стидесятничества:
"Легко,  свободно,  невыразимо могуче Некрасов,  как бы захватив пригоршнями
две волны,  деревенско-мужицкую и школьно-интеллигентную, плеснул их друг на
друга,  к взаимному оплодотворению,  к живому союзу в любви и помощи.  Никто
столько как он  не сделал,  чтобы сельская учительница стала другом деревни,
ее же другом стал сельский врач:  мы говорим,  конечно,  об идеале, о мечте,
которая,   однако,   влечет  за   собою  огромную  действительность..."   И,
процитировав некрасовское стихотворение "Сеятелям" с  его знаменитым финалом
("Сейте разумное, доброе, вечное..."), автор статьи заключал: "Это зовет как
знамя - воинов; это годно как флаг развиться над русскою школою"*.
     ______________
     * Розанов В.В. 25-летие кончины Некрасова (27 декабря 1877 - 27 декабря
1902). Новое время, 1902, Э 9630, 24 декабря.

     Можно  представить,  с  каким  особым  чувством читал  все  это  Чехов,
недавний сельский врач и  строитель нескольких школ в Серпуховском уезде!  И
стоит задуматься:  не  проясняет ли реакция писателя на эту статью некоторые
побудительные мотивы  выбора профессии помимо обычно упоминаемого биографами
наивного пожелания матери:  "...и непременно по медицинскому факультету иди,
уважь меня, самое лучшее занятие..."*
     ______________
     * Летопись, с. 36.

