ий И.Л.Щеглова,  где последний "уличил" автора
"Степи" в стилистической небрежности.  Речь шла о бабушке Егорушки,  которая
"до своей смерти была жива и носила с базара мягкие бублики".  "Тогда он еще
не достиг совершенства стиля..." -  с комичной важностью заключал мемуарист,
хотя,  по справедливому замечанию Антонова, этот "нескладный" оборот исходит
от самого малолетнего героя и прекрасно передает всю наивность его мышления.
Чехов пощадил самолюбие своего "критика" и  не  стал опровергать его мнения,
но  исправлять мнимый  промах  и  не  подумал,  придав  своему  отказу самый
легкомысленный характер:  "А  впрочем,  нынешняя публика не такие еще фрукты
кушает. Нехай!"
     А.Серебров (Тихонов) колоритно запечатлел острый  спор  Чехова  с  ним,
когда он решил было превознести все написанное пользовавшимися тогда громкой
известностью авторами,  к  которым и  сам Антон Павлович в общем благоволил.
Речь  шла,  между прочим,  и  о  М.Горьком,  стремительно возраставшая слава
которого ослепляла многих читателей,  подобных юному чеховскому собеседнику,
и  заставляла их,  по досадливому замечанию Антона Павловича,  "совсем не то
ценить в Горьком,  что надо" - не высокую художественную простоту его лучших
рассказов,   а  те  черты,   которые  представлялись  его  старшему  собрату
искусственными и излишне бравурными.
     Поразившая  актеров  Художественного  театра   величайшая  деликатность
Чехова в  советах и  подсказках при воплощении его пьес,  о  которой в  один
голос свидетельствуют все участники и свидетели репетиций,  также сочеталась
с непреклонностью в главном.  "Лишь одно он отстаивал особенно энергично,  -
отмечает К.С.Станиславский, только что \23\ писавший, что Чехов выражал свое
мнение "очень редко, осторожно и почти трусливо", - как и в "Дяде Ване", так
и  здесь (в "Трех сестрах".  -  А.Т.)  он боялся,  чтобы не утрировали и  не
карикатурили  провинциальной жизни,  чтобы  из  военных  не  делали  обычных
театральных шаркунов с  дребезжащими шпорами..."  А  будущей жене  писателя,
О.Л.Книппер, запомнилось его неожиданное изъявление недовольства исполнением
последнего акта  "Чайки",  запомнилось как  пример того,  как  "решительно и
необычно для него протестовал Чехов,  когда ему было что-то действительно не
по душе".
     И   конечно  же,   апофеозом  чеховской  принципиальности  и   открытым
проявлением его гражданского и  этического чувства был его знаменитый отказ,
совершенный вместе с  В.Г.Короленко,  от  звания почетного академика в  знак
протеста   против   позорного  аннулирования  избрания   в   Академию   наук
А.М.Горького после выраженного царем неудовольствия.  Это  событие по  праву
запечатлелось в памяти многих мемуаристов.
     У некоторых тогда вообще впервые "открылись глаза" на истинного Чехова,
поскольку,  например,  четкая  позиция,  которую  он  занял  по  отношению к
нашумевшему в  конце века  делу  Дрейфуса и  которая привела его  к  резкому
конфликту с Сувориным, не получила столь широкой огласки.
     Однако,  разумеется, обилие мемуарных свидетельств о горячем сочувствии
писателя нараставшему общественному подъему и  его надеждах на будущее своей
родины  порождено  не  только  "прозрением"  мемуаристов,  но  и  очевидными
переменами в умонастроении самого Чехова.
     Рос не только новый чеховский дом в  Ялте.  Рос и  сам писатель -  и  в
своих последних произведениях,  и в своем понимании событий,  хотя болезнь и
вынужденное  пребывание  в  Крыму  остро  воспринималось им  как  величайшее
препятствие на пути познания новой, изменяющейся России.
     Воспоминания всех,  кто  бывал  у  Чехова  в  Ялте,  говорят  о  жадном
"впитывании"  писателем  всех  доносившихся до  него  сведений  о  том,  что
происходит в "эпицентре" нараставших событий.
