тавленная  и
аккуратно прибранная.  На  письменном столе,  поставленном поодаль от  стен,
лежал \360\ французский медицинский журнал. Из окна позади стола виднелся за
деревьями прудок. На стене висел странный рисунок "Волшебный театр", похожий
на иллюстрацию к Эдгару По.  Одинокие руины и кругом лес,  тускло освещаемый
сквозь тучи луной.
     А.П.  подвел нас к  низенькому шкафу,  достал с полки кучку лежавших на
ней  томиков своих сочинений суворинского издания и  предложил нам  выбрать,
кому что понравится. Мой спутник потянулся к "Хмурым людям", а я - к "Палате
Э 6"{9}.
     А.П.  надел пенсне и  сел  к  столу.  Лицо его  сделалось внимательным,
таким,  каким он снят на портретах последнего времени. Он спросил наши имена
и  своим мелким,  кругловатым почерком надписал обе книжки,  пометил время и
место: 97, 16/IV, Мелихово.
     Подали лошадь, надо было ехать. А.П. вышел с нами на крыльцо.
     - А.П., может быть, в Москве, по пути, завернете и к нам?
     - А где вы живете?
     А.П. записал наши адреса в книжечку.
     - Спасибо. Непременно.
     В  соседней усадьбе нас приняли очень ласково,  и  "свирепый" сосед дал
нам лошадь, запряженную в беговые дрожки.
     Антона Павловича я больше не встречал. \361\



        "М.М.КОВАЛЕВСКИЙ"

        "ОБ А.П.ЧЕХОВЕ"

     Печатается по изданию 1960 года, стр. 447.

     . . . \367\



        "А.А.ХОТЯИНЦЕВА"

        "ВСТРЕЧИ С ЧЕХОВЫМ"

     Конец декабря 1897 года.
     Моросит теплый дождь. Море, пальмы, запах желтофиолей...
     - Ницца!
     Rue Gounod, Pension russe, - веселый голос Антона Павловича:
     - Здравствуйте!  Хорошо,  что  вы  приехали,  за  обедом здесь pintade*
подают!  Завтра в Монте-Карло поедем,  на рулетку!  (Я приехала из Парижа, в
письме Антон Павлович обещал приготовить мне комнату.){1}
     ______________
     * цесарку (фр.).