     Вспоминая о  своем  решении,  Чехов  писал,  что  "в  выборе  потом  не
раскаялся".  Занятия медициной,  по  его  словам,  не  только  обогатили его
знаниями, знакомством с научным методом, но и значительно раздвинули область
его наблюдений.
     Если  уже  таганрогская жизнь  (и  в  том  числе  часы,  проведенные  в
отцовской лавке!)  дала ему  немалый запас материала,  то  профессия врача и
разъезды, с ней связанные, сталкивали его с самыми разными слоями тогдашнего
общества.  Позднейшие,  запомнившиеся более  молодым писателям настоятельные
советы  Антона  Павловича почаще "ездить непременно третьим классом" (в  тех
самых,  впоследствии увековеченных Александром Блоком,  зеленых вагонах, где
"плакали и пели"),  опирались на собственный опыт,  хотя, конечно же, далеко
не   исчерпывали  и   не   "выдавали"  всех   чеховских   средств   познания
действительности.
     И   когда  читаешь  известные  воспоминания  В.Г.Короленко  о   веселой
готовности молодого Чехова писать о "первой попавшейся на глаза вещи" - хотя
бы  пепельнице,  нельзя не  почувствовать,  что  эта  уверенность ("Хотите -
завтра будет рассказ...")  порождается сознанием богатства уже  накопленного
всевозможного материала,  как бы способного немедленно "кристаллизоваться" в
литературную форму при малейшем "соприкосновении" с каким-либо предметом или
сюжетом.
     Кладовые чеховской памяти,  чеховского опыта были подобны той  сказочно
плодородной почве,  о  которой  он  юмористически заметил в  своих  записных
книжках, что ткни в нее оглоблю - и вырастет тарантас. \10\
     Если  обстоятельства,   при  которых  совершился  его  "законный  брак"
(известно шутливое изречение Чехова, что медицина - это его законная жена, а
литература - любовница), писатель вообще утаил, то "роман" с последней очень
часто  преподносился  им   как   в   переписке,   так  и   в   разговорах  в
утрированно-легкомысленном виде.  "По его словам,  -  пишет Короленко,  - он
начинал  литературную работу  почти  шутя,  смотрел на  нее  частию  как  на
наслаждение  и   забаву,   частию  же   как   на   средство  для   окончания
университетского  курса   и   содержания   семьи".   А   Суворин   в   своей
некрологической статье  о  Чехове  с  умилением  рассказывал,  будто  первый
рассказ Антон Павлович вообще написал всего лишь ради того,  чтобы раздобыть
денег на именинный пирог для матери.
     И  совершенно не  исключено,  что  эта  легенда  лукаво  сочинена самим
Чеховым,  чтобы  не  только  лишить свое  вступление в  литературу малейшего
эффектного ореола,  придав ему крайне случайный характер,  но  и  оставить в
тени все свои предшествующие этому "пробы пера",  о которых известно хотя бы
из его переписки с братом Александром.
     Многие   авторы   воспоминаний  отлично  передают  атмосферу,   которая
создавалась вокруг Чехова,  его заразительное обаяние, нескончаемые выдумки,
всевозможные шутливые импровизации. Читать эти страницы - наслаждение. В них
оживает  очаровательная фигура  молодого писателя,  его  доброжелательность,
неподдельное упоение жизнью,  начинающей хотя бы немного улыбаться ему после
труднейших  таганрогских и  первых  московских лет,  одарять  его  радостями
литературных успехов,  дружеских  привязанностей,  искреннего поклонения его
таланту и человеческим качествам.  В мемуарах подчас говорится о "пленении",
"опьянении" Чеховым, которое испытывали пишущие.
     Полнейшее благополучие царит и в отзывах о "милой Чехии",  как окрестил
семью своего молодого друга добрый и простодушный поэт А.Н.Плещеев.
     Темные  краски Александра Павловича в  мгновенье ока  сменяются сияющей
акварелью.  Мемуаристы наперебой говорят об  "атмосфере сплоченной,  дружной
семьи... радостной идиллии" (В.Г.Короленко), о "чудесных стариках" - "милом"
Павле Егоровиче и "кроткой" Евгении Яковлевне (Т.Л.Щепкина-Куперник).
     Тот  "этаж" чеховской жизни,  когда юный студент и  начинающий писатель
перенял у  отца и возложил на свои,  далеко еще не окрепшие плечи все тяготы
содержания немалого семейства, прочно укрыт от постороннего внимания, а если
и  упоминается мемуаристами,  то исключительно в  "диккенсовских" тонах:  "С
умилением  она  рассказывала мне,  -  пишет  Т.Л.Щепкина-Куперник  о  матери
писателя,  -  о той,  для нее незабвенной минуте,  когда Антоша -  тогда еще
совсем молоденький студентик - пришел и сказал ей:
     - Ну, мамаша, с этого дня я сам буду платить за Машу в школу!"
     Между тем, надо полагать, что процесс "передачи власти" в семье вряд ли
мог совершаться абсолютно гладко.  Да и  в дальнейшем не \11\ обходилось без
рецидивов и  осложнении.  Даже десять лет спустя в  письме к И.Л.Щеглову (18
апреля  1888  года)  Чехов  говорит  о  "родственном  клобке",   к  которому
"привык... как к шишке на лбу" (определение далеко не идиллического толка!).
И  почти одновременно пишет Александру Павловичу еще  резче -  о  "скоплении
взрослых людей,  живущих под одной крышей только потому, что в силу каких-то
непонятных обстоятельств нельзя разойтись",  и о том,  что его "разговоры...
замучили".
     Все подобные свидетельства самого Чехова, Александра Павловича и редкие
обмолвки некоторых мемуаристов (например,  M.E.Плотова - о переменах в стиле
мелиховской жизни  во  время отлучек Антона Павловича) необходимо учитывать.
И,  конечно, вовсе не затем, чтобы "очернить" кого-либо из родичей писателя,
но   чтобы  должным  образом  оценить  слова  Б.А.Лазаревского,   что  самым
выдающимся качеством Чехова было  терпение,  и  убедиться в  его  величайшей
самоотверженности. ("У вас вся жизнь для других, и как будто бы личной жизни
Вы и  не хотите!"  -  написала ему однажды Л.С.Мизинова*,  и  вряд ли только
личные, субъективные мотивы продиктовали ей эти слова.)
     ______________
     * ГБЛ.

     К ранее приведенному отзыву Константина Коровина следует добавить,  что
Чехов был не  просто красавцем,  но  и  поистине богатырской натурой,  долго
выдерживавшей огромные "перегрузки" физического и нравственного свойства.
     "Обман зрения" ряда мемуаристов не  исчерпывался вышеуказанной стороной
жизни писателя.  Феерия незамысловатых пиршеств,  веселых выдумок, дружеских
розыгрышей кажется кое-кому  из  мемуаристов главным,  если не  единственным
содержанием тогдашнего периода чеховской жизни (может быть,  не  в  обиду им
будь  сказано,  -  по  аналогии со  своей собственной).  И  вот  И.Л.Щеглов,
прозванный Чеховым Жаном, с полным убеждением характеризует большой период в
жизни своего приятеля "Антуана" -  с  1886  по  1896  годы -  как  "наиболее
счастливую половину его личной жизни" и  в  то  же  время как годы,  которые
"зато  и  промелькнули...  нелепо,  неуловимо,  точно  сладкий  майский сон,
промелькнули  в  безоглядной  сумасбродной суете,  оставив  в  воспоминаниях
какие-то светлые праздничные клочки..."*
     ______________
     *   С   осторожностью  надо  отнестись  и   к  утверждению  энергичного
Вл.И.Немировича-Данченко,  будто у Чехова в молодости "было много свободного
времени, которое он проводил как-то впустую, скучал".