     В  этой  связи  примечательна  заметная  эволюция  отношения  Чехова  к
студенческим волнениям, которые прежде часто казались ему лишь одной из форм
поверхностного и  быстро "выветривающегося" либерализма,  а  на рубеже веков
стали, по свидетельству мемуаристов, вызывать у писателя несравненно больший
интерес и сочувствие.
     Стремлением пополнить запас  своих  знаний о  жизни промышленной России
была,  очевидно,  продиктована и  поездка уже тяжелобольного Чехова вместе с
Саввой Морозовым в  его уральские "владения".  Интересны также свидетельства
Н.Гарина  (Михайловского)  и  других,   что  писатель  лелеял  планы  нового
путешествия на  Дальний Восток по своей медицинской специальности в  связи с
началом войны с Японией.
     Реакция Чехова на события этой войны,  запечатленная в знаменитой книге
К.С.Станиславского "Моя жизнь в  искусстве" и  в  ныне публикуемой мемуарной
заметке В.Л.Книппер-Нардова,  по своей страстности \24\ и бескомпромиссности
живо   напоминает  отношение  передовой  части  русского  общества  середины
прошлого  века  к  Крымской  войне,  чреватой  в  случае  победы  упрочением
реакционного порядка,  а в случае поражения - возможностью "сильных и благих
потрясений",   если  воспользоваться  пушкинскими  словами.   Думается,  что
чеховские  высказывания на  этот  счет  близки  и  оценкам  современной  ему
радикальной публицистики.
     Увы,  сила  чеховского  духа,  его  мысли,  возраставшая мощь  его  как
художника  находились  в  трагическом контрасте  с  неумолимо  развивавшейся
болезнью.  Во многих воспоминаниях о  встречах с писателем в эти годы вольно
или невольно запечатлелись доныне ранящие сердце подробности его физического
угасания  -   все  возраставшие  слабость  и  худоба,   руки,   лежавшие  на
обострившихся коленях, тяжелые приступы кашля и кровохарканья, после которых
он, по собственному выражению, превращался в "стрекозиные мощи".
     Величайшая выдержка и  тут  не  изменяла Чехову,  и  лишь в  некоторых,
запомнившихся мемуаристам разговорах,  во  "вспыхивавших",  по свидетельству
Станиславского,   "фразах  большого  томления  и  грусти",  слышится  тайный
отголосок той горькой мысли,  которой он напрямик и всерьез,  кажется,  лишь
однажды поделился в  мимолетном ночном дорожном разговоре с M.M.Ковалевским:
"Как врач, я знаю, что моя жизнь будет коротка".
     Быть  может,  и  сюжет  "водевиля",  рассказанный  им  еще  в  Мелихове
Т.Л.Щепкиной-Куперник ("пережидают двое дождь в пустой риге, шутят, смеются,
сушат зонты, в любви объясняются - потом дождь проходит, солнце - и вдруг он
умирает  от  разрыва  сердца!"),  порожден  грустным  раздумьем  писателя  о
краткости отпущенных ему сроков.
     Начало века с общими и,  в частности,  самого Чехова надеждами не могло
не  обострить этого  ощущения:  "...дождь  проходит,  солнце -  и  вдруг  он
умирает!"
     В  памяти  современников не  доживший до  "солнца" писатель остался его
предвестником,  обладателем "необыкновенно правильной души", вносившим в мир
ноты    высочайшей    человечности   и    решительного   неприятия    всякой
несправедливости.
     Вероятно,  Чехов при  его  величайшей скромности чувствовал себя крайне
неловко, когда Лев Толстой в его присутствии со слезами на глазах восхищался
"Душечкой", говоря:
     - Это  -  как  бы  кружево,  сплетенное целомудренной девушкой;  были в
старину такие девушки-кружевницы,  "вековуши", они всю жизнь свою, все мечты
о счастье влагали в узор.
     Но   трудно  найти  слова,   которые  вернее  передавали  бы  ощущение,
порождаемое и творчеством писателя, и самой его личностью.
     "Хорошо вспомнить о таком человеке,  -  писал Горький, - тотчас в жизнь
твою возвращается бодрость, снова входит в нее ясный смысл".

