но должен сидеть на берегу
реки и удить рыбу...
     И тут же выдумал и добавил:
     - ...А  Вишневский будет в  купальне рядом мыться,  плескаться и громко
разговаривать...*
     ______________
     *  А.Л.Вишневский жил в то время в доме Сандуновских бань и каждый день
ходил  купаться.   Это-то  и   натолкнуло  А.П.   на  такую  шутку.   (Прим.
К.С.Станиславского.).

     И сам покатывался от такого сочетания.
     Как-то на одной из репетиций,  когда мы стали приставать к нему,  чтобы
он  написал еще  пьесу,  он  стал  делать кое-какие намеки на  сюжет будущей
пьесы.
     Ему чудилось раскрытое окно,  с веткой белых цветущих вишен,  влезающих
из сада в комнату.  Артем уже сделался лакеем, а потом, ни с того ни с сего,
управляющим. Его хозяин, а иногда ему казалось, что это /399/ будет хозяйка,
всегда без денег,  и в критические минуты она обращается за помощью к своему
лакею или  управляющему,  у  которого имеются скопленные откуда-то  довольно
большие деньги.
     Потом появилась компания игроков на бильярде.  Один из них,  самый ярый
любитель,  безрукий,  очень веселый и бодрый, всегда громко кричащий. В этой
роли ему стал мерещиться А.Л.Вишневский.  Потом появилась боскетная комната,
потом она опять заменилась бильярдной.
     Но все эти щелки,  через которые он открывал нам будущую пьесу,  все же
не давали нам решительно никакого представления о  ней.  И  мы с тем большей
энергией торопили его писать пьесу.
     Насколько ему не  нравился Ибсен,  настолько он любил Гауптмана.  В  то
время шли репетиции "Микаэля Крамера",  и  Антон Павлович усиленно следил за
ними.
     У  меня осталась в памяти очень характерная черта его непосредственного
и наивного восприятия впечатлений.
     На  генеральной репетиции второго  акта  "Микаэля Крамера" я,  стоя  на
сцене,  слышал иногда его  смешок.  Но  так  как действие,  происходившее на
сцене,  не подходило к такому настроению зрителя, а мнением Антона Павловича
я,  конечно,  очень дорожил,  то  этот смешок несказанно меня смущал.  Кроме
того,  среди действия Антон Павлович несколько раз вставал и быстро ходил по
среднему  проходу,  все  продолжая  посмеиваться.  Это  еще  больше  смущало
играющих.
     По  окончании акта  я  пошел  в  публику,  чтобы  узнать причину такого
отношения Антона  Павловича,  и  увидел его  сияющего,  так  же  возбужденно
бегавшего по среднему проходу.
     Я спросил о впечатлении. Ему очень понравилось{399}.
     - Как это хорошо! - сказал он. - Чудесно же, знаете, чудесно!
     Оказалось,  что смеялся он  от удовольствия.  Так смеяться умеют только
самые непосредственные зрители.
     Я  вспомнил крестьян,  которые могут  засмеяться в  самом  неподходящем
месте пьесы от ощущения художественной правды.
     - Как это похоже! - говорят они в таких случаях. /400/
     В  этом  же  сезоне он  смотрел "Три  сестры" и  остался очень  доволен
спектаклем{400}.  Но,  по  его  мнению,  звон набата в  третьем акте нам  не
удался.  Он  решил сам наладить этот звук.  Очевидно,  ему захотелось самому
повозиться  с  рабочими,   порежиссировать,  поработать  за  кулисами.  Ему,
конечно, дали рабочих.
     В день репетиции он подъехал к театру с извозчиком, нагруженным разными
кастрюлями,   тазами   и   жестянками.   Сам   расставил  рабочих  с   этими
инструментами,   волновался,   рассказывал,  как  кому  бить,  и,  объясняя,
конфузился. Бегал несколько раз из зала на сцену и обратно, но что-то ничего
не выходило.
     Наступил спектакль,  и Чехов с волнением стал ждать своего звона.  Звон
получился невероятный.  Это была какая-то какофония,  -  колотили кто по чем
попало, и невозможно было слушать пьесу.
     Рядом с  директорской ложей,  где  сидел Антон Павлович,  стали бранить
сначала звон,  а  потом  и  пьесу  и  автора.  Антон  Павлович,  слушая  эти
разговоры, пересаживался все глубже и глубже и наконец совсем ушел из ложи и
скромно сел у меня в уборной.