     Странным образом это  говорится о  времени,  когда  созданы "Припадок",
"Скучная  история",   "Палата  Э  6",   "Черный  монах",  когда  совершается
путешествие  на  Сахалин.   О  времени,  когда  уже  явственно  определилось
драматическое своеобразие писательской позиции Чехова, противостоящей многим
обветшалым канонам поздненароднической идеологии и либеральной критики.
     Зато Константин Коровин,  который с присущей ему, великому жизнелюбу, и
в живописи и в мемуарах яркостью запечатлел день, \12\ проведенный с молодым
Чеховым,  не упустил в  этой картине острейшего,  хотя и шутливого по форме,
спора   писателя   со   знакомыми  студентами,   рьяно   порицавшими  мнимую
безыдейность его произведений.
     То, что в этом диспуте Левитан и сам Коровин целиком на стороне Чехова,
не случайно.  Оба они,  равно как и Врубель, Серов, Нестеров, принадлежали к
тому  поколению,  чьи  художественные взгляды современный нам  исследователь
характеризует как "хотя во многом и  полемизирующие с  творческими позициями
передвижников и  настаивающие на  важном  самостоятельном значении красоты и
"отрадного" в  искусстве,  но  отнюдь не  противостоящие передовым принципам
русской художественной культуры,  а  лишь отражающие ее новый важный этап"*.
Известно,   что  в  знаменитом  "мамонтовском  кружке",   к  которому  прямо
принадлежали или  тяготели все  названные художники,  чеховские произведения
встречались восторженно.  "Читала ли  ты  Чехова  рассказ "Святой ночью",  -
писала,  например,  Е.Д.Поленова Е.Г.Мамонтовой в марте 1889 года,  - что за
прелесть.  Вот чудный мотив для картины,  полупейзажной,  полужанровой.  Его
рассказы вообще очень вдохновительно действуют,  есть  превосходные картинки
жизни..."**
     ______________
     *  Стернин Г.Ю.  Русская художественная культура второй половины XIX  -
начала XX века. М., Советский художник, 1984, с. 80.
     ** Сахарова Е.В. Василий Дмитриевич Поленов. Елена Дмитриевна Поленова.
Хроника семьи художников. М., Искусство, 1964, с. 419.

     Коровинские воспоминания лишний раз  напоминают о  том,  что  чеховские
взгляды и  искания в  литературе были  ярчайшим проявлением происходившего в
русском искусстве конца века процесса обновления художественного языка.
     В  передаче  позднейшего газетного хроникера известен рассказ  того  же
мемуариста о  разговоре,  происшедшем у  него  с  Левитаном в  Третьяковской
галерее  возле  картины В.Г.Перова  "Птицелов":  "Они  нашли  соловья хорошо
написанным, а лес показался "железным". Молодые художники решили, что должно
быть иначе:  соловья не должно быть заметно,  а лес должен быть такой, чтобы
все  понимали,  что  в  нем  поет  соловей"*.  Размышления,  весьма  близкие
принципам чеховской пейзажной "живописи",  -  вспомним хотя  бы  знаменитые,
"программные" для  писателя картину лунной  ночи  "через блеск  "горлышка от
разбитой бутылки" в  рассказе "Волк",  аналогичный совет  в  письме к  брату
Александру и завистливые слова Треплева о стиле Тригорина в "Чайке". Недаром
в  одном  из  левитановских писем к  Чехову сказано:  "Ты  поразил меня  как
пейзажист..."
     ______________
     * Константин Коровин вспоминает...  М., Изобразительное искусство 1971,
с. 787.

