И
началась  волокита  -  с  вопросом  о  постройке нового  театра.  Проект  за
проектом, и один другого грандиознее. Старый театр стоил что-то тысяч сорок.
Новый -  должен быть грандиозным:  в триста,  нет, в четыреста тысяч? Да что
четыреста? В миллион!
     Годы шли, а Ялта оставалась без хотя бы скромного театра.
     Это, по-видимому, очень огорчало Чехова.
     - Скучно!  - признавался он. - Хоть плохой театр был, хоть не бог знает
какие труппы играли,  а  все  же  -  без театра,  как без близкого человека.
Пустота какая-то в жизни образовалась! Белое место!
     И  вот,  истомившись в Ялте,  устав жить в "безвоздушном пространстве",
Чехов  зачастую,  не  считаясь  с  интересами своего  подорванного здоровья,
уезжал  в  любимую  им  Москву.  Уезжая,  он  казался  словно  помолодевшим,
поздоровевшим. Приезжал - утомленный, скучный, мрачный.
     Но никогда  я  не  видел  его  таким  угрюмым  и  мрачным,  как  в  тот
день,  когда   он  покидал   Ялту{638},   чтобы  уехать   в  доконавший  его
Баденвейлер... /639/


     После  смерти  Чехова  в  Ялте  сейчас  же  заговорили о  необходимости
поставить в честь его памятник.  Из разговоров этих так ничего и не вышло, и
вряд ли  выйдет раньше,  чем лет через пятьдесят;{639} уж очень "тонка" наша
культура вообще, а специальная ялтинская "культура" в особенности.
     Кстати о памятниках.
     В  Ялте,  на  окраине города,  на  горе  возле  границ Массандры,  умер
С.Я.Надсон. Как-то, отправившись посмотреть на этот дом, я встретил Чехова.
     - Был у Надсона!  -  сказал он.  - Грустно, знаете! Человека читают как
никого, может быть чуть не каждый год - новое издание требуется, а поставить
в  его память хоть крошечный бюст здесь,  в  Ялте,  -  никому и  в голову не
приходит. Свиньи мы, знаете!
     Это чеховское "свиньи мы,  знаете ли!"  мне всегда вспоминается,  когда
придет в голову мысль о том, как нами почтена память самого Чехова...

     Рим, 1915 г. /640/



        "М.А.ЧЛЕНОВ"

        "А.П.ЧЕХОВ И КУЛЬТУРА"

                  К двухлетней годовщине со дня его смерти

     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
     О Чехове писали уже много,  но во всех этих воспоминаниях мало оттенено
то,  что является,  по моему мнению,  главной, преобладающей чертой личности
этого человека,  так  резко отличавшей его от  многих других,  а  именно его
необыкновенная,  исключительная культурность,  которая зависит не  только от
образования, но и от чего-то другого, коренящегося в самой природе человека.
Эта удивительная культурность Чехова особенно поразительна, когда вспомнишь,
что ведь он, в сущности, по происхождению крестьянин. "Мне было очень трудно
выбиваться,  -  говорил мне не раз Чехов. - Ведь я - крестьянин, мой дед был
крепостным.  А  возьмите Левитана!  Какая у  него в прошлом богатая,  старая
культура, и насколько ему было легче, чем мне".
     Из  каких  элементов слагалась культурная личность  Чехова?  О  научном
закале Чехова я говорил уже в своих прежних воспоминаниях о нем*.  Мне редко
приходилось  встречать  человека,   который  бы  с  таким  глубоким,   прямо
беспредельным уважением относился к  науке и  так верил бы в ее значение для
нравственного оздоровления и  благоденствия человечества.  "К  беллетристам,
относящимся к науке отрицательно,  - говорит он в своей /641/ автобиографии,
- я не принадлежу, и к тем, которые до всего доходят своим умом, не хотел бы
принадлежать"{641}.  Несмотря на  свое писательство,  он  очень любил прежде
всего свою  науку -  медицину,  которой считал себя,  как  писатель,  многим
обязанным и  которой не  переставал интересоваться до  последних дней  своей
жизни.   Он  аккуратно  выписывал  медицинские  журналы,   следил  за  всеми
открытиями в области медицины, мечтал в Ялте приехать в Москву "поговорить о
Мечникове"{641},  пытался положить начало  в  Москве  научному институту для
усовершенствования врачей.  Но не только медицина,  а  и  все другие стороны
человеческого  духа  не  оставались  ему  чужды;   радий,  театр,  живопись,
земледельческие науки,  огромные океанские пароходы,  все новости техники не
менее интересовали его...
     ______________
     * "А.П.Чехов и медицина".  "Русские ведомости",  Э 91, апрель 1906 года
(Прим. М.А.Членова).

