то бы
очень одобряли,  обещали ему всякую помощь и  чуть ли не качали от восторга.
Миша  был  вне  себя  от  возмущения.  Он  наговорил мне  столько обидного и
грубого,  что в  другой раз я  бы этого не стерпела.  Но в  настоящем случае
казалось мне, что он прав. О, какое это было крушение! Почти невероятно, что
из-за  Чехова я  попала в  грязную историю.  Но  как же  /213/ не верить?  В
сущности,  я  так  мало  знала  Антона  Павловича.  Я  считала его  близким,
симпатичным,  благородным.  Вся  душа моя тянулась к  нему,  а  он,  пьяный,
выставил меня на позор и на посмешище.
     - Ты  кинулась ему  на  шею,  психопатка!  -  кричал Миша,  -  завязала
любовную интрижку под предлогом любви к литературе. Ты носишь мое имя, а это
имя еще никогда по кабакам не трепали. Он хочет увезти тебя, а знаешь ли ты,
сколько у него любовниц? Пьяница! бабник!
     Я  была ошеломлена,  убита.  Но  когда я  немного успокоилась и  была в
состоянии думать, я сказала себе: а все-таки этого не может быть. Это чья-то
злобная выдумка,  чтобы очернить в  моих глазах Чехова и восстановить против
него Мишу.  Кому это могло быть нужно?  Я  решила,  что Миша мог слышать эту
сплетню только от  двух лиц.  Одно было вне всяких подозрений,  другое...  И
сейчас же  мне вспомнилось,  что это другое лицо сидело за  юбилейным столом
наискось от нас и,  по-видимому,  очень скучало.  Он был писатель и  печатал
толстые романы{213},  но никаких почестей ему не оказывали и даже на верхний
конец   стола  не   посадили.   К   Чехову  он   обращался  с   чрезвычайным
подобострастием и  выражал ему свои восторги,  но не было никакого сомнения,
что он завидует ему до ненависти, в чем я впоследствии убедилась.
     После обеда он сказал мне мимоходом:
     - Я никогда не видал вас такой оживленной.
     "Он!  - решила я. - Конечно, несомненно - он. Выдумал, насплетничал..."
Я  справилась и  узнала,  что  действительно он  участвовал на  ужине  после
юбилея. Я сказала о своих предположениях Мише.
     - Наврал?  Возможно.  Да,  это он мне рассказал, - признался Миша. - Но
ведь это известная скотина!
     Я почувствовала большое облегчение.
     Прощаясь,  я  дала слово Антону Павловичу написать ему и  прислать свои
рассказы,  и  теперь я решила,  что это можно сделать,  но все-таки в письме
упрекнула его  за  лишнюю  болтовню за  приятельским ужином.  Он  сейчас  же
ответил мне:

     "Ваше письмо огорчило меня и поставило в тупик. Что сей сон значит? Мое
достоинство не  позволяет  мне  оправдываться,  к  тому  же  обвинение  Ваше
слишком /214/  неясно,  чтобы  в  нем  можно  было  разглядеть  пункты   для
самозащиты. Но, сколько могу понять, дело идет о чьей-нибудь  сплетне.  Так,
что ли?
     Убедительно  прошу  Вас  (если  Вы   доверяете  мне  не   меньше,   чем
сплетникам),  не  верьте всему тому дурному,  что  говорят о  людях у  Вас в
Петербурге.  Или же если нельзя не верить,  то уж верьте всему и в розницу и
оптом:  и  моей женитьбе на миллионах,  и  моим романам с женами моих лучших
друзей и т.д.  Успокойтесь,  бога ради.  Впрочем,  бог с Вами. Защищаться от
сплетни -  это все равно, что просить у жида взаймы: бесполезно. Думайте про
меня, как хотите.
     ...Живу  в  деревне.  Холодно.  Бросаю снег в  пруд и  с  удовольствием
помышляю о своем решении никогда не бывать в Петербурге"{214}.

