:

                Эй вы, хлопцы, где вы, эй!
                Вот идет старик Аггей.
                Он вам будет сказать сказку
                Про Ивана и Савраску... и т.д.

     В то время А.П.  вообще предпочитал стихи прозе, как, впрочем, и всякий
гимназист его возраста. /76/
     В  нашем  дворе жила  старушка С.,  которая у  наших родителей нанимала
маленький флигелек. За ее шепелявость А.П. прозвал ее "Шамшой". У этой Шамши
была  дочь  Ираида,  гимназисточка,  которая,  по-видимому,  очень нравилась
будущему писателю. Но ухаживания Антоши проходили как-то по-своему. Однажды,
в  воскресенье,  Ираида,  в  соломенной  шляпке  и  наряженная как  бабочка,
выходила из  своего флигелька к  обедне.  А.П.  в  это время ставил самовар.
Когда девочка проходила мимо него,  то  он  что-то  сострил на ее счет.  Она
надула губки и  назвала его  мужиком.  Тогда он  со  всего размаха ударил ее
прямо  по  шляпке мешком из-под  древесного угля.  Пыль  пошла,  как  черное
облако.  Как-то, размечтавшись о чем-то, эта самая Ираида написала в саду на
заборе какие-то трогательные стихи. А.П. ей тут же, на заборе, ответил мелом
следующим четверостишием:

                О поэт заборный в юбке,
                Оботри себе ты губки.
                Чем стихи тебе писать,
                Лучше в куколки играть.

     Вставали  в  этих  шалашах  очень  рано.   Иногда  наша  мать,  Евгения
Яковлевна, поручала с вечера братьям Антону и Ивану как можно раньше сходить
на базар и  купить там провизии к  обеду.  Ходил с ними туда и я,  тогда еще
маленький приготовишка. Однажды А.П. купил живую утку и, пока шли домой, всю
дорогу теребил ее, чтобы она как можно громче кричала.
     - Пускай все знают, - говорил он, - что и мы тоже кушаем уток.
     На базаре А.П.  присматривался к  певчим птицам и  к  голубям,  с видом
знатока рассматривал на голубях перья и оценивал их. Это, мол, турман, а это
- дикарь.  Около голубей всегда можно было встретить такого же  любителя Еру
Дубодогло и  поговорить с  ним о  ловле щеглов и чижей.  Были у А.П.  и свои
собственные голуби,  которых он  каждое утро выгонял из голубятника вместе с
жившим  у  нас  на  побегушках мальчуганом,  страстным голубятником,  Мишкой
Черемисовым.   Этот  Мишка  очень  любил  слушать  проповеди  священника  и,
возвращаясь от богослужения домой,  всякий раз принимался сочинять проповеди
и  сам,  причем  каждое  слово  начинал  с  большой  буквы.  Писал  он  /77/
необыкновенную чепуху,  и  А.П.  всегда поощрял его  в  этом  и  сам  иногда
диктовал ему.  Когда два наши старшие брата,  Александр и Николай,  уехали в
Москву поступать -  один в университет,  а другой в училище живописи,  Мишка
писал им туда проповеди, в которых братья тотчас же угадывали руку Антона. Я
помню, что одно из таких писем-проповедей начиналось так: "Братие. Не будьте
благомысленны".
     Каждый день ходили на море купаться. По дороге заходили за знакомыми, и
к  морю шла всегда большая компания.  Купались обыкновенно на Банном съезде,
где  берег был настолько отлогий,  что для того,  чтобы оказаться в  воде по
шею,  нужно было пройти от берега по крайней мере полверсты.  Вместе с  нами
ходили и  две черные собаки,  принадлежавшие А.П.  В воде обыкновенно сидели
целыми часами и когда шли обратно,  то необыкновенно хотелось пить. По пути,
на  углу  Итальянского переулка и  нашей  улицы,  была  палатка,  в  которой
продавали квас,  -  и  было  счастьем,  когда  у  кого-нибудь  из  мальчиков
находилась в  кармане копейка,  так как на копейку продавали целый громадный
деревянный ковш,  к  которому  мы  припадали  одновременно со  всех  сторон.