     - Что же это вы, Антон Павлович, не смотрите пьесу? - спросил я.
     - Да послушайте же, там же ругаются... Неприятно же...
     И так весь вечер и просидел у меня в уборной.


     Антон  Павлович  любил  прийти  до   начала  спектакля,   сесть  против
гримирующегося и  наблюдать,  как меняется лицо от грима.  Смотрел он молча,
очень сосредоточенно. А когда какая-нибудь проведенная на лице черта изменит
лицо в том направлении, которое нужно для данной роли, он вдруг обрадуется и
захохочет своим  густым баритоном.  И  потом  опять  замолчит и  внимательно
смотрит.  Антон Павлович,  по  моему мнению,  был  великолепный физиономист.
Однажды  ко   мне   в   уборную  зашел  один  близкий  мне  человек,   очень
жизнерадостный, веселый, считавшийся в обществе немножко беспутным.
     Антон Павлович все  время очень пристально смотрел на  него  и  сидел с
серьезным лицом молча, не вмешиваясь в нашу беседу. /401/
     Когда  господин ушел,  Антон  Павлович в  течение  вечера  неоднократно
подходил ко  мне и  задавал всевозможные вопросы по  поводу этого господина.
Когда я стал спрашивать о причине такого внимания к нему, Антон Павлович мне
сказал:
     - Послушайте, он же самоубийца.
     Такое соединение мне показалось очень смешным.  Я с изумлением вспомнил
об  этом через несколько лет,  когда узнал,  что  человек этот действительно
отравился.
     Бывало и так: придешь к Антону Павловичу, сидишь, разговариваешь. Он на
своем мягком диване сидит,  покашливает и  изредка вскидывает голову,  чтобы
через пенсне посмотреть на мое лицо.
     Сам себе кажешься очень веселым.  Придя к  Антону Павловичу,  забываешь
все  неприятности,  какие бывали у  меня до  прихода к  нему.  Но  вдруг он,
воспользовавшись минутой, когда оставались одни, спросит:
     - Послушайте!  У  вас же сегодня странное лицо.  Что-нибудь случилось с
вами?


     Антон Павлович очень обижался,  когда его называли пессимистом,  а  его
героев  неврастениками.  Когда  ему  попадались на  глаза  статьи  критиков,
которые тогда с  такой желчью придирались к  нему,  то  он,  тыкая пальцем в
газету, говорил:
     - Скажите же  ему,  что ему (критику) нужно водолечение...  Он  же тоже
неврастеник, мы же все неврастеники.
     Потом,  бывало,  заходит по комнате и,  покашливая,  с  улыбкой,  но со
следами горького чувства, повторит несколько раз, выделяя букву "и":
     - Пессимист!
     Антон Павлович был самым большим оптимистом будущего, какого мне только
приходилось видеть.  Он бодро,  всегда оживленно,  с  верой рисовал красивое
будущее нашей русской жизни.  А  к  настоящему относился только без лжи и не
боялся правды.  И  те  самые люди,  которые называли его  пессимистом,  сами
первые  или  раскисали,  или  громили  настоящее,  особенно  восьмидесятые и
девяностые годы,  в  которые пришлось жить Антону Павловичу.  Если прибавить
при  этом  его  тяжелый  недуг,  который  причинял  ему  столько  страданий,
его /402/ одиночество в Ялте и, несмотря на это, его всегда  жизнерадостное
лицо, всегда полное интереса ко всему,  что его окружало, то вряд ли в этих
данных можно найти черты для портрета пессимиста.


     Весною этого же [1902] года театр поехал в Петербург на гастроли. Антон
Павлович,  бывший к  тому времени уже в  Ялте,  очень хотел поехать вместе с
нами,  но  доктора не  выпустили его из Ялты.  Мы играли тогда в  Панаевском
театре  и,  помню,  очень  боялись,  что  нам  не  разрешат сыграть  "Мещан"
Горького.
     Для  цензуры  был  назначен  до  открытия  сезона  особенный  спектакль
"Мещан".  На этом спектакле присутствовали великие князья,  министры, разные
чиновники из цензуры и т.д.  Они должны были решить,  можно играть эту пьесу
или нельзя. Сыграли мы как можно деликатнее, с вырезками, которые мы же сами
сделали.
     Пьесу в  конце концов разрешили{402}.  Цензурный комитет велел вымарать
только одну фразу:
     "...в доме купца Романова..."