     Возникающий  в  коровинских  воспоминаниях  мотив  решительного,  порой
демонстративно-заостренного ("У  меня  нет  никаких идей...")  сопротивления
Чехова прямолинейным и  назойливым претензиям к  искусству звучит и в других
мемуарах,  пусть с  различной степенью отчетливости и с различными "знаками"
оценки. \13\
     В.Г.Короленко об  этой чеховской позиции отзывается довольно сдержанно,
хотя в  то  же время с  присущей ему объективностью признает ее историческую
обусловленность:  "Русская жизнь,  -  пишет он, - закончила с грехом пополам
один из своих коротких циклов, по обыкновению не разрешившихся во что-нибудь
реальное,  и  в воздухе чувствовалась необходимость некоторого "пересмотра",
чтобы пуститься в  путь дальнейшей борьбы и  дальнейших исканий.  И  поэтому
самая  свобода Чехова  от  партий  данной  минуты,  при  наличности большого
таланта и большой искренности, казалась мне тогда некоторым преимуществом".
     Что же касается,  например,  И.А.Бунина,  то он явно искал в  чеховских
убеждениях опору для своей собственной, куда более далеко идущей "автономии"
по  отношению к  общественным устремлениям уже  совсем  другой  исторической
полосы.
     Некоторые  досадливые  рассуждения  о   чеховской  самостоятельности  и
"неподатливости" временами  комически  напоминают сетования Павла  Егоровича
Чехова на сыновнее равнодушие к  религиозной обрядности:  "Что бы съездить в
церковь да помолиться?"
     Даже   Л.Н.Толстой,   восхищаясь   произведениями   младшего   собрата,
одновременно,  как свидетельствует,  например,  С.Т.Семенов, "очень скорбел,
что у него еще не выработалось собственного миросозерцания".
     А  что уж говорить о претензиях,  предъявляемых писателю "повседневной"
критикой 80-х годов и даже более поздних лет!
     "Да,  страшно вспомнить, что обо мне писали! И кровь-то у меня холодная
- помните, у меня рассказ "Холодная кровь"? - и изображать-то мне решительно
все равно,  что именно - собаку или утопленника, поезд или первую любовь..."
- вспоминал,  по  словам  Бунина,  Антон  Павлович.  И  еще  более  горько и
насмешливо говорил А.М.Горькому:  "Критики похожи на слепней, которые мешают
лошади  пахать...  Лошадь  работает,  все  мускулы натянуты,  как  струны на
контрабасе,  а  тут  на  крупе  садится слепень и  щекочет и  жужжит.  Нужно
встряхивать кожей и махать хвостом".
     Много   разнообразнейших  "обид   непонимания",   наносимых   писателю,
зафиксировано в печатаемых воспоминаниях!
     Наибольшую известность в  этом  отношении  получила,  конечно,  история
провала на  Александринской сцене  пьесы "Чайка",  оказавшейся непонятной не
только  специфической  публике,  пришедшей  на  бенефис  комической  актрисы
Левкеевой,  но  и  самим  актерам  и  большинству рецензентов.  Неоднократно
печатавшиеся воспоминания Л.А.Авиловой  и  И.Н.Потапенко,  а  также  мемуары
M.M.Читау   и   дневниковые  записи   С.И.Смирновой-Сазоновой   дают   яркое
представление об  этом  событии,  которое Потапенко назвал  "одним из  самых
нелепых... в истории петербургских казенных театров".
     В этой "нелепости",  однако, была своя логика. "То, чего недоставало, -
общий тон,  единство настроения,  -  был недостаток коренной и проявлялся не
здесь только,  а и в других постановках",  - замечает тот же \14\ мемуарист.
Чеховская "Чайка" как  бы  прилетела из  близившегося театрального будущего,
подготовленного исканиями Станиславского и Немировича-Данченко,  и пророчила
его наступление.
     Менее  громкими,  но  достаточно  безапелляционными  были  "приговоры",
выносившиеся многими влиятельными критиками чеховской прозе. Характерные для
нее отсутствие откровенного морализаторства,  указующего перста,  отчетливой
"подсказки" читателю и  предоставление ему  самому права вынести суждение об
изображенном автором воспринимались критикой не  как особенная,  новаторская
манера письма, а как серьезнейший идейно-художественный изъян (в частности -
в  той статье "корифея" народнической критики Н.К.Михайловского,  о  которой
говорил Антон Павлович Бунину).
     Даже сама приверженность Чехова к жанру рассказа,  зачастую чрезвычайно
лаконичного,  казалась лишним свидетельством "ограниченности" или,  на худой
конец,  "незрелости" его таланта.  "Требовали,  чтобы я писал роман, иначе и
писателем нельзя называться", - вспоминал Чехов.
     Неспособность  должным   образом   оценить  специфику  его   творческой
индивидуальности естественным образом  повлияла  и  на  трактовку его  общей
писательской  позиции.   За  то,  что  он,  по  выражению  А.И.Куприна,  "не
расточался в словесной пене",  его именовали равнодушным.  За то,  что любил
народ  без   громких  фраз  об   этом  чувстве,   обвиняли  в   общественном
индифферентизме.
     Ноты  некоторого наивного высокомерия по  отношению к  мнимой чеховской
аполитичности  проскальзывают  даже   у   таких  вдумчивых  писателей,   как
В.В.Вересаев, хотя он и делает исключение для последнего, ялтинского периода
жизни Антона Павловича.
     Разумеется,    в   эти   годы,   годы   общедемократического   подъема,
предшествовавшего первой русской революции,  годы  триумфального возвращения
на  сцену  "Чайки" и  дальнейшего плодотворного сотрудничества ее  автора  с
молодым  Художественным театром,  к  чеховскому  таланту  прибавились  новые
"этажи". Однако это бурно "пошло в рост" то, что уже содержалось и в прежнем
творчестве писателя.
     Однажды Антон Павлович шутливо заметил,  что "вырос возле моря,  хоть и
возле паршивенького,  но моря...".  Нечто подобное он мог бы сказать и о том
времени, когда складывались его личность и талант.
     Писатель  вступал  в  жизнь  в  атмосфере  все  усиливавшейся  реакции,
общественной  деморализации  и   застоя.   Известные  стихи  Я.П.Полонского,
посвященные памяти С.Я.Надсона, применимы и к Чехову:

                Он вышел в сумерки. Прощальный
                Луч солнца в тучах догорал.
                Казалось, факел погребальный
                Ему дорогу освещал.

     Даже по мнению такой видной деятельницы освободительного движения,  как
Вера Засулич,  "все,  что народничество могло сказать, было уже \15\ сказано
лет десять тому назад,  и теперь у него нет больше сил уже даже на то, чтобы
сделать "усилия",  -  все ограничивается одними и теми же фразами"*. Сходные
процессы  шли  и   среди  либералов.   А   в  литературном  быту  это  порой
оборачивалось уже  совершеннейшей карикатурой при  всех  добрых  качествах и
благородных побуждениях тех или иных людей. "Все, что он скажет, - вспоминал
Вл.И.Немирович-Данченко о В.А.Гольцеве,  вызывавшем острые насмешки молодого
Чехова,  хотя впоследствии сделавшемся его  добрым знакомым,  -  все  вперед
знали наизусть".
     ______________
     *  Переписка Карла Маркса и  Фридриха Энгельса с русскими политическими
деятелями. М., 1951, с. 308.

     Однако  веяние  отступившего  и   обмелевшего  "моря"  ощущалось  и   в
"сумерках".
     "Смолкли честные,  доблестно павшие",  как  писал Некрасов.  Однако сам
"звук" их речей еще как бы дрожал в воздухе,  а по временам громыхал гневный
голос прорывавшегося через цензурные путы Щедрина.
     Характеризуя компанию "медицинской молодежи",  к которой примыкал Чехов
в  начале  80-х  годов,  младший брат  писателя Михаил  вспоминал,  что  там
"Салтыков-Щедрин не  сходил с  уст -  им  положительно бредили"*.  В  ранних
произведениях  Чехова   заметно   явное   воздействие  сатирических  приемов
Салтыкова.  Внимательно  следил  за  его  творчеством  Антон  Павлович  и  в
дальнейшем**,  а  на  смерть  сатирика  отозвался в  письме  к  А.Н.Плещееву
примечательными строками:  "Мне жаль Салтыкова.  Это  была крепкая,  сильная
голова. Тот сволочной дух, который живет в мелком, измошенничавшемся душевно
русском интеллигенте среднего пошиба, потерял в нем своего самого упрямого и
назойливого врага".
     ______________
     * Чехов в восп., с. 85.
     ** "Сегодня в Русских Ведомостях сказка Щедрина,  посылаю ее", - скупо,
но  многозначительно писал Чехову приятель его  брата Николая,  впоследствии
известный архитектор,  Ф.О.Шехтель 15  февраля 1886  г.  (ГВЛ).  "Прочтите в
субботнем (15 февр.)  Э Русских вед.  сказку Щедрина,  -  писал Чехов в свою
очередь