     - Комнаты в большом доме все заняты,  вам дают в dependance - маленьком
флигеле,  во дворе.  Здесь живет человек сорок русских, никто из них никогда
не  слыхал обо  мне,  никто не  знает,  кто  я!  Впрочем,  одна  дама смутно
подозревает, что я пишу в газетах.
     Через  несколько дней,  однако,  появились какие-то  молодые супруги из
Киева, очевидно знавшие, кто такой Чехов.
     Комната их  была  рядом  с  комнатой Антона Павловича,  и  через тонкую
стенку было  слышно довольно ясно,  как  они  по  очереди читали друг  другу
рассказы Чехова.  Это  забавляло Антона Павловича.  Иногда сразу нельзя было
догадаться,  какой  именно рассказ читается,  тогда автор прикладывал ухо  к
стене и слушал.
     - А... "Свадьба"... нет, нет... Да, "Свадьба"!
     Я нарисовала на это карикатуру и пугала, что он простудит ухо.
     Публика в  пансионе была в общем малоинтересная.  За табльдотом рядом с
Чеховым сидела пожилая сердитая дама,  вдова известного педагога Константина
Дмитриевича Ушинского. Про нее Антон Павлович говорил: \368\
     - Заметили вы,  как она особенно сердится,  когда мне подают блюдо и  я
накладываю себе на тарелку? Ей всегда кажется, что я беру именно ее кусок.
     Напротив сидела  старая толстая купчиха из  Москвы,  прозванная Антоном
Павловичем "Трущобой"{2}. Она была постоянно недовольна всем и всеми, никуда
не ходила, только сидела в саду, на солнышке. Ее привезли в Ниццу знакомые и
здесь оставили.  Ни на одном языке,  кроме русского,  она не говорила, очень
скучала, мечтала о возвращении домой, но одна ехать не решалась.
     Чехов пожалел ее и вскоре - надо было видеть ее радость - объявил ей:
     - Собирайтесь, едут мои знакомые, они доставят вас до самой Москвы!
     В виде благодарности "Трущоба" должна была отвезти кому-то в подарок от
Антона Павловича две палки.  Вообще всем,  возвращавшимся в Россию, давались
поручения.  Антон  Павлович очень любил делать подарки,  предметы посылались
иногда самые неожиданные, например - штопор...
     Рядом с  "Трущобой" сидели и,  не умолкая,  болтали две "баронессы"{3},
мать и дочь,  худые, высокие, с длинными носами, модно, но безвкусно одетые.
Клички давать не  пришлось,  ярлычок был уже приклеен!  Но  как-то раз дочка
явилась с большим черепаховым гребнем, воткнутым в высокую прическу; гребень
был похож на рыбий хвост. С тех пор молодая баронесса стала называться "рыба
хвостом кверху".  В  моих  карикатурах начался "роман" -  Чехов ухаживает за
"рыбой".  Старая баронесса препятствует -  он  беден;  она  заметила,  что в
рулетку он всегда проигрывает. Чехов в вагоне, возвращается из Монте-Карло с
большим  мешком  золота,  с  оружием  -  штопором -  в  руке,  охраняет свое
сокровище,  а  баронессы сидят напротив и  умильно на него смотрят.  Чехов в
красном  галстуке  -  у  него  было  пристрастие  к  этому  цвету  -  делает
предложение.  Встреча в Мелихове:  родители,  сестра,  домочадцы и собаки...
Чехов тащит на плече пальму.
     - Хорошо  бы  такую  в  Мелихове  посадить!   -   говорил  он,  любуясь
какой-нибудь особенно высокой [пальмой].
     Свадьба, кортеж знакомых... молодые уезжают на собственной яхте.
     Антону Павловичу нравились мои рисунки, он шутил:
     - Вы  скоро  будете большие деньги загребать,  как  мой  брат  Николай!
Всегда будете на извозчиках ездить!
     От других лиц остались в памяти только прозвища:  \369\ "дама,  которая
думает,   что   она   еще  может  нравиться",   "дорогая  кукла".   Прозвища
устанавливались твердо.  Если я спрашивала:  пойдем сегодня к "Кукле"? Антон
Павлович  непременно поправлял:  к  "Дорогой кукле".  Эта  дама  была  женой
какого-то  губернатора.  Она была больна,  лежала в  постели всегда в  очень
нарядных белых кофточках,  отделанных кружевами и  яркими бантиками,  каждый
раз другого цвета.  Она скучала и  очень просила приходить к ней по вечерам.
Чехова читала{4}.
     По  утрам Антон Павлович гулял на  Promenade des  Anglais и,  греясь на
солнце,  читал французские газеты. В то время они были очень интересны - шло
дело Дрейфуса, о котором Чехов не мог говорить без волнения.
     Из  России  получалось "Новое  время".  Прочитав  номер  газеты,  Антон
Павлович никогда не забывал заклеить его новой бандеролью с  адресом Menton.
Maison Russe{5} и опустить в почтовый ящик. По утру же неизменно перед домом
появлялись,  по  выражению Антона  Павловича,  "сборщики податей"  -  певцы,
музыканты со скрипкой, мандолиной, гитарой. Антон Павлович любил их слушать,
и "подать" всегда была приготовлена.
     Однажды пришла  совсем  незнакомая девочка-подросток и  так  серьезно и
энергично потребовала,  чтобы Чехов позировал ей  для  фотографии,  что  ему