     По  окончании  репетиции  все  заинтересовались  артистом  Б[арановым],
игравшим роль  Тетерева.  Б.  поступил к  нам  из  певчих  что-то  на  очень
маленькое жалованье, чтобы только не служить в хоре. Он обладал колоссальной
фигурой  и  архиерейским басом.  Несколько  лет  он  пробыл  незамеченным и,
получив  роль  Тетерева,   которая  очень  подошла  к   его  данным,   сразу
прославился.
     Помню,  А.М.Горький очень носился в то время с Б., а Антон Павлович все
твердил:
     - Послушайте же, он же не для вашего театра.
     И  вот  Б.  после  репетиции привели  в  зрительный зал.  Светские дамы
восторгались самородком,  находили его и красивым, и умным, и обаятельным. А
самородок сразу почувствовал себя как рыба в воде,  стал страшно важен и для
большего шика заявлял кому-нибудь из высшего света своим трескучим басом:
     - Ах, извините, я вас не узнал.
     Состоялся  первый  спектакль{402}.  Под  сценой  была  спрятана  дюжина
вооруженных городовых.  Масса  мест  в  зале  было  занято тайной полицией -
словом, театр был на военном положении. /403/
     К счастью,  ничего особенного не произошло.  Спектакль прошел с большим
успехом.
     На следующий день,  когда вышли хвалебные рецензии, Б. явился в театр в
цилиндре. Бывший в это время в конторе цензор просит познакомить его с Б.
     После обычных при знакомстве приветствий легкая пауза, и затем Б. вдруг
начинает сетовать, что в Петербурге так мало газет.
     - Как хорошо жить в  Париже или Лондоне,  -  там,  говорят,  выходит до
шестидесяти газет в день...
     И,  таким образом,  наивно проговорился о  том,  как  ему  приятно было
читать хвалебные рецензии.


     На втором спектакле захворала О.Л.Книппер{403}. Болезнь оказалась очень
опасной,  потребовалась серьезная операция,  и  больную на носилках в карете
скорой медицинской помощи отправили в больницу.
     Посыпались  телеграммы из  Ялты  в  Петербург  и  обратно.  Приходилось
наполовину обманывать больного Антона Павловича.  Видно было,  что он  очень
тревожился,   и   в  этих  его  беспокойных,   заботливых  телеграммах  ясно
сказывалась его необыкновенно мягкая, нежная душа. И все же, несмотря на все
его стремление в Петербург, из Ялты его не выпустили.
     Гастроли кончились,  а Книппер уехать было нельзя.  Труппа разъехалась.
Через неделю или две и  Книппер повезли в Ялту.  Операция не удалась,  и там
она захворала и  слегла.  Столовая в доме Антона Павловича была превращена в
спальню для больной, и А.П., как самая нежная сиделка, ухаживал за ней.
     По  вечерам  он  сидел  в  соседней комнате и  перечитывал свои  мелкие
рассказы,  которые он  собирал в  сборники{403}.  Некоторые из  рассказов он
совсем забыл и, перечитывая, сам хохотал во все горло, находя их остроумными
и смешными.
     Когда я приставал к нему с напоминаниями о новой пьесе, он говорил:
     - А  вот  же,  вот...  -  И  при  этом вынимал маленький клочок бумаги,
исписанный мелким, мелким почерком.
     Большим   утешением   в  это  печальное  время   был   Иван  Алексеевич
Бунин. /404/
     Среди всех этих тревог и волнений Антона Павловича все-таки не покидала
мысль оставить Ялту и  переехать в  Москву.  Длинные вечера проходили в том,
что нужно было подробно,  в  лицах,  рассказывать всю жизнь театра.  Он  так
интересовался жизнью в Москве,  что спрашивал даже о том, что где строится в
Москве.  И надо было рассказывать ему,  где,  на каком углу, строится дом, в
каком стиле,  кто его строит,  сколько этажей и т.д.  При этом он улыбался и
иногда заключал:
     - Послушайте, это же прекрасно!
     Так его радовала всякая культура и благоустроенность. Но как врач Антон
Павлович был, вероятно, не очень дальновиден, так как решился перевезти жену
в Москву в то время, когда она еще, очевидно, далеко не была готова к этому.
     Они приехали как раз в  то  время,  когда у  нас производились весенние
школьные   экзамены.   Экзамены  эти   производились  в   отдельном  здании,
выстроенном С.Т.Морозовым специально для наших репетиций на  Божедомке.  Там
была сцена величиною почти с нашу и маленькая комнатка для смотрящих.