     С этих пор началась наша переписка с Антоном Павловичем. Но меня ужасно
огорчало его решение никогда больше не  приезжать в  Петербург.  Значит,  мы
больше никогда с  ним  не  увидимся?  Не  будет больше этих ярких праздников
среди моей "счастливой семейной жизни"?
     И каждый раз при этой мысли больно сжималось сердце.


        "IV"

     В те случайные промежутки, когда у нас в доме было вполне благополучно:
дети здоровы, Миша спокоен и в духе, я часто думала о том, что я пользуюсь в
настоящее  время  самым  большим  счастьем,  которое  суждено  мне  судьбою.
Большего и  иного не  должно быть никогда.  Правда,  радовали еще  успехи по
литературе, были письма Чехова. Но писать мне удавалось не много и не часто,
потому что дети неизбежно хворали,  то врозь, то все вместе, и тогда я могла
думать только о них,  отдавать все свое время и днем и ночью только им. Да и
Мишин несчастный характер прорывался против его  воли  так  неожиданно,  что
остеречься и  уберечься было  невозможно.  И  это  делало меня  всегда очень
несчастной.
     Письма Антона Павловича я получала тайком, через почтовое отделение, до
востребования,  и делала это потому,  что боялась, как бы письмо не пришло в
мое отсутствие и  не попало бы в  недобрый час.  Но Миша знал /215/ о  нашей
переписке, и я иногда давала ему некоторые письма на прочтение.
     - Ты видишь, как они мне полезны. Я пользуюсь его советами...
     - Ерунда,  - говорил Миша. - А я воображаю, какую ахинею ты ему пишешь.
Вот что я желал бы почитать. Дай как-нибудь. Дашь?
     Нет, я не дала.
     И вдруг зашла ко мне сестра Надя и сказала с хитрой улыбкой:
     - Постарайся прийти к нам сегодня вечером без Миши.  Смотри, только без
Миши.
     - Почему? - удивилась я.
     - А  вот увидишь.  Знаешь,  что я  выдумала?  Ни  за  что не  угадаешь!
"Скучную историю".
     - Не понимаю.
     - Ну, "Скучную историю". Ведь ты читала же.
     - Конечно. Но что же ты могла выдумать?
     - Помнишь, там: бутылка шампанского, сыр...
     - Да ты сегодня ждешь... Чехова?
     Я чувствовала, как вся кровь бросилась мне в лицо. Надя засмеялась.
     - Потому я и прошу: приходи без Миши. Даже Сережи не будет, он вернется
только к двенадцати, и ужинать мы будем все вместе. Придет еще кое-кто...
     - У Миши сегодня вечер не свободен, спешная работа, - сказала я.
     - Отлично! Будет очень уютно.
     Я сказала Мише,  что иду "на Чехова".  Он нахмурился, но промолчал. Ему
нельзя было не  пустить меня:  это возбудило бы слишком много толков,  а  он
этого боялся.
     Антона Павловича не было,  когда я  пришла к Наде.  Она сидела у себя в
комнате в капоте и писала. И опять у нее был хитрый вид.
     - Ты еще не одета?
     - Успею.  Знаешь, Лида, тебе следовало бы делать прическу ниже. Хочешь,
я тебя перечешу? К тебе так больше пойдет.
     - Ни за что не хочу! Ах, Надя! - сказала я смеясь, но с укоризной.
     - Ничего дурного я  не  делаю и  тебе  никогда не  посоветую!  -  вдруг
возмутилась Надя.  - Жить так, как /216/ ты живешь, - нельзя. Помнишь, когда
ты стала невестой,  я  тебе говорила:  ты плохо выбрала,  Миша тебе не пара.
Довольно с него того,  что он получил.  А он запер тебя в клетку,  делает из
тебя кухарку.  Из  таких,  как  ты,  кухарок не  делают.  Меня это возмущает
Вырвись  из-под  этого  ига!   Живи,   как  должна  жить!   У  тебя  столько
возможностей, и все он подавил...
