вал ненависть.  Замечательное место  есть  в
одних воспоминаниях о нем:  "Однажды я пожаловался Антону Павловичу:  "Антон
Павлович,  что мне делать?  Меня рефлексия заела!"  И Антон Павлович ответил
мне: "А вы поменьше водки пейте"{521}.
     Верно,  в  силу  этой  ненависти к  "высоким" словам,  к  неосторожному
обращению  со  словом,  свойственному многим  стихотворцам,  а  теперешним в
особенности, так редко удовлетворялся он стихами.
     - Это  стоит  всего Урениуса,  -  сказал он  однажды,  вспомнив "Парус"
Лермонтова.
     - Какого Урениуса? - спросил я.
     - А разве нет такого поэта?
     - Нет.
     - Ну, Упрудиуса{521}, - сказал он серьезно.


     - Вот умрет Толстой, все к черту пойдет! - говорил он не раз.
     - Литература?
     - И литература.


     Про московских "декадентов", как тогда называли их, он однажды сказал:
     - Какие они декаденты,  они здоровеннейшие мужики! Их бы в арестантские
роты отдать...
     Про Андреева тоже не лестно:
     - Прочитаю страницу Андреева -  надо  после  того  два  часа  гулять на
свежем воздухе.


     Случалось,  что собирались у него люди самых различных рангов: со всеми
он  был  одинаков,  никому  не  оказывал предпочтения,  никого не  заставлял
страдать от самолюбия,  чувствовать себя забытым,  лишним.  И всех неизменно
держал на известном расстоянии от себя.
     Чувство  собственного  достоинства,  независимости было  у  него  очень
велико. /522/
     - Боюсь только Толстого.  Ведь  подумайте,  ведь это  он  написал,  что
Анна{522} сама чувствовала, видела, как у нее блестят глаза в темноте!
     - Серьезно,  я его боюсь,  -  говорит он,  смеясь и как бы радуясь этой
боязни.
     И однажды чуть не час решал, в каких штанах поехать к Толстому. Сбросил
пенсне,  помолодел и,  мешая,  по своему обыкновению, шутку с серьезным, все
выходил из спальни то в одних, то в других штанах:
     - Нет, эти неприлично узки! Подумает: щелкопер!
     И шел надевать другие, и опять выходил, смеясь:
     - А эти шириной с Черное море! подумает: нахал...


     Однажды он,  в  небольшой компании близких людей,  поехал  в  Алупку  и
завтракал там в  ресторане,  был весел,  много шутил.  Вдруг из  сидевших за
соседним столом поднялся какой-то господин с бокалом в руке:
     - Господа!  Я  предлагаю  тост  за  присутствующего  среди  нас  Антона
Павловича, гордость нашей литературы, певца сумеречных настроений...
     Побледнев, он встал и вышел.