Кто-нибудь из нас оказывался счастливцем:  он возвращался домой с моря с так
называемой "болбиркой".  Это кусок коры какого-то дерева, из которой местные
рыбаки делали обыкновенно на свои сети поплавки.  Найти на берегу "болбирку"
считалось у нас особым расположением судьбы. Кора эта легко резалась по всем
направлениям,  и  счастливец долго сидел потом отдельно от всех и вырезал из
нее  кораблик или  человека.  Таким  счастливцем не  раз  бывал и  гимназист
Антоша.
     Часто ходили ловить рыбу,  но  занимались этим  уже  с  другой стороны,
невдалеке от гавани,  там,  где было устроено нечто вроде набережной,  грубо
сложенной из диких камней.  Ловились все больше бычки.  Один раз,  я  помню,
поймали по  числу дней в  году -  365 штук,  которых потом засолили,  но они
испортились, и их выкинули. В промежутках между ловлей купались, несмотря на
то,  что все дно было усыпано острыми камнями. Именно здесь, в одно из таких
купаний,  А.П.  бросился с берега в воду и рассек себе об острый камень лоб.
Шрам на левой стороне лба под самыми волосами /78/ оставался у него до самой
смерти и  даже был внесен в  качестве приметы в  его паспорт,  с  которым он
приехал в Москву из Таганрога по окончании курса гимназии, чтобы поступать в
университет.
     Довольно редко ходили гулять в  городской сад,  который тогда назывался
Казенным,  и еще реже выезжали за город. Сколько помню, всей семьей выезжали
за все мое детство в деревню всего только один раз - это в слободу Криничку.
К  этой  поездке приготовлялись задолго.  Старший брат Александр долго клеил
себе  из  сахарной бумаги шляпу  с  широкими полями,  которой потом  испугал
лошадь,  а  брат  Николай,  будучи  пятнадцатилетним мальчиком,  добыл  себе
откуда-то складной цилиндр (шапокляк) и  задумал ехать в  нем.  Насмешкам со
стороны Антона не было конца.  Мамаша Евгения Яковлевна,  конечно, напекла и
наварила всякой снеди в  дорогу.  Наняли простого дрогаля,  то есть ломового
извозчика, Ивана Федорыча, устлали его дроги подушками, одеялами и ковром, и
все семеро,  не считая самого извозчика, уселись на дроги и поехали: мамаша,
сестра Маша,  братья -  Александр в  шляпе из  бумаги,  Николай в  цилиндре,
Антон,  Иван  и  я.  Даже  и  не  представляю  себе  теперь,  как  мы  могли
разместиться на этих дрогах и  ехать целые семьдесят верст туда и  семьдесят
обратно.  И все время Николай сидел в цилиндре, босой и, прищурив один глаз,
терпеливо выслушивал от Антона насмешки и название "Косой".
     - Косой, дай покурить. Мордокривенко, у тебя есть табак?
     Выехали за город,  миновали еврейское кладбище -  и перед нами открылся
широкий Миусский лиман с  церквами на том берегу.  Мать истово крестилась на
сверкавшие кресты на колокольнях,  а нам,  молодежи, было не до церквей, так
как мы успели намолиться уже и дома. Нас охватило счастье свободы, выжженная
уже июльская степь не казалась нам голой,  и наше внимание привлекали к себе
то птицы,  каких мы никогда не видали в  городе,  то суслики,  вылезавшие из
норок,  становившиеся на задние лапки и с писком и удивлением смотревшие нам
вслед. Однако капризы брата Ивана раздражали всех.
     - Джигалка, - кричал ему Антон, любивший /79/ давать каждому прозвание,
- ты скоро, свинья этакая, окончишь?
     А извозчик Иван Федорыч только покачивал головой и добродушно ворчал:
     - Ну и парнишка... Когда вернемся, всех покатаю, а его не возьму.
     Первый  привал делали в  Самбеке,  на  берегу речки.  Распрягли лошадь,
варили  кашу,  закусывали на  ковре.  Антон  и  Александр  разводили костер.
