  С  башенных часов,  отбивавших каждую
минуту, слетали как жемчужины и падали в вечность минуты. Я стояла и думала:
"Нет - он не умер для нас. Он с нами - в каждом сером дне, в каждой девушке,
задумавшейся над жизнью,  в каждом облетевшем лепестке вишневого сада -  и в
светлой вере в то, что "жизнь еще будет прекрасной..."
     Чехов иногда высказывал в разговоре такую мысль, что его скоро забудут.
     - Меня будут читать лет семь, семь с половиной, - говорил он, - а потом
забудут.
     Но как-то он прибавил:
     - Но потом пройдет еще некоторое время -  и меня опять начнут читать, и
тогда уже будут читать долго.
     Он  оказался прав.  Он  вообще часто  в  своих предчувствиях оказывался
прав...
     Когда  я   перечитываю  Чехова,   я   часто  встречаюсь  с   фразами  и
высказываниями,  которые поражают меня. Так, например, в рассказе "Три года"
его герой говорит: "Москва - город, которому еще много придется страдать..."
Я  вспоминала эти слова во  время жестокой бомбежки Москвы осенью 41 года...
Тут тоже можно проверить верность его взгляда в будущее.
     Промчавшаяся буря первых годов революции на  время заслонила от нас его
задумчивый образ.  Но прошли эти годы -  Россия опять нашла Чехова,  и  наша
смелая  эпоха  решилась откинуть от  него  кличку  "нытика" и  "пессимиста",
шаблонные представления шаблонных критиков -  и  нашла в  его грустных,  как
русская действительность его  времени,  рассказах те  ростки  живой  веры  в
народ,  в его будущее,  те ноты уверенности в победе нового человека,  \259\
которые так ясно зазвучали теперь для его исследователей.
     Я иногда задумывалась над тем,  что делал бы Чехов, как он поступал бы,
если бы ему суждено было дожить до великой революции.  И у меня всегда готов
ответ:  Чехов был настоящий русский писатель,  настоящий русский человек. Он
ни в  каком бы случае не покинул родины и  с головой ушел бы в строительство
той новой жизни, о которой мечтал и он и его герои. \260\



        "ВЯЧ.ФАУСЕК"

        "МОЕ ЗНАКОМСТВО С А.П.ЧЕХОВЫМ"

     Печатается по изданию 1960 года, стр. 189.

     . . . \271\



        "С.Т.СЕМЕНОВ"

        "О ВСТРЕЧАХ С А.П.ЧЕХОВЫМ"

     Печатается по изданию 1960 года, стр. 364.

     . . . \277\



        "ВЛ.И.НЕМИРОВИЧ-ДАНЧЕНКО"

        "ЧЕХОВ"

     Печатается по изданию 1960 года, стр. 419.

     . . . \295\



        "И.Н.ПОТАПЕНКО"