     Я подолгу живал в Ялте и почти все дни проводил у него.  Часто я уезжал
поздно вечером, и он говорил:
     - Приезжайте завтра пораньше.
     Он на некоторых буквах шепелявил,  голос у него был глуховатый, и часто
говорил он без оттенков, как бы бормоча: трудно было иногда понять, серьезно
ли говорит он.  И я порой отказывался. Он сбрасывал пенсне, прикладывал руки
к сердцу с едва уловимой улыбкой на бледных губах, раздельно повторял:
     - Ну, убедительнейше вас прошу, господин маркиз Букишон! Если вам будет
скучно со старым забытым писателем,  посидите с  Машей,  с мамашей,  которая
влюблена  в  вас,  с  моей  женой,  венгеркой Книпшиц...  Будем  говорить  о
литературе...
     Я приезжал,  и случалось,  что мы,  сидя у него в кабинете, молчали все
утро,  просматривая  газеты,  которых  он  получал  множество.  Он  говорил:
"Давайте газеты /523/ читать и  выуживать из провинциальной хроники темы для
драм и водевилей".  Иногда попадалось кое-что обо мне, чаще всего что-нибудь
очень неумное, и он спешил смягчить это:
     - Обо  мне же  еще глупее писали,  обо мне говорили еще злее,  а  то  и
совсем молчали...
     Случалось,  что во мне находили "чеховское настроение". Оживляясь, даже
волнуясь, он восклицал с мягкой горячностью:
     - Ах,  как это глупо!  Ах,  как глупо!  И  меня допекали "тургеневскими
нотами". Мы похожи с вами, как борзая на гончую. Вы, например, гораздо резче
меня.  Вы вон пишете:  "море пахнет арбузом"...  Это чудесно, но я бы так не
сказал. Вот про курсистку - другое дело...
     - Про какую курсистку?
     - А помните,  мы с вами выдумывали рассказ:  жара,  степь за Харьковом,
идет длиннейший почтовый поезд...  А вы прибавили: курсистка в кожаном поясе
стоит у окна вагона третьего класса и вытряхивает из чайника мокрый чай. Чай
летит по ветру в лицо толстого господина, высунувшегося из другого окна...
     Иногда он  вдруг опускал газету,  сбрасывал пенсне и  принимался тихо и
сладко хохотать.
     - Что такое вы прочли?
     - Самарский купец  Бабкин,  -  хохоча,  отвечал он  тонким  голосом,  -
завещал все свое состояние на памятник Гегелю.
     - Вы шутите?
     - Ей-богу, нет, Гегелю.
     А то, опуская газету, внезапно спрашивал:
     - Что вы обо мне будете писать в своих воспоминаниях?
     - Это вы будете обо мне писать. Вы переживете меня.
     - Да вы мне в дети годитесь.
     - Все равно. В вас народная кровь.
     - А  в  вас  дворянская.  Мужики  и  купцы  страшно быстро вырождаются.
Прочтите-ка  мою повесть "Три года".  А  потом вы же здоровеннейший мужчина,
только худы очень,  как хорошая борзая. Принимайте аппетитные капли и будете
жить сто  лет.  Я  пропишу вам нынче же,  /524/ я  ведь доктор.  Ко  мне сам
Никодим  Палыч  Кондаков  обращался,  и  я  его  от  геморроя вылечил.  А  в
воспоминаниях обо мне не пишите, что я был "симпатичный талант и кристальной
чистоты человек".
     - Это про меня писали,  -  говорил я,  -  писали,  будто я  симпатичное
дарование.
     Он принимался хохотать с  тем мучительным удовольствием,  с  которым он
хохотал тогда, когда ему что-нибудь особенно нравилось.
     - Постойте, а как это про вас Короленко написал?
     - Это не Короленко, а Златовратский. Про один из моих первых рассказов.
Он написал, что этот рассказ "сделал бы честь и более крупному таланту".
     Он со смехом падал головой на колени,  потом надевал пенсне и, глядя на
меня зорко и весело, говорил:
     - Все-таки это лучше,  чем про меня писали.  Нас,  как в бурсе, критики
каждую субботу драли.  И поделом.  Я начал писать как последний сукин сын. Я
ведь пролетарий. В детстве, в нашей таганрогской лавочке, я сальными свечами
торговал.  Ах,  какой там проклятый холод был!  А  я все-таки с наслаждением
заворачивал эту ледяную свечку в  обрывок хлопчатой бумаги.  А  нужник у нас
был на пустыре, за версту от дома. Бывало, прибежишь туда ночью, а там жулик
ночует.  Испугаемся друг друга ужасно!  -  Только вот вам мой совет, - вдруг
прибавлял  он,  -  перестаньте  быть  дилетантом,  сделайтесь  хоть  немного
мастеровым.  Это очень скверно, как я должен был писать - из-за куска хлеба,
но в  некоторой мере обязательно надо быть мастеровым,  а не ждать все время
вдохновенья.
     Потом, помолчав:
     - А Короленке надо жене изменить,  обязательно,  - чтобы начать получше
писать.  А то он чересчур благороден.  Помните, как вы мне рассказывали, что
он  до  слез  восхищался однажды  стихами  в  "Русском  богатстве" какого-то
Вербова или  Веткова,  где  описывались "волки реакции",  обступившие певца,
народного поэта,  в поле,  в страшную метель, и то, как он так звучно ударил
по  струнам лиры,  что  волки  в  страхе  разбежались?{524}  Это  вы  правду
рассказывали?
     - Честное слово, правду.
     - А  кстати:  вы  знаете,   что  в  Перми  все   извозчики  похожи   на
Добролюбова? /525/
     - Вы не любите Добролюбова?
     - Нет,  люблю.  Это же  порядочные были люди.  Не  то что Скабичевский,
который писал,  что я  умру под забором от пьянства,  так как у  меня "искры
божьей нет"{525}.
     - Вы знаете,  - говорил я, - мне Скабичевский сказал однажды, что он за
всю  свою  жизнь  не  видал,  как  растет рожь,  и  ни  с  одним  мужиком не
разговаривал.
     - Ну,  вот, вот, а всю жизнь про народ и про рассказы из народного быта
писал...  Да,  страшно вспомнить,  что обо мне писали!  И  кровь-то  у  меня
холодная -  помните у меня рассказ "Холодная кровь"?  -  и изображать-то мне
решительно все равно,  что именно - собаку или утопленника, поезд или первую
любовь...{525} Меня еще спасали "Хмурые люди",  - находили, что это рассказы
все-таки стоящие,  потому что там будто бы  изображена реакция восьмидесятых
годов.  Да еще рассказ "Припадок" -  там "честный" студент с  ума сходит при
мысли  о  проституции.  А  я  русских студентов терпеть не  могу  -  они  же
лодыри...