Николай в  цилиндре лежал  на  траве  и  мечтательно,  прищурив глаз,  молча
смотрел в пространство, а Иван, подсмыкивая носом, переобувался.
     Проехали затем Абросимовку,  Мигрину,  Чутину и к вечеру, еще до захода
солнца,  добрались до Кринички.  Это было обыкновенное село,  в  котором при
церкви был колодец с очень холодной водой,  почитавшейся целебной. Около нее
был выстроен барак,  в  котором этой водой обливались,  черпая ее ведрами из
колодца.  При въезде в  Криничку Антон,  все время дразнивший Николая за его
цилиндр, наконец не выдержал и обил у него шляпу с головы. Цилиндр попал как
раз под колесо,  и его раздавило так,  что с боков повылезли наружу пружины.
Тем  не  менее безропотный Николай подобрал свой головной убор,  снова надел
его и  так,  с пружинами,  торчавшими из боков,  и продолжал дальнейший свой
путь. А в это время Александр кричал, сколько хватало у него сил:
     - Эй, дивчина! Пойди скажи батюшке, что архирейская певческая приехала.
     Не успели доехать и остановиться у какого-то крестьянина, как Александр
и  Антон уже достали откуда-то бредень и пошли на реку ловить рыбу.  Поймали
пять  маленьких щучек  и  около сотни раков,  из  которых на  следующий день
мамаша сварила нам превосходный обед.
     Целых  двое  суток  провели  мы  в  Криничке,  причем  не  обошлось без
происшествия:  пропал бредень, которым Антон и Александр ловили рыбу. Пришла
баба  и  наскандалила,   очевидно  рассчитывая  получить  отступного.  Антон
смутился и стал ей доказывать, что после ловли бредень был поставлен обратно
на свое место, а Александр, серьезно глядя ей в глаза, нагло говорил: /80/
     - Соображаясь  с   европейской  политикой,   я   могу  привлечь  вас  к
ответственности  за  клевету.  Прошу  вас  не  забывать,  что  я  коллежский
регистратор.
     И  странное дело.  В то наивное время этих слов было достаточно,  чтобы
бредень сразу нашелся и чтобы все обошлось как нельзя лучше.
     Из  Кринички  отправились к  дедушке  в  Княжую,  верст  за  двадцать в
сторону.  Наш  дедушка Егор Михайлович был в  то  время управляющим у  графа
Платова, сына известного атамана, героя 1812 года. Княжая представляла собою
заброшенную барскую усадьбу с  большим фруктовым садом при  реке.  Дедушка и
бабушка жили в  простой хатке,  выстроенной ими  специально для себя рядом с
большим домом,  так что когда мы приехали туда, то нас, мальчиков, поместили
в этом доме, где мы никак не могли уснуть от необыкновенного множества блох,
несмотря на  то,  что  дом  целыми  десятилетиями оставался пустым.  Сад,  а
главное простор и  полная  безответственность перед  родителями делали  наше
пребывание в  Княжой счастливым.  И все время Антон потешался над Николаем и
острил над  его  цилиндром.  Здесь же  этот несчастный цилиндр и  нашел свою
судьбу.  Николай не  мог  расстаться с  ним и  во  время купанья.  Голый,  в
цилиндре,  он барахтался в реке, когда Антон подкрался к нему сзади и сбил с
него  цилиндр.  Шляпа свалилась у  Николая с  головы,  упала в  реку  и,  ко
всеобщему удивлению, захлебнула воды и... утонула.
     В  этом же  году А.П.  тяжко заболел и  чуть не отправился к  праотцам.
Несколько лет  подряд у  нас  жил  нахлебником мелкий чиновник коммерческого
суда Гавриил Парфентьевич. Днем он служил в суде, а по вечерам играл в клубе
на большие ставки, так что лет через десять имел уже своих лошадей, имение и
капиталец.  У него был брат Иван Парфентьевич, не имевший за душой ни гроша,
но  счастливо женившийся на  богатой пожилой вдове,  имевшей около Таганрога
большую усадьбу.  Эту Федосью Васильевну А.П.  описывал потом не раз в своих
произведениях,  и  она  послужила для  него прототипом для его Зюзюшки с  ее
крыжовенным  вареньем  в  драме  "Иванов".   Этот  самый  Иван  Парфентьевич
пригласил  к  себе  погостить Антошу.  По  дороге  в  имение  потный  Антоша
выкупался в /81/ холодной реке и захватил перитонит в самой тяжкой форме.
