- тоже портреты, и среди
них - Толстого, Михайловского, Суворина, Потапенки, Левитана и других. \32\
     В  комнату  вошла  Марья  Павловна  и  сказала,   что  прислуга-кухарка
заболела,  лежит, что у ней сильная головная боль. Антон Павлович сначала не
обратил на это внимания, но потом внезапно встал и сказал:
     - Ах,  я и забыл...  Ведь я доктор...  Как же,  я ведь доктор... Пойду,
посмотрю, что с ней...
     И  он  пошел на кухню к  больной.  Я  шел за ним и,  помнится,  обратил
внимание на его подавшуюся под натиском болезни фигуру;  он был худ,  и  его
плечи,   остро  выдаваясь,  свидетельствовали  об  обессиливавшем  его  злом
недуге...
     Кухня была в  стороне от дома.  Я остался на дворе с журавлем,  который
опять  танцевал  и  так  развеселился,  подпрыгивая,  что  расправил крылья,
полетел ввысь, сделал круг над садом и опять опустился передо мной.
     - Журка,  журка!..  -  позвал я его, и он близко подошел ко мне и боком
смотрел своим острым глазом,  вероятно,  дожидаясь награды за  искусство.  Я
подал ему пустую руку.  Он посмотрел и что-то прокричал...  Что?  Вероятно -
"мошенник!"  или еще что-нибудь худшее,  так как я ничего ему не заплатил за
представление.
     После я показал Антону Павловичу бывшие со мной только что написанные в
Крыму свои вещи,  думая его  немножко развлечь...  -  это  были ночью спящие
большие корабли... Он попросил меня оставить их у себя.
     - Оставьте... Я еще хочу посмотреть их, один... - сказал он...
     Антон Павлович собирался ехать в  Москву.  Я  не  советовал ему  делать
этого - он выглядел совсем больным и сипло кашлял. За обедом он говорил мне:
     - Отчего вы не пьете вино?..  Если бы я был здоров,  я бы пил...  Я так
люблю вино...
     На всем лежала печать болезни и грусти.
     Я  сказал  ему,  что  хочу  купить в  Крыму  маленький кусочек земли  и
построить себе здесь мастерскую, но не в Ялте, а где-нибудь около.
     - Маша,  -  сказал он сестре, - знаешь что, отдадим ему свой участок...
Хотите,  в  Гурзуфе,  у самых скал...  Я там жил два года,  у самого моря...
Слушай, Маша, я подарю эту землю Константину Алексеевичу... Хотите?.. Только
там очень море шумит,  "вечно"...{6} Хотите?.. - И там есть маленький домик.
Я буду рад, что вы возьмете его...
     Я поблагодарил Антона Павловича,  но и я у самого моря не смог бы жить,
- я не могу спать так близко от него, и у меня всегда сердцебиение... \33\
     Это была последняя моя встреча с А.П.Чеховым.
     После я  жил в Гурзуфе и построил себе там мастерскую.  И из окна моего
был виден домик у скалы, где когда-то жил Антон Павлович. Этот домик я часто
воспроизводил в своих картинах{7}.  Розы... и на фоне моря интимно выделялся
домик Антона Павловича.  Он  давал настроение далекого края,  и  море шумело
около бедного домика,  где жила душа великого писателя, плохо понятого своим
временем.
     - Меня  ведь  женщины  не   любят...   Меня  все  считают  насмешником,
юмористом, а это неверно... - не раз говорил мне Антон Павлович. \34\



        "В.Г.КОРОЛЕНКО"

        "АНТОН ПАВЛОВИЧ ЧЕХОВ"

     Печатается по изданию 1960 года, стр. 135.

     . . . \47\



        "И.Л.ЛЕОНТЬЕВ-ЩЕГЛОВ"

        "ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ОБ АНТОНЕ ЧЕХОВЕ"


        "1. ПЕРВОЕ ЗНАКОМСТВО"