     Сюда в  день приезда и поспешили прийти Антон Павлович с женой{404}.  А
на следующий день Ольга Леонардовна захворала опять,  и очень серьезно.  Она
была при смерти и  думали даже -  безнадежна.  Антон Павлович не  отходил от
больной ни днем,  ни ночью,  сам делал ей припарки и т.д.  А мы, поочередно,
дежурили у него,  не ради больной, которая и без того была хорошо обставлена
и куда нас не пускали доктора,  а больше ради самого Антона Павловича, чтобы
поддержать в нем бодрость.
     В  один  из  таких трудных дней,  когда положение больной было особенно
опасно,  собрались  все  близкие  и  обсуждали,  кого  из  знаменитых врачей
пригласить.  Каждый, как это всегда бывает в таких случаях, стоял за своего.
В  числе  рекомендуемых упоминали одного из  врачей,  запятнавшего свое  имя
каким-то нехорошим поступком в смысле профессиональной этики.
     Услыхав его  имя,  Антон Павлович необыкновенно решительно заявил,  что
если пригласят этого врача, то он должен будет навсегда уехать в Америку.
     - Послушайте же,  я же врач,  - говорил он, - за это же меня выгонят из
врачей... /405/
     Пока  в  доме  происходил  этот  разговор,   известный  деятель  театра
Г[иляров]ский,  я и один из наших актеров стояли на улице и курили,  так как
этого мы  никогда не  позволяли себе делать в  квартире Антона Павловича.  У
дома напротив,  возле пивной, стояла карета от Иверской{405}. Шел разговор о
том,  что  молодая  жизнь  может  кончиться.  Этот  разговор так  взволновал
Г-ского,  что он заплакал.  Чтобы успокоиться, он стал, видимо, придумывать,
что бы ему такое выкинуть.  И вдруг без шляпы он перебегает улицу,  входит в
пивную, садится в карету из-под Иверской и пьет из бутылки пиво, дает кучеру
Иверской три рубля и  просит провезти себя в  карете по бульвару.  Опешивший
кучер  тронул  лошадей.  Колымага,  тяжело подрагивая на  ходу,  покатила по
бульвару, а оттуда нам приветливо помахивал ручкой Г-ский. Это был тот самый
Г-ский, о котором так любил рассказывать Антон Павлович.
     Антон Павлович страшно хохотал, когда ему рассказали об этом.
     Одну из шуток Г-ского Антон Павлович очень любил рассказывать.
     Однажды,  в смутное время, когда часто бросали бомбы и вся полиция была
настороже,  по Тверской ехали Антон Павлович и Г-ский. Г-ский держал в руках
завернутую в  бумагу тыкву  с  огурцами.  Проезжая мимо  городового,  Г-ский
останавливает извозчика,  подзывает городового и с серьезным,  деловым лицом
передает ему в руки завернутую тыкву.  Городовой принял в руки тыкву.  Когда
извозчик  тронул  дальше,  Г-ский  как  бы  в  виде  предупреждения  крикнул
городовому:
     - Бомба!
     И шутники унеслись на лихаче дальше по Тверской. А опешивший городовой,
боясь двинуться с  места,  стоял по  середине улицы,  бережно держа в  руках
завернутую тыкву.
     - Я  же  все  оглядывался,  -  говорил Антон Павлович,  -  мне хотелось
увидеть, что он будет делать дальше, да так и не увидел{405}.
     Наступили летние каникулы,  все разъехались,  а больной все еще не было
лучше, - она все еще была в опасном положении.
     До сих пор,  несмотря на долгое знакомство с  Антоном Павловичем,  я не
чувствовал себя с  ним  просто,  /406/ не  мог просто относиться к  нему,  я
всегда помнил,  что передо мной знаменитость, и старался казаться умнее, чем
я есть.  Эта неестественность, вероятно, стесняла Антона Павловича. Он любил
только простые отношения.  Моя жена,  которой сразу удалось установить с ним
эти  простые отношения,  всегда чувствовала себя с  ним свободнее меня.  Нет
возможности описать,  о  чем  они  вдвоем разговаривали и  как  эта  легкая,
непринужденная болтовня  веселила  и  забавляла по  природе  естественного и
простого Антона Павловича.