     - Надя! - испуганно вскрикнула я.
     - Да,  не выдержала, высказалась и очень рада. Ты дурно не поступишь, я
в  тебе уверена,  но  не  уступай того,  что принадлежит тебе по  праву,  не
уничтожайся. Это возмутительно!
     Надя редко так горячилась, и я была поражена.
     - Поздно! - сказала я.
     И в это время Петр доложил, что приехал Антон Павлович Чехов{216}.
     - Ах, а мне еще надо одеться. - Иди, Лида, займи его.
     Я пошла. Он стоял в кабинете.
     - А как же ваше решение не бывать больше в Петербурге?
     - Я,   видно,   человек  недисциплинированный,   безвольный...   У  вас
расстроенный вид. Вы здоровы? Все благополучно?
     - И здорова, и благополучно, и все хорошо.
     Мы  сели  к  круглому столу,  на  котором стоял поднос с  куском сыра и
фруктами. Бутылки еще не было.
     - Да,  я  опять в  Петербурге...  И,  вообразите,  опять хочется писать
пьесу...
     Надя вышла не  скоро.  Мы успели поговорить о  театре,  о  журналах,  о
редакторах, к которым он меня усиленно посылал.
     Петя принес замороженную бутылку.
     - Вы узнаете? - спросила Надя, указывая на поднос.
     Он сразу не понял.
     - "Скучная история", - напомнила Надя.
     Он улыбнулся и откинул прядь волос.
     - Да, да...
     Скоро в кабинет стали входить гости.
     - А Сергей Николаевич только к двенадцати, - говорила Надя.
     Разговор стал общим. /217/
     Вдруг я спросила Антона Павловича:
     - А вы еще не видали Чехова?
     - Кого? - удивился он.
     - Чехова. Вы когда приехали?
     - Я приехал вчера, - ответил он, - но я сам Чехов.
     Я сконфузилась.
     - Лейкина, Лейкина! - закричала я. - Я знаю, что вы Чехов.
     Все засмеялись,  а  Антон Павлович смеялся и смотрел,  как я краснею до
слез.
     - Нет,  я еще не видал Лейкина,  -  сказал он.  -  Ведь вы про Лейкина?
Наверно, про Лейкина? Не про кого другого?
     Я тоже начала смеяться и вдруг испугалась,  что не смогу остановиться и
заплачу, и потихоньку вышла из комнаты.
     Что это со мной? Как глупо! Это нервы из-за Надиных разговоров.
     Когда я  вернулась,  Чехов встал и  пошел мне навстречу.  Мы поговорили
стоя и как-то незаметно перешли в гостиную.
     - Расскажите мне про ваших детей, - попросил Антон Павлович.
     О, это я делала охотно!
     - Да,  дети...  - задумчиво сказал Чехов. - Хороший народ. Хорошо иметь
своих... иметь семью...
     - Надо жениться.
     - Надо жениться.  Но я  еще не свободен.  Я не женат,  но и у меня есть
семья: мать, сестра, младший брат. У меня обязанности.
     - А вы счастливы? - спросил он вдруг.
     Меня   этот  вопрос  застал  врасплох  и   испугал.   Я   остановилась,
облокотившись спиной о рояль, а он остановился передо мной.
     - Счастливы? - настаивал он.
     - Но что такое счастье?  -  растерянно заговорила я.  -  У меня хороший
муж,  хорошие дети.  Любимая семья.  Но  разве  любить  -  это  значит  быть
счастливой? Я в постоянной тревоге, в бесконечных заботах. У меня нет покоя.