     Одно из  самых дорогих украшений моего рабочего стола -  портрет Антона
Чехова с дружеской надписью: "...на добрую нежную память о старине глубокой,
когда мы познакомились..."
     В самом деле, когда мы познакомились?
     На  фотографии помечено "12 января 1902 г.";  а  познакомились мы...  в
декабре 1887 года... Старина, нельзя сказать, чтобы особенно глубокая!..
     Знакомство произошло в  большой  зале  ресторана гостиницы "Москва";{1}
помню даже такую мелочь -  именно за  последним столом у  окна,  что  против
входа в  залу,  -  тем более помню,  что за  этим самым столом,  по странной
случайности,   не   раз  приходилось  скромно  пировать  со  свежеиспеченным
офицериком Каспийского полка Семеном Надсоном...
     Заочно,  по  сочинениям,  мы знали друг друга достаточно;  но свидеться
пришлось здесь лишь впервые;  да,  кажется,  и  в Петербурге Чехов был тогда
впервые{2}, по крайней мере в качестве литературной знаменитости.
     Не застав А.П.  в номере гостиницы, я оставил ему записку и сошел вниз,
в зал ресторана...  В ожидании,  заказал стакан чаю,  взял какую-то газету и
уже  было  углубился в  чтение,  когда  услышал  вдруг  около  себя  мягкий,
деликатный оклик:
     - По всей видимости... Щеглов?
     Я бросил газету...
     Передо мной стоял высокий стройный юноша,  одетый очень невзыскательно,
по-провинциальному, с лицом \48\ открытым и приятным, с густой копной темных
волос,  зачесанных назад.  Глаза его весело улыбались, левой рукой он слегка
пощипывал свою молодую бородку.
     Я полюбопытствовал в свою очередь:
     - По всей видимости... Чехов?
     И мы оба рассмеялись.
     Через какие-нибудь четверть часа я  уже  беседовал с  Чеховым по  душе,
точно с  человеком,  с которым познакомился десять лет тому назад;  а затем,
когда в  третьем часу пополуночи мы с  ним прощались на подъезде палкинского
ресторана (куда мы  перекочевали из  "Москвы"),  он звал меня по-приятельски
"Жаном", а я его "Антуаном"...
     И  вот  пробежало семнадцать с  лишком  лет,  а  эти  нежные  дружеские
отношения как  завязались сразу,  под веселую руку,  так и  остались душевно
неприкосновенными на всю жизнь,  невзирая на разность литературных положений
и всяческие житейские превратности.
     Не умею вам сказать,  как это так случилось: это секрет Чехова, который
он унес с  собой в могилу,  -  чудесный секрет...  брать человека в душевный
плен  прямо  с  места!   Не  я  один,   разумеется,   испытал  на  себе  эту
непосредственность чеховского захвата;  хотя должен оговориться,  что далеко
не   на   всех   распространял  он   в   одинаковой   мере   свое   душевное
гостеприимство...
     На моих глазах, между прочим, произошло такое "мирное пленение" Алексея
Николаевича Плещеева.
     Ал.Ник., с первых же рассказов Чехова, появившихся на страницах "Нового
времени"{3},  сделавшийся  его  горячим  почитателем,  с  нетерпением ожидал
появления в  Петербурге самого автора.  Чехов же почему-то предпочел явиться
первый раз к маститому поэту вместе со мной,  как с давним приятелем А.Н., и
всю дорогу от гостиницы до квартиры Плещеева сильно волновался...
     Чехов удивительно умел владеть собой,  и  это чуть ли  не  единственный
случай на моей памяти,  когда я его видел таким;  видимо, он чуял, что через
скромный  плещеевский  порог  ему   отмыкалась  заветная  дверь  в   большую
литературу.
     Алексей Николаевич,  при входе Чехова,  пришел в некоторое трогательное
замешательство.
     - Антон Павлович, наконец-то! Ну, вот, как я рад...
     Антон  Павлович на  радушный прием полусконфуженно пробормотал какую-то
любезность.  Мы  сели.  Как  теперь помню,  Плещеев,  для  начала разговора,
осведомился  у  Чехова  об  одном  общем  московском  знакомом.  Чехов  \49\
чуть-чуть улыбнулся и  обронил по  адресу московского знакомого добродушное,
но чрезвычайно меткое замечание,  заставившее нас рассмеяться...  И вот,  не
прошло получаса,  как милейший А.Н. был у Чехова в полном "душевном плену" и
волновался в  свою  очередь,  тогда как  Чехов быстро вошел в  свое  обычное
философски-юмористическое настроение.  Загляни кто-нибудь  случайно тогда  в