     Раз,  когда он  опять как-то  стал шутя приставать ко  мне,  что именно
напишу я о нем в своих воспоминаниях, я ответил:
     - Я  напишу прежде всего,  как и почему я познакомился с вами в Москве.
Это было в  девяносто пятом году,  в декабре.  Я не знал,  что вы приехали в
Москву.  Но вот сидим мы однажды с одним поэтом в "Большом Московском", пьем
красное вино,  слушаем машину,  а  поэт все читает свои стихи,  все больше и
больше собой  восторгаясь.  Вышли  мы  очень поздно,  и  поэт  был  уже  так
возбужден,  что и на лестнице продолжал читать.  Так,  читая, он стал и свое
пальто на вешалке искать.  Швейцар ему нежно:  "Позвольте,  господин,  я сам
найду..."  Поэт на  него зверем:  "Молчать,  не  мешай!"  -  "Но  позвольте,
господин,  это не ваше пальто..." -  "Как,  негодяй?  Значит, я чужое пальто
беру?" -  "Так точно,  чужое-с". - "Молчать, негодяй, это мое пальто!" - "Да
нет же,  господин, это не ваше пальто!" - "Тогда говори сию же минуту, чье?"
- "Антона Павловича Чехова".  -  /526/ "Врешь,  я  убью тебя за  эту ложь на
месте!" - "Есть на то воля ваша, только это пальто Антона Павловича Чехова".
- "Так,  значит,  он здесь?" -  "Всегда у нас останавливаются..." И вот,  мы
чуть не  кинулись к  вам  знакомиться,  в  три  часа ночи.  Но,  к  счастью,
удержались и  пришли на  другой день,  и  на первый раз не застали -  видели
только ваш номер,  который убирала горничная,  и вашу рукопись на столе. Это
было начало "Бабьего царства"{526}.
     Он помирал со смеху и говорил:
     - Кто этот поэт,  догадываюсь.  Бальмонт,  конечно. А откуда вы узнали,
какая именно рукопись лежала у меня на столе? Значит, подсмотрели?
     - Простите, дорогой, не удержались.
     - А  жалко,  что  вы  не  зашли ночью.  Это  очень хорошо -  закатиться
куда-нибудь ночью, внезапно. Я люблю рестораны.


     Необыкновенно радовался он  однажды,  когда я  рассказал ему,  что  наш
сельский дьякон до крупинки съел как-то,  на именинах моего отца,  фунта два
икры. Этой историей он начал свою повесть "В овраге".


     Он любил повторять,  что если человек не работает, не живет постоянно в
художественной атмосфере,  то,  будь он  хоть Соломон премудрый,  все  будет
чувствовать себя пустым, бездарным.
     Иногда вынимал из  стола свою записную книжку и,  подняв лицо и  блестя
стеклами пенсне, мотал ею в воздухе:
     - Ровно сто сюжетов!  Да-с,  милсдарь! Не вам, молодым, чета! Работник!
Хотите, парочку продам?


     Иногда он  разрешал себе вечерние прогулки.  Раз  возвращаемся с  такой
прогулки уже поздно.  Он  очень устал,  идет через силу -  за  последние дни
много  смочил  платков кровью,  -  молчит,  прикрывает глаза.  Проходим мимо
балкона,  за парусиной которого свет и силуэты женщин.  И вдруг он открывает
глаза и очень громко говорит: /527/
     - А слышали? Какой ужас! Бунина убили! В Аутке, у одной татарки!
     Я останавливаюсь от изумления, а он быстро шепчет:
     - Молчите! Завтра вся Ялта будет говорить об убийстве Бунина.


     Один писатель жаловался:  "До  слез стыдно,  как  слабо,  плохо начал я
писать!"
     - Ах, что вы, что вы! - воскликнул он. - Это же чудесно - плохо начать!
Поймите же, что, если у начинающего писателя сразу выходит все честь честью,
ему крышка, пиши пропало!
     И  горячо стал  доказывать,  что  рано  и  быстро созревают только люди
способные,  то есть не оригинальные,  таланта,  в сущности, лишенные, потому
что  способность равняется уменью  приспособляться и  "живет она  легко",  а
талант мучится, ища проявления себя.