Все силы своей души я отдала случайности.  Разве от меня зависит,  чтобы все
были живы,  здоровы?  А  в  этом для меня теперь все,  все!  Я  сама по себе
постепенно перестаю существовать.  Меня  захватило и  /218/ держит.  Часто с
болью,  с  горьким сожалением думается,  что моя-то песенка уже спета...  Не
быть  мне  ни   писательницей,   ни...   Да   ничем  не   быть.   Покоряться
обстоятельствам,  мириться,  уничтожаться.  Да,  уничтожаться,  чтобы своими
порывами к жизни более широкой,  более яркой не повредить семье. Я люблю ее.
И скоро, очень скоро я покорюсь, уничтожусь. Это счастье?
     - Это ненормальность устройства нашей семьи,  - горячо заговорил Чехов.
- Это зависимость и  подчиненность женщины.  Это то,  против чего необходимо
восстать,  бороться. Это пережиток... Я отлично понимаю все, что вы сказали,
хотя вы и не договариваете.  Знаете: опишите вашу жизнь. Напишите искренне и
правдиво. Это нужно. Это необходимо. Вы можете это сделать так, что поможете
не только себе,  но и многим другим.  Вы обязаны это сделать, как обязаны не
только  не   уничтожаться,   а   уважать  свою   личность,   дорожить  своим
достоинством.  Вы  молоды,  вы  талантливы...  О  нет.  Семья не должна быть
самоубийством для вас...  Вы дадите ей много больше,  чем если будете только
покоряться и мириться. Что вы, бог с вами.
     Он повернулся и стал ходить по комнате.
     - Я сегодня нервна. Я, конечно, многое преувеличила...
     - Если бы я  женился,  -  задумчиво заговорил Чехов,  -  я бы предложил
жене...  Вообразите,  я  бы  предложил ей  не жить вместе.  Чтобы не было ни
халатов,    ни   этой   российской   распущенности...    и    возмутительной
бесцеремонности.
     В гостиную вошел Петя.
     - Лидия Алексеевна! За вами прислали из дома.
     - Что случилось? - вздрогнув, вскрикнула я.
     - Левушка, кажется, прихворнул. Анюта прибежала.
     - Антон Павлович, голубчик... Я не вернусь туда прощаться. Вы объясните
Наде. До свидания!
     Я вся дрожала.
     Он взял мою руку.
     - Не надо так волноваться!  Может быть, все пустяки. С детьми бывает...
Успокойтесь, умоляю вас.
     Он шел со мной вниз по лестнице.
     - Завтра  дайте  мне  знать,   что  с  мальчиком.  Я  зайду  к  Надежде
Алексеевне. Дома выпейте рюмку вина. /219/
     Анюта спокойно стояла в передней.
     - Что с Левой?
     - Да барин меня за вами послал, чтобы вы домой.
     - Что у Левы болит?
     Анюта, девушка лет семнадцати, служила помощницей старухи-няни.
     - Знаю только,  он проснулся и стал просить пить. А не жаловался. Барин
пришел...
     Миша сам открыл мне дверь.
     - Ничего,  ничего,  -  смущенно заговорил он.  -  Он уже опять спит, и,
кажется,  жару нет. Без тебя я встревожился. Без тебя я не знаю, что делать.
Пил почему-то.  Разве он ночью пьет?  Про тебя спросил: где мама? Мама скоро
придет? Видишь, мать, без тебя мы сироты.
     Он пошел со мною в детскую. Лева спокойно спал. Никакого жара у него не
было.
     Миша крепко обнял меня, не отпуская.
     - Ты  моя  благодетельная фея.  При тебе я  спокоен и  знаю,  что все в
порядке.
     Мне вспомнилось,  как он за обедом разбросал по полу все оладьи, потому
что,  по его мнению, они не были достаточно мягкими и пухлыми: "Ими только в
собак швырять".
     - А ты представляешь себе, как ты меня испугал?..
     - Ну,  прости.  Сердишься?  Уж такая ты у меня строгая.  Держишь меня в
ежовых.  А я все-таки без тебя жить не могу.  Ну,  прости.  Ну, поговорим...
Весь вечер без тебя...