     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
     Я познакомился с А.П.Чеховым в 1897 году{641},  когда он ушел уже давно
из "Нового времени",  работал исключительно в лучших, прогрессивных журналах
и   когда   его   общественное   и   политическое  миросозерцание  сложилось
окончательно. От этого первого знакомства, когда он, отдавая кому-то книгу о
французской революции одного духовного лица, заметил: "Что значит революция!
Она захватывает даже духовенство",  -  и  кончая последним свиданием с  ним,
когда больной,  стоящий уже на пороге могилы,  он забывал все время о себе и
горячо рассуждал о  надвигающейся революции,  я сохранил воспоминание о нем,
как о  необыкновенно чутком общественном и политическом деятеле с твердыми и
ясными взглядами,  от которых он никогда не отступал. Это, к сожалению, было
мало знакомо публике,  потому что  Чехов,  по  свойственной ему  необычайной
скромности,  не выступал никогда с заявлением о своих политических взглядах,
и даже его известное письмо в Академию наук с отказом от звания академика по
поводу  исключения г.Горького  (а  многие  ли  совершили  такой  гражданский
подвиг?)   было  опубликовано  г.Куприным  лишь  после  смерти  Чехова{641}.
Политическое воспитание  Чехова  складывалось вообще  очень  неблагоприятно.
Брошенный   силой   обстоятельств   и   материальными  условиями   в   среду
юмористических журналов и мелких газет с их невысоким политическим уровнем и
при этом в первые годы самой мрачной реакции,  он,  конечно, мог найти здесь
мало почвы для  /642/ политического воспитания.  Малоблагоприятную для этого
обстановку он мог найти,  конечно, и в "Новом времени", куда перешел затем и
где довольно долго работал,  но, к счастью, и "Новое время" не коснулось его
прекрасной души,  и он ушел оттуда таким же чистым, каким и вошел в него. Но
это сотрудничество в "Новом времени" Чехову долго не могли простить. Теперь,
однако,  можно сказать,  что и критика и публика совершенно неясно и неверно
представляли  себе  характер  этих  отношений  Чехова  к  "Новому  времени".
Насколько я выяснил себе, Чехов резко разделял "Новое время" и А.С.Суворина,
с  которым действительно был  в  близких отношениях;  с  "Новым  временем" у
Чехова было мало общего и тогда,  когда он в нем работал,  а в более позднее
время -  решительно ничего общего;{642} для этого стоит только взять хотя бы
отношение Чехова  к  еврейскому вопросу,  где  растлевающее влияние  "Нового
времени"  сказывалось  особенно  сильно,   и   я   не  говорю  уже  о  таких
произведениях Чехова,  как  "Скрипка Ротшильда",  об  его  глубокой,  тесной
дружбе с Левитаном и другими евреями,  об его частых хлопотах за евреев,  об
его  отношении  к  процессу  Дрейфуса{642},   во  время  которого  он  писал
г.Батюшкову, что "Новое время" просто отвратительно"{642}, но мне достаточно
вспомнить,  какое  потрясающее впечатление произвели на  Чехова  кишиневские
ужасы{642} и как много дружеских и утешающих писем посылал он в это время...
     Но с А.С.Сувориным Чехов был действительно в близких отношениях,  и для
этого было много основательных причин;  что бы  там ни  говорили,  но все же
именно г.Суворин первый извлек Чехова из мелких газет и вывел его на широкую
литературную дорогу, да и вообще Чехов был многим обязан г.Суворину. В конце
80-х  годов он,  однако,  ушел из "Нового времени"{642} и начал печататься в
"толстых" журналах,  а из газет -  в "Русских ведомостях".  Его политическое
развитие шло наряду с жизнью, и вместе с нею Чехов все более и более левел и
в  последние годы  уже  с  необычайной для  него страстностью,  не  перенося
никаких возражений (в этих случаях он почему-то говорил:  "Вы -  совершенный
Аверкиев"), доказывал, что мы - "накануне революции". /643/



                            А.СЕРЕБРОВ (ТИХОНОВ)

        "О ЧЕХОВЕ"


        "I"