     По  берегам  Черного моря  работало много  турок,  кавказцев.  Зная  то
недоброжелательство,  смешанное с презрением,  какое есть у нас к инородцам,
он не упускал случая с восхищением сказать,  какой это трудолюбивый, честный
народ.


     Он  мало  ел,  мало  спал,  очень любил порядок.  В  комнатах его  была
удивительная чистота,  спальня была похожа на девичью.  Как ни слаб бывал он
порой, ни малейшей поблажки не давал он себе в одежде.
     Руки у него были большие, сухие, приятные.
     Как почти все,  кто много думает, он нередко забывал то, что уже не раз
говорил.


     Помню его  молчание,  покашливание,  прикрывание глаз,  думу  на  лице,
спокойную и печальную, почти важную. Только не "грусть", не "теплоту".
     Крымский зимний день,  серый, прохладный, сонные густые облака на Яйле.
В чеховском доме тихо,  мерный стук будильника из комнаты Евгении Яковлевны.
Он,  без пенсне,  сидит в кабинете за письменным столом, не спеша, аккуратно
записывает что-то.  Потом  встает,  /528/  надевает пальто,  шляпу,  кожаные
мелкие калоши,  уходит куда-то,  где стоит мышеловка. Возвращается, держа за
кончик хвоста живую мышь,  выходит на крыльцо,  медленно проходит сад вплоть
до  ограды,  за  которой татарское кладбище на  каменистом бугре.  Осторожно
бросает туда мышь и, внимательно оглядывая молодые деревца, идет к скамеечке
среди сада.  За ним бежит журавль,  две собачонки.  Сев, он осторожно играет
тросточкой с  одной из них,  упавшей у его ног на спину,  усмехается:  блохи
ползут по розовому брюшку...  Потом,  прислонясь к скамье, смотрит вдаль, на
Яйлу, подняв лицо, что-то думая. Сидит так час, полтора...


     Была ли в его жизни хоть одна большая любовь? Думаю, что нет.
     "Любовь,  - писал он в своей записной книжке, - это или остаток чего-то
вырождающегося,  бывшего когда-то  громадным,  или же это часть того,  что в
будущем разовьется в  нечто громадное,  в настоящем же оно не удовлетворяет,
дает гораздо меньше, чем ждешь".


     Что думал он о смерти?
     Много  раз  старательно-твердо говорил,  что  бессмертие,  жизнь  после
смерти в какой бы то ни было форме - сущий вздор:
     - Это суеверие. А всякое суеверие ужасно. Надо мыслить ясно и смело. Мы
как-нибудь потолкуем с вами об этом основательно.  Я, как дважды два четыре,
докажу вам, что бессмертие - вздор.
     Но потом несколько раз еще тверже говорил противоположное:
     - Ни в  коем случае не можем мы исчезнуть без следа.  Обязательно будем
жить после смерти. Бессмертие - факт. Вот погодите, я докажу вам это...


     Последнее время часто мечтал вслух:
     - Стать бы бродягой,  странником, ходить по святым местам, поселиться в
монастыре среди  леса,  у  озера,  сидеть  летним  вечером на  лавочке возле
монастырских ворот... /529/
     Его  "Архиерей" прошел  незамеченным -  не  то  что  "Вишневый  сад"  с
большими  бумажными  цветами,  невероятно густо  белевшими  за  театральными
окнами.  И кто знает,  что было бы с его славой, не будь "Винта", "Мужиков",
Художественного театра!
     "Через месяц был назначен новый викарный архиерей,  а  о  преосвященном
Петре уже никто не вспоминал.  А  потом и  совсем забыли.  И только старуха,
мать  покойного,  которая живет  теперь  в  глухом уездном городишке,  когда
выходила под вечер,  чтобы встретить свою корову,  и  сходилась на  выгоне с
другими женщинами,  то начинала рассказывать о детях, о внуках, о том, что у
нее был сын архиерей, и при этом говорила робко, боясь, что ей не поверят...
И ей в самом деле не все верили..."{529}


     Последнее письмо я получил от него из-за границы,  в середине июня 1904
года,  живя в деревне. Он писал, что чувствует он себя недурно, заказал себе
белый  костюм,  огорчается только  за  Японию,  "чудесную страну",  которую,
конечно,  разобьет и раздавит Россия{529}. Четвертого июля я поехал верхом в
село на  почту,  взял там  газеты,  письма и  завернул в  кузницу перековать
лошади ногу.  Был жаркий и  сонный степной день,  с тусклым блеском неба,  с
горячим южным ветром.  Я развернул газету, сидя на пороге кузнецовой избы, -
и вдруг точно ледяная бритва полоснула мне по сердцу...