     А я уже знала теперь.  В первый раз, без всякого сомнения, определенно,
ясно, я знала, что люблю Антона Павловича. Люблю!


        "V"

     Была  масленица.  Одна  из  тех  редких  петербургских маслениц  -  без
оттепели, без дождя и тумана, а мягкая, белая, ласковая.
     Миша уехал на Кавказ, и у нас в доме было тихо, спокойно и мирно.
     В  пятницу у  Лейкиных должны были  собраться гости{219},  и  меня тоже
пригласили. Жили они на Петербургской, в собственном доме. /220/
     Я сперва поехала в театр,  кажется на итальянскую оперу,  где у нас был
абонемент.  К  Лейкиным попала довольно поздно.  Меня  встретила в  передней
Прасковья  Никифоровна,   нарядная,   сияющая  и,  как  всегда,  чрезвычайно
радушная.
     - А я боялась,  что вы уже не приедете,  -  громко заговорила она,  - а
было бы жаль, очень жаль. Вас ждут, - шепнула она, но так громко, что только
переменился звук голоса, а не сила его.
     - Я задержала? Кого? Что?
     - Ждут, ждут...
     - Блины? Неужели у вас блины?
     - А как же?  А как же?  - и она расхохоталась и потащила меня за руку в
кабинет Николая Александровича.  Там  было  много  народу.  Лейкин  встал  и
заковылял мне навстречу.
     - Очень вы поздно. А-а! в театре были... А муж ваш на Кавказе? Кажется,
вы со всеми знакомы? Потапенко, Альбов, Грузинский, Баранцевич...
     - Рыбьи стоны!{220} - закричала Прасковья Никифоровна и захохотала.
     Оставался еще один гость,  которого не  назвали.  Он  встал с  дивана и
остался в стороне. Я обернулась к нему.
     - Блин! - крикнула Прасковья Никифоровна. - Вот это блин и есть.
     Мы молча пожали друг другу руки.
     - Ты, Прасковья Никифоровна... Почему блин? Почему Антон Павлович блин?
- недоумевал Николай Александрович.
     Все опять заняли свои места.
     - Вот я говорю,  -  возобновляя прерванный разговор,  заговорил Николай
Александрович,  обращаясь ко мне,  -  я ему говорю, - кивнул он на Чехова, -
что  жалко,  что он  со  мной не  посоветовался,  когда писал свой последний
рассказ.  Что ж.  Я не говорю.  Он написал хорошо,  но я бы написал иначе. И
было бы еще лучше. Помните у меня - видны из подвального этажа только идущие
ноги:  прошмыгали старые калоши...  просеменили дамские туфельки,  пробежали
рваные детские башмаки.  Ново.  Интересно.  Надо уметь сделать рассказ. Я бы
сделал иначе.
     Антон Павлович улыбнулся. /221/
     - Ваш  подвальный этаж  вам  чрезвычайно удался,  -  заметил кто-то  из
гостей.
     И  сейчас  же  образовался  целый  хор  хвалителей.  Вспоминали  другие
рассказы,  смеялись,  удивлялись юмору.  А  мне вспомнились слова Нади:  "Ты
знаешь?  Он совсем не думает,  что пишет смешное. Он думает, что пишет очень
серьезно. Ведь он списывает с натуры, со своих и жениных родственников. Даже
с себя.  Выходит очень смешно,  а ему кажется,  что это серьезно.  Он сам не
замечает смешного, почему он пишет, а не торгует в лавке? Странный талант!"
     Скоро позвали ужинать.  Было всего очень много:  и  закусок,  и еды,  и
водки,  и вин, но больше всего было шума. Только один хозяин сидел серьезный
и  как  бы  подавленный своими заслугами и  как  литератор,  и  как  думский
деятель,  и как гостеприимный домовладелец.  Он только нахваливал подаваемые
блюда и все сравнивал с Москвой.