     В уральских владениях Саввы Морозова готовились к приезду хозяина.
     Управляющий именьем -  "дядя  Костя",  расторопный толстяк,  похожий на
мистера Пикквика,  хотя он был всего-навсего морозовским приказчиком, вторую
неделю метался из одного края обширного именья в другой, не разбирая ни дня,
ни ночи.
     Хлопот было по горло.
     В одном углу именья охотники стреляли дичь,  в другом - рыбаки ловили в
горной речке нежных харьюзов, чтобы было чем кормить Морозова.
     Домой,  во  Всеволодо-Вильвенский завод,  дядя  Костя  приезжал  только
отсыпаться -  усталый,  опухший от комаров, весь зашлепанный таежной грязью,
не исключая даже круглых очков в серебряной оправе, которые еле держались на
кончике его крохотного, кнопочкой, носа.
     Но и  дома было не легче.  Дом красили снаружи,  скребли и мыли внутри,
чистили парк, вывозили навоз из конюшен и спешно вешали собак, в непотребном
количестве расплодившихся около  кухни.  На  это  дело  был  поставлен кучер
Харитон, рыжебородый тяжелый мужик, и впрямь похожий на палача. При всей его
лютости ему, однако, удалось "казнить" только трех, остальные собаки, почуяв
беду, благоразумно куда-то скрылись. /644/
     Новая школа,  числившаяся по  отчетам готовой,  стояла еще  без  окон и
дверей.  Выписанный из  Перми  жирный  повар,  похожий на  скопца,  оказался
запойным.  Пьяный,  он  бил на кухне посуду и  требовал от Анфисы Николаевны
каких-то не существующих в природе "бунчаусов",  без которых нельзя было, по
его словам, изготовить ни одного благородного, "губернаторского" кушанья.
     С утра непричесанная,  в розовом фланелевом халате, Анфиса Николаевна -
супруга дяди  Кости  -  в  куриной истерике бегала по  комнатам и  поминутно
затевала ссоры с  прислугой,  малярами,  с  поломойками,  которые успели уже
выдавить два стекла и сломали ее любимый многолетний фикус.
     Четверо  мальчуганов,  потомство  дяди  Кости,  оставшись без  надзора,
объявили себя  шайкой разбойников и  неистовой ватагой носились по  дому,  с
удовольствием приклеиваясь босыми  пятками к  еще  не  просохшему от  краски
полу. В парке они рубили деревянными саблями высаженные на клумбы цветы.
     Дядя  Костя  махнул  на  них  рукой.  Все  личное  перестало  для  него
существовать.  Его  единственной отрадой был  теперь только что поставленный
впервые в  доме,  опять-таки ради Морозова,  теплый ватерклозет с фарфоровой
чашей и громыхающим, как Ниагара, водосливом.
     Выходя из  уборной,  дядя  Костя  ощупывал свои  необъятные парусиновые
брюки,  всегда  с  незастегнутой от  торопливости прорешкой,  и  каждый  раз
радостно изумлялся:
     - Вот это - Европа!
     Волновались не только в господском доме. Волнение захватило и заводской
поселок,  находившийся неподалеку  от  усадьбы.  В  волостном  правлении  по
вечерам густо гудели мужики,  составлявшие прошение Морозову насчет каких-то
спорных лугов.
     Из  церкви  неслось  хоровое  пение  -  это  о.Геннадий,  по  прозванию
"Иисусик",  разучивал  со  школьниками  приветственную  к  приезду  Морозова
кантату.  Даже  начальник станции -  усатый истукан из  бывших жандармов,  -
казалось бы,  ему-то какое дело до приезда Морозова,  -  и тот,  единственно
раболепства ради,  приказал  /645/  начистить толченым  кирпичом станционный
колокол и саморучно увешал платформу приветственными гирляндами.
     Наконец торжественный день настал.
     Это было 23 июня 1902 года, за два года до смерти Чехова.
     В  десять утра дядя Костя в заново отлакированной коляске,  с Харитоном
на козлах,  разодетым в плисовую с позументами безрукавку, покатил на вокзал
встречать хозяина.  Я остался ждать около дома на скамейке,  палимый снаружи
солнцем,  а внутри -  нетерпением поскорее,  увидеть Савву,  -  так за глаза
называли Морозова, - которого я уже знал по Москве.
     Через полчаса из-за  угла дома вихрем вырвалась возвращавшаяся тройка и
разом замерла у парадного крыльца, окутанная догнавшим ее наконец-то облаком
пыли.
     Из  коляски  легко,  по-молодому,  выскочил  Морозов,  без  фуражки,  в
парусиновой блузе и  высоких охотничьих сапогах.  Его  лицо  -  монгольского
бородатого божка - хитро щурилось.
     - А я вам гостя привез! - шепнул он мне, здороваясь.
     Следом за  ним  с  подножки коляски осторожно ступил на  землю высокий,
сутулый   человек,    в   кепке,    узком   черном   пиджаке,    с   измятым
галстуком-бабочкой.  Его  лицо  в  седеющей,  клином,  бородке было серым от
усталости и  пыли.  У  левого бедра  на  ремне через плечо висела в  кожаном
футляре квадратная фляжка,  какую  носят  охотники.  Помятые брюки просторно
болтались на длинных, сходящихся коленями ногах.
     В  нескольких шагах от нас он вдруг глухо и  надолго закашлялся.  Потом
отвинтил  от  фляжки  никелированную крышку  и,  отвернувшись  конфузливо  в
сторону,  сплюнул в  отверстие фляжки  вязкую  мокроту...  Молча  подал  мне
влажную руку...  Поправил пенсне...  Прищурившись, оглядел с высокого откоса
млеющие  в  горячем  тумане  заречные  дали,   провел  взглядом  по  изгибам
полусонной речки и сказал низким, хриповатым от кашля голосом:
     - А, должно быть, здесь щуки водятся?!
     Это был Чехов. /646/