пришлось согласиться и  быть  "жертвой славы"!  На  другой день был  прислан
большой букет цветов, вероятно от нее, но фотографии не было.
     Писем Антон Павлович получал много,  и  сам писал их много,  но уверял,
что не любит писать писем.
     - Некогда,  видите,  какой большой писательский бугор у меня на пальце?
Кончаю  один  рассказ,  сейчас  же  надо  писать следующий...  Трудно только
заглавие придумать, и первые строки тоже трудно, а потом все само пишется...
и зачем заглавия? Просто бы Э 1, 2 и т.д.
     Однажды,  взглянув на адрес,  написанный мной на конверте, он накинулся
на меня:
     - Вам  не  стыдно так  неразборчиво писать адрес?  Ведь вы  затрудняете
работу почтальона!
     Я устыдилась и запомнила.
     Даже в  таких мелочах проявлялась та действенная и  неустанная любовь к
людям,  которая  так  поражает и  трогает в  Чехове.  И  как  его  возмущали
обывательская некультурность и отсутствие любознательности!
     Рассказывал...   Люди  обеспеченные,  могут  жить  хорошо.  В  парадных
комнатах все отлично,  в детской -  грязновато,  \370\ в кухне - тараканы! А
спросите их, есть ли у них в доме Пушкин? Конечно, не окажется.
     Между  завтраком  и  обедом  публика  пансиона  ездила  в  Монте-Карло,
разговоры за столом обыкновенно касались этого развлечения.  Ездил и Чехов и
находил,   что  там  очень  много  интересного.   Один  раз  он  видел,  как
проигравшийся англичанин,  сидя за игорным столом с очень равнодушным лицом,
изорвал в клочки свое портмоне, смял и скрутил металлический ободок, и потом
только, очень спокойно, пошел.
     По  вечерам  очень  часто  приходил приятель Антона  Павловича,  доктор
Вальтер{6}, и мы втроем пили чай в комнате Чехова; в пансионе чай вечером не
полагался,  но мы, по русской привычке, не обходились без него. Вспоминали и
говорили о  России.  Антон Павлович очень любил зиму,  снег и  скучал о них,
"как сибирская лайка".
     Впоследствии,  когда ему  пришлось устраивать свой сад  в  Ялте,  где в
садах много вечнозеленых растений,  он насадил деревья с  опадающей листвой,
чтобы "чувствовать весну".  Он  очень любил цветы.  В  Мелихове он  разводил
розы,  гордился ими.  Гостьям-дачницам из соседнего имения (Васькина) он сам
нарезал букеты.  Но срезал "спелые" цветы, те, которые нужно было срезать по
правилам садоводства,  и "чеховские" розы иногда начинали осыпаться дорогой,
к  большому  огорчению дачниц,  особенно одной,  поклонницы Чехова,  которую
Антон Павлович прозвал "Аделаидой". Звали ее совсем иначе.
     - Она похожа на Аделаиду{7}, - говорил он.
     Тут же около роз находился огород с  любимыми "красненькими" (помидоры)
и "синенькими" (баклажаны) и другими овощами.
     Раз я  рисовала флигелек Антона Павловича с  красным флажком на  крыше,
означавшим, что хозяин - дома и соседи-крестьяне могут приходить за советом.
Хозяин,  разговаривая со  мной,  прохаживался по  дорожке за моей спиной,  и
неизменные его спутники таксы:  "царский вагон", или Бром, и "рыжая корова",
или Хина, сопровождали его. Кончаю рисовать, поднимаюсь, стоять не могу! Моя
туфля-лодочка держалась только на  носке,  а  в  пятку  Антон Павлович успел
всунуть луковицу! Трудно было даже предположить, что Чехов тяжело болен, так
он был весел и жизнерадостен.
     - И я и Левитан не ценили жизни,  пока были совершенно здоровы,  теперь
только, когда мы оба серьезно заболели, мы поняли ее прелесть! \371\
     В то время, когда я была в Мелихове, Антон Павлович собирал для издания
все  свои  рассказы,  напечатанные в  юмористических журналах{8}.  Его  брат
разбирал эти старые журналы и вслух читал рассказы. Чехов заливался смехом:
     - Это мой рассказ? Совсем не помню! А смешно...
     В  ходу  были  всякие  домашние  словечки,  забавные  прибаутки.  Антон
Павлович поддразнивал меня и, если я попадалась, - утешал:
     - Говорить глупости - привилегия умных людей!
     Себя называл Потемкиным:
     - Когда я еду мимо церкви, всегда звонят, так было с Потемкиным.
     Я  усомнилась.  Дня  через два,  рано  утром,  мы  поехали на  станцию.
Проезжаем через село, равняемся с церковью - зазвонили колокола.
     - Слышите?!  Что я вам говорил? - И тут же спросил, неожиданные вопросы
были ему свойственны:  - А вы играли в моем "Медведе"? Нет? Очень приятно, а
то каждая почти барышня начинает свое знакомство со мной: "А я играла вашего
"Медведя"!"
     Кроме Мелихова,  общие воспоминания у нас были и о Богимове, где Чеховы
провели лето и  куда я  попала через несколько лет после них.  В  гостиной с
колоннами все так же еще стоял большой старинный диван карельской березы; на
спинке его было написано братом Антона Павловича такое стихотворение:

                На этом просторном диване,
                От тяжких трудов опочив,
                Валялся здесь Чехов в нирване,
                Десяток листов исстрочив.
                Здесь сил набирался писатель,
                Мотивы и темы искал.
                О, как же ты счастлив, читатель,
                Что этот диван увидал!

     В  соседнем имении вокруг сада  шла,  совсем необычно,  аллея из  елок.
Отсюда она попала в "Дом с мезонином".
     Так  в  воспоминаниях о  России  проходило вечернее  чаепитие у  Антона
Павловича в Ницце.  Он норовил его затянуть,  но д-р Вальтер не позволял ему
поздно ложиться спать.
     Приблизительно около десяти часов где-то  по  соседству кричал осел,  и
каждый раз,  несмотря на то,  что мы знали об этом, так громко и неожиданно,
что   Антон  Павлович  начинал  смеяться.  Ослиный   крик   стал   считаться
сигналом \372\  к  окончанию нашей вечерней беседы.  Д-р  Вальтер и я желали
Антону Павловичу покойной  ночи и уходили.  Помню одно  исключение - встречу
Нового 98 года - ровно в полночь.
     Весной  98  года  Антон  Павлович приехал в  Париж.  Максим  Максимович
Ковалевский и  я  встретили его на вокзале.  Приехал бодрый и веселый.  Нашу
небольшую компанию русских художниц раскритиковал:
     - Живете как на Ваганькове! Скучно, нельзя же все только работать, надо
развлекаться,  ходить по  театрам.  Непременно посмотрите в  Folies bergeres
новую пьесу,  очень смешная:  "Nouveau jeu",  - и несколько позже спросил: -
Послушались, посмотрели смешную пьесу?
     Чехов говорил, что "Кармен" самая любимая его опера. Цирк он тоже очень
любил.  Осенью 98 г. перед отъездом из Москвы он пригласил меня пойти в цирк
с ним и Алексеем Сергеевичем Сувориным.
     В  цирке я  скоро устала и  захотела уйти одна,  но мои спутники решили
тоже уйти. Была чудесная звездная ночь, после жары и духоты в цирке дышалось
легко.  Я  выразила свое  удовольствие по  этому  поводу,  и  Антон Павлович
сказал:
     - Так легко, наверно, дышится человеку, который выходит из консистории,
где он только что развелся! \373\



        "К.С.СТАНИСЛАВСКИЙ"

        "А.П.ЧЕХОВ В ХУДОЖЕСТВЕННОМ ТЕАТРЕ"

                               (ВОСПОМИНАНИЯ)

     Печатается по изданию 1960 года, стр. 371.

     . . . \417\



        "В.В.ЛУЖСКИЙ"

        "ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ"

     Печатается по изданию 1960 года, стр. 439.

     . . . \421\



        "В.И.КАЧАЛОВ"

                             (ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ)

     Когда  Антон  Павлович хвалил актера,  то  иногда делал  это  так,  что
оставалось одно недоумение.
     Так он похвалил меня за "Три сестры".
     - Чудесно,  чудесно  играете  Тузенбаха...  чудесно...  -  повторил  он
убежденно это слово.  И я было уже обрадовался.  А помолчав несколько минут,
добавил так же убежденно:
     - Вот еще N{1} тоже очень хорошо играет в "Мещанах".
     Но как раз эту роль N  играл из рук вон плохо.  Он был слишком стар для
такой молодой, бодрой роли, и она ему совершенно не удалась.
     Так и до сих пор не знаю, понравился я ему в Тузенбахе или нет{2}.
     А когда я играл Вершинина{3}, он сказал:
     - Хорошо,  очень хорошо.  Только козыряете не так, не как полковник. Вы
козыряете, как поручик. Надо солиднее это делать, поувереннее...
     И, кажется, больше ничего не сказал.


     Я  репетировал  Тригорина  в  "Чайке"{4}.  И  вот  Антон  Павлович  сам
приглашает меня поговорить о роли. Я с трепетом иду.
     - Знаете,  -  начал Антон Павлович, - удочки должны быть, знаете, такие
самодельные,  искривленные. Он же сам их перочинным ножиком делает... Сигара
хорошая...  Может  быть,  она  даже  и  не  очень хорошая,  но  непременно в
серебряной бумажке...
     Потом помолчал, подумал и сказал:
     - А главное, удочки...
     И  замолчал.  Я начал приставать к нему,  как вести то или иное место в
пьесе. Он похмыкал и сказал: \422\
     - Хм... да не знаю же, ну как - как следует.
     Я не отставал с расспросами.
     - Вот,  знаете,  -  начал он,  видя мою настойчивость,  - вот когда он,
Тригорин,  пьет водку с Машей,  я бы непременно так сделал,  непременно. - И
при этом он встал,  поправил жилет и неуклюже раза два покряхтел. - Вот так,
знаете,  я бы непременно так сделал.  Когда долго сидишь, всегда хочется так
сделать...
     - Ну, как же все-таки играть такую трудную роль, - не унимался я.
     Тут он даже как будто немножко разозлился.
     - Больше же ничего, там же все написано, - сказал он.
     И больше мы о роли в этот вечер не говорили.
     Антон Павлович часто говорил о моем здоровье и советовал мне пить рыбий
жир  и  бросить  курение.  Говорил  он  об  этом  довольно  часто  и  ужасно
настойчиво, особенно о том, чтобы я бросил курить.
     Я попробовал пить рыбий жир,  но запах был так отвратителен,  что я ему
сказал,  что  рыбьего жира я  пить не  могу,  а  вот курить очень постараюсь
бросить и брошу непременно.
     - Вот-вот, - оживился он, - и прекрасно, вот и прекрасно...
     И  он  собрался уходить из  уборной,  но  сейчас  же  вернулся назад  в
раздумье:
     - А  жаль,  что  вы  бросите курить,  я  как  раз собирался вам хороший
мундштук подарить...
     Один только раз я видел,  как он рассердился, покраснел даже. Это было,
когда мы играли в  "Эрмитаже".  По окончании спектакля у выхода стояла толпа
студентов и хотела устроить ему овацию. Это привело его в страшный гнев.