     - А такого сига,  Антон Павлович, вам в вашей Москве подадут? Нежность,
сочность.  Не сиг,  а  сливочное масло.  Вы там хвалитесь поросятами.  А  не
угодно ли?  Не  хуже,  я  думаю.  У  Сергея Николаевича я  на днях за обедом
телятину ел.  Я  бы  его  угостил вот этой!  Надо самому выбрать,  толк надо
знать. У меня действительно телятина! А он миллионер.
     Антон Павлович был очень весел.  Он не хохотал (он никогда не хохотал),
не  возвышал голоса,  но  смешил  меня  неожиданными замечаниями.  Вдруг  он
позавидовал  толстым  эполетам  какого-то  военного  (а  может  быть,  и  не
военного) и  стал  уверять,  что  если  бы  ему  такие эполеты,  он  был  бы
счастливейшим человеком на свете.
     - Как бы меня женщины любили! Влюблялись бы без числа! Я знаю!
     Когда стали вставать из-за стола, он сказал:
     - Я хочу проводить вас. Согласны?
     Мы  вышли  на  крыльцо целой  гурьбой.  Извозчики стояли  рядком  вдоль
тротуара,  и  некоторые уже  отъезжали с  седоками,  и,  опасаясь,  что всех
разберут,  я сказала Чехову, чтобы он поторопился. Тогда он быстро подошел к
одним саням, уселся в них и закричал мне:
     - Готово, идите. /222/
     Я подошла,  но Антон Павлович сел со стороны тротуара,  а мне надо было
обходить вокруг саней.  Я была в ротонде,  руки у меня были несвободны,  тем
более что я под ротондой поддерживала шлейф платья,  сумочку и бинокль. Ноги
вязли в снегу, а сесть без помощи было очень трудно.
     - Вот так кавалер! - крикнул Потапенко отъезжая.
     Кое-как,  боком,  я  вскарабкалась.  Кто-то подоткнул в сани подол моей
ротонды и застегнул полость. Мы поехали.
     - Что это он кричал про кавалера?  -  спросил Чехов. - Это про меня? Но
какой же я кавалер? Я - доктор. А чем же я проштрафился как кавалер?
     - Да кто же так делает? Даму надо посадить, устроить поудобнее, а потом
уже самому сесть как придется.
     - Не люблю я  назидательного тона,  -  отозвался Антон Павлович.  -  Вы
похожи на старуху, когда ворчите. А вот будь на мне эполеты...
     - Как? Опять про эполеты? Неужели вам не надоело?
     - Ну вот. Опять сердитесь и ворчите. И все это оттого, что я не нес ваш
шлейф.
     - Послушайте,  доктор...  Я и так чуть леплюсь,  а вы еще толкаете меня
локтем, и я непременно вылечу.
     - У вас скверный характер. Но если бы на мне были густые эполеты...
     В это время он стал надевать перчатки, длинные, кожаные.
     - Покажите. Дайте мне. На чем они? На байке?
     - Нет, на меху. Вот.
     - Где вы достали такую прелесть?
     - На фабрике, около Серпухова. Завидно?
     Я их надела под ротондой и сказала:
     - Ничуть. Они мои.
     Извозчик уже съезжал с моста.
     - А куда ехать, барин?
     - В Эртелев переулок!{222} - крикнула я.
     - Что? Зачем? На Николаевскую.
     - Нет,  в  Эртелев.  Я  вас провожу,  а потом усядусь поудобнее и поеду
домой.
     - А я за вами,  сзади саней побегу, как собака, по глубокому снегу, без
перчаток. Извозчик, на Николаевскую! /223/
     - Извозчик! В Эртелев!
     Извозчик потянул вожжи, и его кляча стала.
     - Уж и не пойму... Куда же теперь?
     Поехали на Николаевскую. Я отдала перчатки, а Антон Павлович опять стал
нахваливать их, подражая Лейкину:
     - Разве у Сергея Николаевича есть такие перчатки?  А миллионер.  Не-ет