        "II"

     День  прошел  в  праздничной сутолоке.  После  легкого  завтрака ходили
осматривать ближайшие достопримечательности:  спиртовый завод,  новую школу,
березовый парк.
     Чехов  шел  медленно,  глядя под  ноги  и  отставая от  других.  Тонкой
гнувшейся тросточкой он  пробовал растрескавшуюся от  жары землю,  как бы не
доверяя ее обманчивой внешности.  Горький однажды написал мне:  "Чехов ходит
по земле,  как врач по больнице:  больных в ней много,  а лекарств нет. Да и
врач-то не совсем уверен, что лечить надо"{646}.
     Темный, низкий, закопченный завод, где в огромных чанах и холодильниках
сутками прели какие-то составы и  жидкости,  где не было живого огня и  шума
машин,  Чехову явно  не  понравился{646}.  Морщась от  уксусного запаха,  он
безразлично прослушал объяснения инженера, постучал из вежливости тросточкой
по огромной бутыли денатурата и, не дождавшись Морозова, вышел на воздух.
     В  новую школу,  куда  за  отсутствием крыльца надо  было подыматься по
узкой  стремянке,  Чехов даже  не  заглянул,  и,  пока  Савва мерил рулеткой
будущие классы и вычислял их кубатуру, Чехов сидел около школы на бревнах и,
побрякивая жестяной коробочкой,  которую он всегда носил в жилетном кармане,
приманивал мятными лепешками деревенских ребят,  собиравших около  постройки
сосновые щепы - матерям на растопку.
     Ребята шмыгали носами,  подталкивая друг друга локтями,  но  ни один из
них так и не решился подойти за конфетками к этому чужому "дяде", в очках со
шнурочком.
     Под зелеными сводами парка Чехов ожил,  снял кепку,  как в  церкви,  и,
вытирая пот платком, сказал со вздохом и нараспев:
     - Хорошо у вас тут...  Бе-ре-зы... Не то, что у нас в Ялте. - И, как бы
слегка капризничая,  добавил:  -  Не понимаю: зачем это здоровые люди в Ялту
ездят? Что там хорошего? Берез - нету, черемухи - нету, скворцов - и то нет!
     - Здоровые люди -  они глупые,  им  везде нравится!  -  ответил Савва с
таким  ехидным простодушием,  что  /647/  нельзя было  понять,  над  кем  он
подсмеивается - над здоровыми людьми или над больным Чеховым.
     Обед состоял из семи блюд,  и каждое из них почему-то запаздывало. Дядя
Костя сидел красный от стыда и чуть не плакал.
     За  столом  собралась вся  местная интеллигенция:  лесничий,  фельдшер,
инженер  и  техники  с  заводов  -  нескладные,  бородатые обломы,  "рабочая
скотинка" Морозова.  Они нарядились,  как на свадьбу: суконные сюртуки пахли
нафталином,   накрахмаленные  манишки  с  невероятными  галстуками  пузырями
выпирали из жилетов. Все их внимание было приковано к хозяину. Они говорили,
пили водку,  смеялись тогда,  когда говорил, пил и смеялся хозяин. На Чехова
они не обращали внимания.  Многие из них даже не знали,  кто такой Чехов, и,
прослышав,  что  он  писатель,  принимали  его  за  помощника  Морозова  "по
письменной части".
     Между рыбой и жарким школьники в соседней комнате -  обед совершался на
террасе -  спели кантату, очень похожую на "Херувимскую", после чего сияющий
о.Геннадий  в  новой  шелковой  рясе,  подобной  колоколу,  присоединился  к
обедающим.
     Чехов сидел чужаком,  на краю стола,  для всех посторонний,  и с тоской
поглядывал на  вечереющий сад,  где солнце уже резало пополам стволы берез и
кипело последним золотом в их пышных вершинах.
     Он ничего не ел,  кроме супа,  пил привезенную с собой минеральную воду
"аполлинарис" и  весь обед недружелюбно молчал,  лишь изредка и  с  неохотой
отвечая  на  реплики  Морозова,  всячески старавшегося вовлечь его  в  общий
разговор.
     Обед  затянулся до  сумерек.  Когда все  встали,  Чехов,  сославшись на
усталость,  ушел к себе в комнату,  ни с кем не попрощавшись и видимо чем-то
обиженный.
     Мы с  Саввой отправились во флигель,  где я  жил,  чтобы там на свободе
поговорить о делах. Я был в ту пору студентом Горного института и производил
в имении Морозова разведки на каменный уголь.
     Оказалось,  что  составленные мною  чертежи были  так  велики,  что  не
умещались ни  на одном из столов.  Чтобы вывести меня из затруднения,  Савва
раскинул кальку от одного угла комнаты в другой,  поставил на концах горящую
лампу и несколько подсвечников и, растянувшись /648/ на полу, пригласил меня
последовать его примеру.  Так, ползая по занозистым половицам, мы приступили
к осмотру чертежей и деловой беседе.
     В середине моего доклада Савва привстал на колени и сказал, как всегда,
с хитрецой:
     - Знаете что? Я завтра утром уеду осматривать именье, а Чехова подброшу
вам. Вы его тут займите. Вам будет интересно!..
     Помолчал и,  почесывая острием  карандаша коротко  остриженный седеющий
затылок, уныло прибавил:
     - Скучно ему со мной! И зачем я его сюда затащил?!