     ...Помню,  как чествовали Антона Павловича после третьего{5} действия в
антракте.  Очень скучные были речи,  которые почти все начинались: "Дорогой,
многоуважаемый..." или "Дорогой и глубокоуважаемый..." И когда первый оратор
начал,  обращаясь к Чехову:  "Дорогой, многоуважаемый...", то Антон Павлович
тихонько нам,  стоящим поблизости,  шепнул: "Шкаф". Мы еле удержались, чтобы
не  фыркнуть.  Ведь мы  только что в  первом акте слышали на сцене обращение
Гаева   -   Станиславского  к   шкафу,   начинавшееся   словами:   "Дорогой,
многоуважаемый шкаф". \423\
     Помню,    как    страшно   был   утомлен   А.П.    этим   чествованием.
Мертвенно-бледный,  изредка  покашливая в  платок,  он  простоял  на  ногах,
терпеливо и  даже  с  улыбкой выслушивая приветственные речи.  Когда публика
начинала  кричать:   "Просим  Антона   Павловича  сесть...   Сядьте,   Антон
Павлович!.."  -  он  делал  публике успокаивающие жесты  рукой  и  продолжал
стоять.  Когда опустился наконец занавес и я ушел в свою уборную,  то сейчас
же   услышал   в   коридоре  шаги   нескольких  человек   и   громкий  голос
А.Л.Вишневского,  кричавшего:  "Ведите сюда Антона Павловича,  в качаловскую
уборную!  Пусть  полежит  у  него  на  диване".  И  в  уборную вошел  Чехов,
поддерживаемый с  обеих  сторон  Горьким и  Миролюбовым.  Сзади  шел  Леонид
Андреев и, помнится, Бунин.
     - Черт бы  драл эту  публику,  этих чествователей!  Чуть не  на  смерть
зачествовали человека!  Возмутительно!  Надо же меру знать!  Таким вниманием
можно совсем убить человека, - волновался и возмущался Алексей Максимович. -
Ложитесь скорей, протяните ноги.
     - Ложиться  мне  незачем  и  ноги  протягивать  еще  не  собираюсь,   -
отшучивался Антон Павлович. - А вот посижу с удовольствием.
     - Нет, именно ложитесь и ноги как-нибудь повыше поднимите, - приказывал
и  командовал Алексей  Максимович.  -  Полежите тут  в  тишине,  помолчите с
Качаловым.  Он курить не будет.  А вы,  курильщик,  - он обратился к Леониду
Андрееву, - марш отсюда! И вы тоже, - обращаясь к Вишневскому, - уходите! От
вас  всегда много шума.  Вы  тишине мало  способствуете.  И  вы,  сударь,  -
обращаясь к Миролюбову,  -  тоже уходите,  вы тоже голосистый и басистый. И,
кстати, я должен с вами объясниться принципиально.
     Мы остались вдвоем с Антоном Павловичем.
     - А  я  и  в  самом деле прилягу с  вашего разрешения,  -  сказал Антон
Павлович.
     Через минуту мы услышали в  коридоре громкий голос Алексея Максимовича.
Он кричал и отчитывал редактора "Журнала для всех" Миролюбова за то, что тот
пропустил какую-то "богоискательскую" статью{6}.
     - Вам  в  попы  надо,   в  иеромонахи  надо  идти,  а  не  в  редакторы
марксистского журнала.
     И помню, как Антон Павлович, улыбаясь, говорил:
     - Уж  очень  все  близко к  сердцу принимает Горький.  Напрасно он  так
волнуется и  по  поводу  моего  здоровья,  и  по  поводу  богоискательства в
журнале.  Миролюбов же \424\ хороший человек.  Как попович,  любит церковное
пение, колокола...
     И потом, покашлявши, прибавил:
     - Ну,  конечно,  у  него  еще  слабости есть...  Любит  на  кондукторов
кричать,  на  официантов,  на  г