     Смерть его ускорила простуда.  Перед отъездом из  Москвы за  границу он
пошел  в  баню  и,  вымывшись,  оделся и  вышел  слишком рано:  встретился в
предбаннике с Сергеенко и бежал от него, от его навязчивости, болтливости...
     Это  тот  самый  Сергеенко,  который много лет  надоедал Толстому ("Как
живет и  работает Толстой") и  которого Чехов за его худобу и  длинный рост,
неизменный черный костюм и черные волосы называл так:
     - Погребальные дроги стоймя.

     1914 г. /530/


                                [ДОПОЛНЕНИЯ]

     Мы  сидели,  как  обычно,  в  кабинете  Антона  Павловича  и  почему-то
заговорили о наших крестных отцах:
     - Вас  крестил генерал Сипягин,  а  вот  меня  купеческий брат Спиридон
Титов. Слыхали такое звание?
     - Нет.
     И  Антон Павлович протянул мне  метрическое свидетельство.  Я  прочел и
спросил:
     - Можно переписать его?
     - Пожалуйста.
     Запись в метрической книге Таганрогской соборной церкви:
     "1860 года месяца Генваря 17-го  дня рожден,  а  27-го  крещен Антоний,
родители его:  таганрогский купец  третьей гильдии Павел  Георгиевич Чехов и
законная жена его Евгения Яковлевна,  восприемники:  таганрогский купеческий
брат   Спиридон  Титов   и   таганрогского  третьей  гильдии  купца  Дмитрия
Сафьянопуло жена".
     - Купеческий брат! удивительное звание! - никогда не слыхал!
     В метрическом свидетельстве указано, что Чехов родился 17 генваря.
     Между тем Антон Павлович в письме к сестре пишет (16 января 1899 г.):
     "Сегодня день моего рождения, 39 лет. Завтра именины, здешние барышни и
барыни (которых зовут антоновками) пришлют и принесут подарки".
     Разница в датах? Вероятно, ошибся дьякон.


     Я спрашивал Евгению Яковлевну (мать Чехова) и Марью Павловну:
     - Скажите, Антон Павлович плакал когда-нибудь?
     - Никогда в жизни, - твердо отвечали обе.
     Замечательно.


     Моим друзьям Елпатьевским Чехов не раз говорил:
     - Я не грешен против четвертой заповеди...{530} /531/


     Весною 1900  года,  когда в  Крыму играл Художественный театр,  я  тоже
приехал в Ялту.  Встретился тут с Маминым-Сибиряком,  Станюковичем, Горьким,
Телешовым,  Куприным.  Привезены были  четыре пьесы:  "Чайка",  "Дядя Ваня",
"Одинокие" Гауптмана  и  "Гедда  Габлер"  Ибсена.  Спектакли шли  сначала  в
Севастополе, затем в Ялте{531}.
     Все  были  оживлены,  возбуждены,  Чехов  чувствовал себя  сравнительно
хорошо.  Мы с утра отправлялись в городской театр,  ходили по сцене, где шли
усиленные приготовления к  спектаклю,  а затем всей компанией направлялись к
Чехову, где проводили почти все свободное время.
     Чехов в  те дни увлекался "Одинокими",  много об этом говорил,  считал,
что Художественный театр должен держаться подобных пьес.


     Да, в январе 1901 года я все еще жил у Чеховых. Сохранилась у меня даже
запись тех времен:
     Крым, зима 1901 года, на даче Чехова.
     Чайки как картонные, как яичная скорлупа, как поплавки возле клонящейся
лодки. Пена как шампанское.
     Провалы  в  облаках  -  там  какая-то  дивная  неземная  страна.  Скалы
известково-серые,  как птичий помет.  Бакланы.  Суук-Су. Кучукой. Шум внизу,
солнечное поле в море,  собака пустынно лает. Море серо-лиловое, зеркальное,
очень высоко поднимающееся. Крупа, находят облака.
     Красавица Березина (!).


     31  января было первое представление "Трех сестер"{531},  конечно Марья
Павловна и "мамаша",  как мы все звали Евгению Яковлевну, очень волнуются. К
Синани должна была прийти телеграмма из театра.  Их слуга Арсений посылается
к Синани. Марья Павловна просит из города позвонить по телефону.
     Минут через двадцать Арсений взволнованным голосом сообщает:
     - Успех аграмадный... /532/
     Собрались гости:  местная начальница гимназии В.К.Харке