                                                               А.Турков \25\



        "А.П.ЧЕХОВ"
                              В ВОСПОМИНАНИЯХ
                               СОВРЕМЕННИКОВ \26\



        "К.А.КОРОВИН"

        "ИЗ МОИХ ВСТРЕЧ С А.П.ЧЕХОВЫМ"


        "I"

     Это было, если не ошибаюсь, в 1883 году.
     В  Москве,  на углу Дьяковской и  Садовой,  была гостиница,  называемая
"Восточные  номера",  -  почему  "восточные" неизвестно...  Это  были  самые
захудалые  меблированные  комнаты.   У  "парадного"  входа,   чтобы  плотнее
закрывалась входная дверь,  к ней приспособлены были висевшие на веревке три
кирпича...
     В нижнем этаже жил Антон Павлович Чехов{1},  а наверху, на втором этаже
- И.И.Левитан,  бывший в  то  время еще учеником Училища живописи,  ваяния и
зодчества.
     Была весна.  Мы вместе с Левитаном шли из школы,  с Мясницкой,  - после
третьего,  последнего,  экзамена по живописи, на котором получили серебряные
медали: я - за рисунок, Левитан - за живопись...{2}
     Когда мы вошли в гостиницу, Левитан сказал мне:
     - Зайдем к Антоше (то есть Чехову)...
     В номере Антона Павловича было сильно накурено, на столе стоял самовар.
Тут же  были калачи,  колбаса,  пиво.  Диван был завален листами,  тетрадями
лекций,  - Антон Павлович готовился к выпускным экзаменам в университете{3},
на врача.
     Он  сидел на краю дивана.  На нем была серая куртка,  в  то время много
студентов ходили в таких куртках.  Кроме него,  в номере были незнакомые нам
молодые люди - студенты.
     Студенты горячо говорили,  спорили, пили чай, пиво и ели колбасу. Антон
Павлович  сидел  и  молчал,  лишь  изредка  отвечая  на  обращаемые  к  нему
вопросы. \27\
     Он был красавец. У него было большое открытое лицо с добрыми смеющимися
глазами.  Беседуя с кем-либо, он иногда пристально вглядывался в говорящего,
но  тотчас же  вслед опускал голову и  улыбался какой-то особенной,  кроткой
улыбкой.  Вся его фигура,  открытое лицо,  широкая грудь внушали особенное к
нему доверие,  -  от  него как  бы  исходили флюиды сердечности и  защиты...
Несмотря на  его  молодость,  даже  юность,  в  нем  уже  тогда чувствовался
какой-то  добрый  дед,  к  которому  хотелось прийти  и  спросить о  правде,
спросить о  горе,  и  поверить ему что-то самое важное,  что есть у  каждого
глубоко на дне души.  Антон Павлович был прост и  естественен,  он ничего из
себя не  делал,  в  нем не  было ни  тени рисовки или любования самим собою.
Прирожденная скромность,  особая мера,  даже  застенчивость -  всегда были в
Антоне Павловиче.
     Был  весенний,  солнечный день...  Левитан и  я  звали Антона Павловича
пойти в Сокольники.
     Мы  сказали  о  полученных  нами  медалях.   Один  из  присутствовавших
студентов спросил:
     - Что же, на шее будете носить? Как швейцары?
     Ему ответил Левитан:
     - Нет,  их  не  носят...  Это просто так...  Дается в  знак отличия при
окончании школы...
     - Как на выставках собаки получают... - прибавил другой студент{4}.
     Студенты были другие, чем Антон Павлович. Они были большие спорщики и в
какой-то своеобразной оппозиции ко всему.
     - Если у вас нет убеждений, - говорил один студент, обращаясь к Чехову,
- то вы не можете быть писателем...
     - Нельзя же говорить,  что у меня нет убеждений,  - говорил другой, - я
даже не понимаю, как это можно не иметь убеждений.
     - У меня нет убеждений, - отвечал Антон Павлович.
     - Вы  говорите,  что вы человек без убеждений...  Как же можно написать
произведение без идеи? У вас нет идей?..
     - Нет ни идей, ни убеждений... - ответил Чехов.
     Странно спорили эти студенты.  Они были,  очевидно,  недовольны Антоном
Павловичем. Было видно, что он не отвечал какой-то дидактике их направления,
их  идейному  и   поучительному  толку.   Они  хотели  управлять,   поучать,
руководить,  влиять.  Они знали все -  все понимали.  А Антону Павловичу все
это, видимо, было очень скучно.
     - Кому нужны ваши рассказы?..  К  чему они  ведут?  \28\ В  них  нет ни
оппозиции,  ни  идеи...  Вы  не  нужны "Русским ведомостям",  например.  Да,
развлечение и только...
     - И только, - ответил Антон Павлович.