        "III"

     Неожиданно для  себя  я  оказался глаз  на  глаз  с  Чеховым,  вдвоем в
огромном пустом доме.  Дядя Костя уехал с Морозовым, а домашних своих он еще
загодя отправил к родственникам,  чтобы они,  как он выразился,  "не портили
здесь пейзажа".
     Чехову было со мной еще скучнее, чем с Морозовым.
     Стояла африканская жара,  без ветерка,  без прохлады даже ночью. Чехов,
изнывая от зноя, бесцельно слонялся по парку, черный среди его белых колонн,
давил тростью червяков, читал в садовой беседке приложения к "Ниве" и каждый
час справлялся у  горничной,  нет ли  телеграммы из  Москвы,  где он оставил
больную жену. Его томило безлюдье, безделье и кашель.
     Вероятно, в этот именно день он написал Вл.И.Немировичу-Данченко:
     "Пишу тебе сие черт знает откуда,  из северной части Пермской губернии.
Если проведешь пальцем по Каме,  вверх до Перми,  то уткнешься в Усолье, так
вот я именно возле этого Усолья...  Жизнь здесь серая,  неинтересная, и если
изобразить ее в пьесе, то слишком тяжелая"{648}.
     Хорошо,  что Чехов не написал такой пьесы, иначе мне пришлось бы играть
в ней незавидную роль!
     В самом деле,  положение мое было в высокой степени нелепым. Навязанный
насильно совершенно незнакомому человеку в качестве гостеприимного хозяина и
единственного собеседника,  я  ни в какой мере не годился ни /649/ для того,
ни  для другого.  К  тому же этим незнакомым человеком был не кто иной,  как
Чехов.
     Недолго думая,  я  попросту сбежал от  него  и,  сославшись на  спешную
работу,  просидел весь день у себя во флигеле,  исподтишка наблюдая в окошко
за своим страшным гостем.
     Вечером Чехов  пригласил меня  пить  чай  на  террасу.  Отказаться было
невозможно.  После первых неуверенных,  н