     И  только  в  эти  долгие дни,  которые я  просиживал вместе с  Антоном
Павловичем в комнате рядом с больной, мне впервые удалась найти эту простоту
в  наших отношениях.  Это  время сблизило нас настолько,  что Антон Павлович
стал иногда обращаться ко мне с просьбами интимного характера, на которые он
был так щепетилен.  Так, например, узнавши, что я умею впрыскивать мышьяк, -
а  я  как-то  похвастался при  нем  своей ловкостью в  этой операции,  -  он
попросил меня сделать ему впрыскивание.
     Наблюдая за моими приготовлениями, он одобрительно улыбался и готов был
уже поверить в  мою ловкость и  опытность.  Но дело в том,  что я привык это
делать  только с  новыми,  острыми иглами,  а  тут  мне  попалась игла,  уже
довольно много поработавшая.
     Он повернулся ко мне спиной,  и  я  стал делать ему прокол.  Тупая игла
никак не могла проколоть кожу.  Я сразу струсил, но никак не мог покаяться в
своей  неловкости,  стал  колоть еще  усиленнее,  и  очевидно,  причинил ему
значительную боль.  Антон Павлович даже  не  вздрогнул,  но  только один раз
коротко кашлянул,  и,  я помню,  этот кашель убил меня.  После этого кашля я
совершенно растерялся и  придумывал,  как  мне  выйти  из  этого  тягостного
положения. Но ничего подходящего не приходило в голову.
     Надавив на  тело  концом и  повернув шприц  несколько вбок,  чтобы дать
впечатление  воткнутой  иголки,   я   просто-напросто  выпустил  наружу  всю
жидкость, которая и вылилась на белье.
     Когда операция кончилась и  я  сконфуженно клал шприц на  место,  Антон
Павлович с приветливым лицом повернулся ко мне и сказал:
     - Чудесно-с! /407/
     Больше,  однако,  он  ко  мне с  этой просьбой не обращался,  хотя мы и
условились, что я всегда буду делать ему впрыскивания.
     Большое место  в  тогдашних наших  разговорах занимал наш  новый театр,
строившийся в  Камергерском переулке.  Так  как Антону Павловичу нельзя было
покидать больную, то ему приносили на дом планы, чертежи и т.д.
     Антон Павлович за время болезни жены сам очень истощился и ослаб.  Жили
они в  доме Сандуновских бань,  окна выходили в переулок,  в июне воздух был
ужасный,  пыльно,  душно, а двинуться нельзя было никуда. Все разъехались, и
при нем остались только я,  жена и А.Л.Вишневский. Но и у меня уже все сроки
прошли,  надо было ехать на воды, чтобы успеть до начала сезона довести курс
лечения до конца.  Таким образом, бедный Антон Павлович осужден был остаться
один, и А.Л.Вишневский, который был искренне к нему привязан, решил остаться
при нем. А я с семьей уехал за границу.
     Единственной отрадой Антона  Павловича за  это  время  был  один  очень
ловкий жонглер в  "Аквариуме",  которого он  изредка ходил  смотреть,  когда
больная настолько поправилась,  что  ее  можно было  уже  изредка оставлять.
Наконец чуть  ли  не  в  конце июня  мы  получили известие,  что  хотя Ольга
Леонардовна уже и выходит,  но о переезде ее в Ялту не может быть и речи.  А
между тем Антон Павлович изнемогал в Москве.
     Мы  предложили ему  вместе с  больной и  А.Л.Вишневским воспользоваться
нашим флигелем в имении моей матери,  где мы обыкновенно проводили лето. Это
было близко от  Москвы,  по Ярославской железной дороге,  станция Тарасовка,
имение Алексеева Любимовка.
     Туда  вскоре  и  переехали  Антон  Павлович  с  больной  женой,  сестра
милосердия и А.Л.Вишневский{407}.
     О том, как они жили там, я уже знаю только по рассказам.

        ""ВИШНЕВЫЙ САД""

     Мне посчастливилось наблюдать со  стороны за процессом создания Чеховым
его пьесы "Вишневый сад". Как-то при разговоре с Антоном Павловичем о рыбной
ловле наш артист А.Р.Артем изображал,  как /408/ насаживают червя на крючок,
как  закидывают удочку донную или  с  поплавком.  Эти  и  им  подобные сцены
передавались неподражаемым артистом с  большим талантом,  и  Чехов  искренне
жалел о том,  что их не увидит большая публика в театре.  Вскоре после этого
Чехов  присутствовал при  купании в  реке  другого нашего артиста и  тут  же
решил:
     - Послушайте,  надо же,  чтобы Артем удил рыбу в  моей пьесе,  а N{408}
купался рядом в купальне,  барахталс