     - А почему вы, позвольте вас спросить, подписываетесь Чехонте?.. К чему
такой китайский псевдоним?..
     Чехов засмеялся.
     - А  потому,  -  продолжал студент,  -  что  когда  вы  будете доктором
медицины,  то  вам  будет совестно за  то,  что  вы  писали без  идеи и  без
протеста...
     - Вы правы... - отвечал Чехов, продолжая смеяться.
     И прибавил:
     - Поедемте-ка  в  Сокольники...   Прекрасный  день...  Там  уже  цветут
фиалки... Воздух, весна.
     И мы отправились в Сокольники.
     От  Красных ворот мы  сели  на  конку и  проехали мимо  вокзалов,  мимо
Красного пруда и  деревянных домов с  зелеными и красными железными крышами.
Мы ехали по окраине Москвы...
     Дорогой Левитан продолжал прерванный разговор.
     - Как  вы  думаете?..  -  говорил он.  -  Вот у  меня тоже так-таки нет
никаких идей... Можно мне быть художником или нет?
     - Невозможно, - ответил студент, - человек не может быть без идей...
     - Но вы же крокодил!..  -  сказал студенту Левитан. - Как же мне теперь
быть?.. Бросить?..
     - Бросить...
     Антон Павлович, смеясь, вмешался в разговор:
     - Как же  он  бросит живопись?..  Нет!  Исаак хитрый,  не бросит...  Он
медаль на шею получил...  Ждет теперь Станислава...  А Станислав, это не так
просто... Так и называется: Станислав, не бей меня в морду...
     Мы смеялись, студенты сердились.
     - Какая же идея, если я хочу написать сосны на солнце, весну...
     - Позвольте...   сосна  -   продукт,  понимаете?..  Продукт  стройки...
Понимаете?.. Дрова - народное достояние... Это природа создает для народа...
Понимаете?.. - горячился студент, - для народа...
     - А мне противно, когда рубят дерево... Они такие же живые, как и мы, и
на них поют птицы...  Они -  птицы - лучше нас... Я пишу и не думаю, что это
дрова. Это я не могу думать... Но вы же крокодил!.. - говорил Левитан.
     - А  почему это  птицы  певчие лучше нас?..  Позвольте...  -  негодовал
студент. \29\
     - Это и  я обижен,  -  сказал Антон Павлович,  -  Исаак,  ты должен это
доказать.
     - Потрудитесь доказать...  -  серьезно  настаивал  студент,  смотря  на
Левитана своими острыми глазами с выражением чрезвычайной важности.
     Антон Павлович смеялся.
     - Глупо... - отрезал Левитан.
     - Вот скоро Сокольники, мы уже подъезжаем...
     Сидевшая рядом  с  Левитаном какая-то  тетка  из  мещанок протянула ему
красное пасхальное яйцо и сказала:
     - Съешь,  красавчик... (Левитан был очень красив.) Батюшка мой помер...
Нынче сороков... Помяни его...
     Левитан и  Чехов рассмеялись.  Левитан взял яйцо и  спросил,  как звали
отца, чтобы знать кого поминать...
     - Да ты што, красавчик, нешто поп?
     Баба была немножко навеселе.
     - Студенты,  студенты...  А народ -  под мышкой книжка,  боле ничего...
тоже...
     Мы приехали к кругу в Сокольники.
     Выходя из вагона, баба, ехавшая с нами, обернувшись к Левитану, сказала
на прощание:
     - Помяни родителя...  Звали Никита Никитич... А как семинарию окончишь,
волосы у  тебя будут хороши...  Приходи в Печатники...  Анфису Никитишну все
знают... Накормлю... Небось голодные, хоша ученые...
     Антон  Павлович  смеялся,  студенты  были  серьезны.  У  студентов была
какая-то придавленность.  Казалось, что забота-старуха по пятам преследовала
их.  Они были полны каких-то  навязчивых идей.  Что-то тяжелое и  выдуманное
тяготело над ними,  как какая-то служба,  сковывающая их молодость. У них не
было  простоты и  уменья  просто отдаться минуте жизни.  А  весна  была  так
хороша!  Но когда Левитан,  указывая на красоту леса,  говорил: "Посмотрите,
как  хорошо",  -  один из  студентов ответил:  "Ничего особенного...  просто
тоска... Лес, и черт с ним!.. Что тут хорошего..."
     - Ничего-то вы, цапка, не понимаете! - повторил Левитан.
     Мы шли по аллее.
     Лес был таинственно прекрасен.  В лучах весеннего солнца верхушки сосен
красноватыми огнями  сверкали  на  глубоком  темно-синем  небе.  Без  умолку
свистели дрозды,  и  кукушки  вдали  таинственно отсчитывали,  сколько  кому
осталось лет жизни на этой нашей тайной земле. \30\
     Студенты, с пледами на плечах, тоже оживились и запели:

                Выпьем мы за того,
                Кто "Что делать?" писал,
                Выпьем мы за него,
                За его идеал...

     Антон Павлович и  Левитан шли рядом,  а впереди шли студенты...  Издали
видно было, как большие их волосы лежали на их пледах, что было модно тогда.
     - Что это там летит?.. - крикнул один из них, обращаясь к Левитану.
     - Это, вероятно, сокол... - пошутил Антон Павлович.
     Летела ворона!
     - А  в Сокольниках,  должно быть,  и нет больше соколов...  -  прибавил
Чехов. - Я никогда не видал, какой сокол... Сокол ясный... О чем задумались,
соколики...  Должно быть,  сокола и  охота  с  ними  были  распространены на
Руси...
     Мы  подошли к  краю  леса.  Перед нами  была  просека,  где  лежал путь
железной дороги.  Показались столы,  покрытые скатертями.  Много народу пило
чай...  Самовары дымились...  Мы тоже сели за один из столиков,  -  чаепитие
было принято в Сокольниках. Сразу же к нам подошли разносчики...
     Булки, сухари, балык, колбаса копченая наполняли их лотки...
     - Пожалуйте, господа хорошие...
     Около  нас  за  другим  столом разместились сильно подвыпившие торговцы
типа Охотного ряда и недружелюбно оглядывали нас.
     - Вы студенты...  -  заговорил один,  сильно пьяный,  обращаясь в  нашу
сторону, - которые ежели... - и он показал нам кулак.
     Другой уговаривал его не приставать к нам.
     - Не лезь к им... Чево тебе... Мож, они и не студенты... Чево тебе...
     - Слуга  служи,  шатун шатайся...  -  говорил в  нашу  сторону пьяный с
осовелыми глазами...
     Видно было,  что  мы  не  нравились этой  компании -  трудно понимаемая
вражда к нам, "студентам", прорывалась наружу.
     Антон Павлович вынул маленькую книжечку и что-то быстро записал в ней.
     И помню, он сказал мне, когда мы шли обратно: \31\
     - А в весне есть какая-то тоска... Глубокая тоска и беспокойство... Все
живет, но, несмотря на жизнь природы, есть непонятная печаль в ней.
     А  когда мы расстались с нашими студентами,  он сказал,  улыбаясь мне и
Левитану:
     - Эти студенты будут отличными докторами...  Народ они хороший...  И  я
завидую им, что у них головы полны идей...


        "II"

     Много  прошло времени после этой  прогулки нашей в  Сокольниках,  и  по
приезде в  Крым,  в  Ялту -  весной 1904 года{5} -  я был у Антона Павловича
Чехова в доме его в Верхней Аутке.  На дворе дачи,  когда я вошел в калитку,
передо мной,  вытянув шею,  на  одной ноге  стоял журавль.  Увидев меня,  он
расправил крылья  и  начал  прыгать и  делать  движения,  танцуя  -  как  бы
показывая мне, какие выкрутасы он умеет разделывать.
     Антона Павловича я застал в его комнате. Он сидел у окна и читал газету
"Новое время".
     - Какой милый журавль у  вас,  -  сказал я Антону Павловичу,  -  он так
забавно танцует...
     - Да, это замечательнейшее и добрейшее существо... Он любит всех нас, -
сказал Антон Павлович.  -  Знаете ли,  он весной прилетел к нам вторично. Он
улетал на зиму в путешествие в другие, там, разные страны, к гиппопотамам, и
вот опять к  нам пожаловал.  Его мы так любим,  Маша (сестра) и  я...  -  не
правда ли,  странно это и таинственно?.. - улететь и прилететь опять... Я не
думаю,  что это только за лягушками,  которых он в саду здесь казнит... Нет,
он горд и доволен еще тем,  что его просят танцевать.  Он - артист, и любит,
когда мы смеемся на его забавные танцы. Артисты любят играть в разных местах
и улетают. Жена вот улетела в Москву, в Художественный театр...
     Антон Павлович взял бумажку со  стола,  свернутую в  короткую трубочку,
закашлялся и, плюнув в нее, бросил в банку с раствором.
     В  комнате Антона Павловича все было чисто прибрано,  светло и просто -
немножко,  как у больных. Пахло креозотом. На столе стоял календарь и веером
вставленные в  особую  подставку  много  фотографий -  портреты  артистов  и
знакомых.  На стенах были тоже развешаны фотографии