кабинет  Плещеева,  он  наверное бы  подумал,  что  беседуют давние  близкие
друзья...  и  ни  за  что бы не поверил,  что один из трех был совсем новый,
приезжий гость.  Да,  явился Чехов к Плещееву почти чужим человеком, а вышел
от него закадычным приятелем...
     В  этот первый приезд Чехова в Петербург редкий день что не приходилось
с ним видеться:  то мы виделись у Плещеева или у А.С.Суворина, то сходились,
заранее сговорившись,  в театре, то засиживались за поздним ужином у Палкина
или в "Малом Ярославце";  несколько раз он был у меня, несмотря на то, что я
тогда жил очень далеко от центра города - на Петербургской стороне...
     Экое,  подумаешь,  славное время было!..  Даже  выражение "знакомство с
Чеховым" как-то  сюда  не  укладывается -  вернее было бы  назвать тогдашнее
настроение -  "опьянение Чеховым"...  опьянение его талантом,  умом, юмором,
всей  его  личностью,  чуждой фразы и  мелочной условности.  И  я  ли  один,
спрашивается,  испытал  это  чувство?  В  большей  или  меньшей  степени его
переживали  все  соприкасавшиеся  тогда  с  Чеховым...   А  кого  только  не
перебывало тогда  в  его  узеньком  полутемном номерке  гостиницы  "Москва",
начиная  с  маститых  литературных знаменитостей и  кончая  неведомыми юными
дебютантами? Этот месяц его пребывания в Петербурге{4} вышел словно "медовый
месяц" чеховской славы, и сам Чехов заметно был захвачен искренним радушием,
теснившим его  со  всех  сторон.  Отличавшийся чисто хохлацкой замкнутостью,
Чехов в этот раз, против воли, сбивался со своего основного сдержанного тона
и распахивался подчас с юношеской беззаботностью.
     Грешный человек, я, в свою очередь, принимал эти случайные товарищеские
излияния с одинаковой беспечностью и, счастливый душевной близостью дорогого
человека,  меньше всего помышлял о нем как о литературной знаменитости,  чьи
мысли и  замечания просятся в  записную книжку...  До  записыванья ли было в
этом  чудесном угаре  дружбы  и  молодости?  И  только  теперь,  когда  угар
рассеялся,  вижу,  сколько драгоценнейших перлов безжалостно \50\ утеряно...
Далекие  воспоминания,   словно  морская  пучина  -   сиди  и  жди,  пока  с
возмущенного дна не выкинутся на берег,  вместе со всяким посторонним сором,
случайные редкие перлы!
     А   сколько  погибло,   между   прочим,   тонких  "чеховских  сюжетов",
импровизированных под  наплывом  известного  настроения  и  затем  бесследно
таявших в разгаре дальнейшей беседы.  В моей памяти уцелели два-три из них и
то, как в дымке тумана, без ярких подробностей, оживлявших тогда пересказ...
     Один отрывок оставил во мне особенно сильное, неизгладимое впечатление.
А история была самая будничная... "Молодой муж, учитель гимназии, собирается
утром  на  службу.   Жена,   к  его  удивлению,   еще  не  вставала,  и  он,
встревоженный,  идет в  спальню и будит...  Та нехотя поднимается,  спускает
ноги с  кровати и  вяло натягивает чулок на левую ногу...  На его вопрос она
сипло произносит одно слово:  "Нездоровится".  Слово самое обыкновенное,  но
голос,  каким оно произнесено,  тусклый, безучастный взгляд, какие-то темные
пятна,  видные на груди от спустившейся с плеча рубахи, - все это заставляет
молодого   педагога   похолодеть   от    предчувствия   чего-то   страшного,
неизбежного...  Но ему все-таки надо идти на службу,  он прощается и выходит
на улицу...  И вот здесь,  на улице,  его вдруг охватывает такая безысходная
тоска, что он с трудом волочит ноги, точно ноги стали не его, а чужие... Да,
он  знает,  что  его жена скоро умрет,  и  знает,  что доктора тут ничего не
могут,  и все-таки идет в гимназию... И в то же время думает про себя: зачем
вообще всякие гимназии и педагогия, и столько тягостных хлопот - все одно, в
конце концов,  смерть?..  Он проходит мимо памятника Пушкину и опять думает:
"Для чего теперь Пушкин, и сладкие стихи, и громкая слава, и все?.."
     Разумеется,  это была случайная импровизация за  стаканом доброго вина;
но,   в  устах  Чехова,  она  произвела  на  меня  тогда  странное,  щемящее
впечатление,  точно  рассказ  пушкинского  Моцарта  о  загадочном  появлении
"черного человека"... Помните, у Пушкина:

                Мне день и ночь покоя не дает
                Мой черный человек. За мною всюду,
                Как тень, он гонится. Вот и теперь,
                Мне кажется, он с нами сам-третей
                Сидит...{5}

     Чехову этот "черный" гость тоже не давал покоя, и от времени до времени
его призрак появляется то в образе \51\ "Черного монаха",  то в трогательном
силуэте бедной "Кати Климовой" ("Тиф"); его зловещее дыхание уже чувствуется
в жалобных стонах "Скрипки Ротшильда", в "Скучной истории" и "Попрыгунье"...
     Припоминаю еще  небольшой  пересказ,  начало  какого-то  романа,  тоже,
кажется,  не попавшего на бумагу.  Здесь отпечатлелась та же меланхолическая
светотень смерти  и  жизни...  Это  было  описание похорон,  происходящих на
кладбище,  расположенном вблизи  железнодорожной станции...  Кого  хоронили,
теперь не  помню;  остались в  памяти лишь подробности обстановки...  "что в
воздухе чуялась весна,  что на соседней с вырытой могилой решетке бестолково
чирикали  воробьи,  и  печальное  погребальное  пение,  относимое  ветром  в
сторону,  звучало  почему-то  совсем  не  печально...  Стоящая  впереди всех
красивая  полная  дама  поминутно  сморкалась  в   платок,   но   по   всему
чувствовалось, что печаль ее не искренна и что она больше вслушивается в шум
жизни,  доносившийся со станции, чем в слова священника и возгласы певчих...
Часть  вагонов  переводили на  другой  путь,  и  хриплые окрики  кондукторов
перемешивались с  глухим  цоканьем буферов и  сердитым фырканьем паровоза...
Из-за  низенькой ограды кладбища видна была  часть станционной платформы;  и
видно  было,  как  по  платформе  прогуливался тоненький  офицер  в  военной
тужурке,  с  хлыстиком в  руке;  какая-то беременная баба в  желтом головном
платке тащила корзину с  бельем,  а  на  бабу  лаяла белая лохматая собачка,
должно быть, собачка начальника станции".
     Дальше не помню...
     Зато  отчетливо  помню  остов  другого  рассказа,   хотя  заглавие  его
пропустил мимо ушей, кажется, он должен был назваться "В грозу":
     "Проселочной дорогой,  по ржаному полю,  идут трое:  захудалый мещанин,
портной по ремеслу,  и два монаха.  Один монах толстый, плешивый, болтливый,
нечто  вроде  пушкинского "Варлаама";  другой длинный,  молчаливый,  похожий
обликом на изображение угрюмых монахов на воротах лавры...  Все трое сошлись
случайно,  подгоняемые  надвигающейся позади  них  большой  грозовой  тучей.
Однако же зловещая туча догоняет их,  кругом темнеет,  как ночью,  и  совсем
близко от них разражается оглушительный удар грома. На счастье, около дороги
попадается старый  развесистый дуб,  и  они  в  смятении  спасаются под  его
прикрытие...  Между тем гроза,  сопровождаемая вихрем и ливнем, обращается в
настоящее светопреставление.  Больше \52\ всех боится грозы толстый монах и,
под  внушением своего  спутника,  -  мрачного монаха,  сбивчиво прорицающего
что-то из Апокалипсиса,  начинает вдруг каяться в  грехах,  причем вдается в
совершенно лишние  подробности любострастного характера.  Мещанин плачет  и,
после одного особенно сильного удара грома, тоже выбалтывает всякую дрянь...
Но вот гроза проходит,  горизонт проясняется и  виднеющийся вдали,  на горе,
купол городского собора загорается солнцем.  Монахи и  портной отряхиваются,
осматриваются,  и всем троим делается стыдно. Толстый монах пытается свалить
происшедшее с ним на бесовское наваждение,  но неудачно... Молча доходят они
до города и молча расходятся затем в разные стороны".
     Как  жаль,  что этот рассказ не  был написан Чеховым!..  Если вспомнить
удивительное описание грозы в чеховской "Степи", можно наверное сказать, что
получился  бы  один  из  тех  заразительно  жизненных,   классически  сжатых
рассказов,  какие умел писать только Чехов, - художественный перл, вроде его
"Ведьмы" и "Свирели"...  А юмор Чехова - смелый, сочный, жизнерадостный, как
бы  ярко он  вспыхнул здесь,  хотя бы  в  той же покаянной исповеди блудного
монаха!..
     В  этот  первый  писательский  период  источник  чеховского  юмора  бил
особенно сильной струей, и его брильянтовые брызги сверкали в изобилии всюду
- в рассказах, письмах, в устных беседах и случайных замечаниях.
     Пьес Чехов тогда еще не писал,  и одноактная шутка "Сила гипнотизма", о
которой он  вскользь упоминает в  одном из  писем ко  мне,  так  и  осталась
неиспользованной...  Это была чуть ли не единственная из тогдашних чеховских
импровизаций  в  драматической  форме,  из  коей,  впрочем,  в  моей  памяти
сохранилась лишь часть "сценария"...
     Какая-то  черноглазая вдовушка вскружила головы двум своим поклонникам:
толстому майору  с  превосходнейшими майорскими усами  и  юному,  совершенно
безусому,  аптекарскому помощнику. Оба соперника, - и военный, и штатский, -
от нее без ума и готовы на всякие глупости ради ее жгучих очей,  обладающих,
по их уверению,  какой-то особенной демонической силой.  Происходит забавная
любовная сцена между соблазнительной вдовушкой и  толстым майором,  который,
пыхтя,  опускается перед вдовушкой на колени,  предлагает ей руку и сердце и
клянется,  что  из  любви к  ней  пойдет на  самые ужасные жертвы.  Жестокая
вдовушка объявляет влюбленному майору,  что  она ничего не  имеет против его
предложения  и  что  \53\  единственное препятствие  к  брачному  поцелую...
щетинистые майорские усы.  И,  желая испытать демоническую силу  своих очей,
вдовушка гипнотизирует майора и  гипнотизирует настолько удачно,  что  майор
молча поворачивается к  двери и  направляется непосредственно из  гостиной в
первую попавшуюся цирюльню.  Затем происходит какая-то водевильная путаница,
подробности которой улетучились из  моей  головы,  но  в  результате которой
получается  полная  победа  безусого  фармацевта.  (Кажется,  предприимчивый
жених,  пользуясь отсутствием соперника,  подсыпает вдовушке  в  чашку  кофе
любовный порошок собственного изобретения.) И вот, в тот самый момент, когда
вдовушка падает в объятия аптекаря,  в дверях появляется загипнотизированный
майор и,  притом в  самом смешном и глупом положении:  он только что сбросил
свои  великолепные усы...  Разумеется,  при  виде коварства вдовушки,  "сила
гипнотизма" моментально кончается, а вместе с тем кончается и водевиль.
     Помню, над последней сценой, то есть появлением майора без усов, мы оба
очень  смеялись.  По-видимому,  "Силе  гипнотизма"  суждено  было  сделаться
уморительнейшим и  популярнейшим из  русских фарсов,  и  я  тогда же  взял с
Чехова слово, что он примется за эту вещь, не откладывая в долгий ящик.
     "Что же, Антуан, "Сила гипнотизма"?" - запрашиваю его вскоре в одном из
писем...
     "Силу  гипнотизма" напишу летом -  теперь не  хочется!"{6}  -  беспечно
откликается Антуан из своего московского затишья.
     Но  прошло лето,  наступила зима,  затем  пробежало много лет,  и  иные
меланхолические мотивы заслонили беспардонно веселую шутку молодости{7}.
     Беседа  с  Чеховым  была  для  меня  величайшим  наслаждением.  Вопросы
искусства и  литературы,  мимоходные мнения о разных лицах,  самые заурядные
будничные мелочи -  все получало в его устах свежую оригинальную окраску, ту
неуловимую прелесть жизни и  юмора,  которая почти непередаваема на  бумаге.
Наконец много  говорено было  с  глазу на  глаз  такого задушевно интимного,
товарищески откровенного, для чего пока не пришло еще срока.
     Известное замечание Чехова,  что "у русского человека настоящая беседа,
по душе, всегда приходится после полуночи", - имело самое широкое применение
в наших тогдашних беседах, и так как обстановкой их являлся, по обыкновению,
ресторан, то нет ничего удивительного, что, \54\ по окончании собеседования,
каждый из нас думал о постели, а не о посмертной славе и мемуарах.
     Хотя П.А.Сергеенко в  своих воспоминаниях о  Чехове находит в нем черты
"гетевской   организации"{8},    но,   конечно,   Антон   Чехов   по   своей
хохлацко-казацкой натуре был очень далек от педантичности Вольфганга Гете; а
я отнюдь не обладал граммофонной способностью Иоганна Эккермана...{9} В моих
черновых бумагах за 1887 г. отыскалось всего две строки на этот счет:
     "8-15 декабря.  -  Познакомился с Антоном Чеховым. Импровизация Чехова.
"Сила гипнотизма" Чехова и т.д.".
     "Сила гип