     - Заболел у меня Антоша, - говорил мне потом, лет двадцать спустя, Иван
Парфентьевич, с которым я встретился случайно у моей тетушки Марфы Ивановны,
- не знаю,  что с ним делать.  Уж я его завез на еврейский постоялый двор, и
там мы его с еврейкой и уложили на ночь.
     Антошу привезли домой тяжко больным.  Как  сейчас вижу  его,  бледного,
осунувшегося,  худого. Около него гимназический доктор Шремпф, который перед
каждой фразой говорит с немецким акцентом:
     - Антоша, если ты хочешь быть здоров...
     Озабоченная мамаша жарит на сковородке льняное семя для припарок и трет
миндаль для  питья,  а  я  бегаю  в  аптеку Мельхера,  что  против памятника
Александра I,  за  пилюлями,  на  каждой  из  которых,  к  моему  удивлению,
напечатано имя их  изобретателя:  "Covin,  Paris".  Уже будучи врачом,  А.П.
говорил впоследствии, что это совершенно ненужные, рекламные пилюли.
     Эта  болезнь оставила в  А.П.  большие воспоминания.  Это  была  первая
тяжкая болезнь,  какую он испытал в жизни, и именно ей он приписывал то, что
уже со студенческих лет стал хворать жестоким геморроем.  Постоялый же двор,
в  который завозил его Иван Парфентьевич,  и симпатичные евреи выведены им в
"Степи" в лице Моисея Моисеевича, его жены и брата Соломона.
     В  июле  1876  года  семья Чеховых,  как  я  упомянул,  эмигрировала из
Таганрога в  Москву.  В  Таганроге остался один  Антон П-ч,  чтобы закончить
шестой,  седьмой и  восьмой классы гимназии,  и  его  жизнь за  эти три года
осталась для меня неизвестной. За все это время он только один раз приехал к
нам в Москву на рождество,  отгостил и уехал. Сколько знаю, он проводил свои
гимназические каникулы за  этот  период времени в  следующих трех местах:  у
вышеупомянутого Ивана Парфентьевича,  вместе с которым разъезжал по степи по
разным делам,  вроде продажи Варламову шерсти ("Степь"),  у  его  племянника
Пети Кравцова и у своего приятеля по гимназии В.И.Зембулатова - впоследствии
врача Московско-Курской железной дороги.
     У  нас  в  Таганроге  был  свой  собственный дом  на  Конторской улице,
выстроенный нашим отцом на  /82/ пустыре,  подаренном ему нашим дедом Егором
Михайловичем,  жившим в  Княжой.  Дом этот был выстроен на  последние крохи,
причем  недостававшие пятьсот рублей  были  взяты  под  вексель из  местного
общества  взаимного кредита.  Поручителем по  векселю  был  некто  Костенко,
служивший в  том  же  кредите.  Долгое время переворачивали этот  несчастный
вексель,  пока,  наконец,  отцу  не  пришлось признать себя  несостоятельным
должником.  Костенко уплатил по векселю и  предъявил к  отцу встречный иск в
коммерческом суде. В то время неисправных должников сажали в долговую яму, и
отцу нужно было бежать.  Но куда? В то время два его старшие сына, Александр
и Николай,  уже учились в Москве.  Ну,  конечно -  в Москву.  Таким образом,
благодаря этому  векселю  судьбой предрешена была  эмиграция всей  чеховской
семьи в Москву.
     Дело о векселе производилось в коммерческом суде.  Там же, в этом суде,
служил и друг семьи,  Гавриил Парфентьевич,  и дело устроилось так,  что без
всяких торгов наш  дом  был укреплен за  ним,  как за  собственником,  всего
только за пятьсот рублей.  Таким образом, в наш дом, уже в качестве хозяина,
въехал  Гавриил Парфентьевич,  и  последняя связь  Чеховых с  Таганрогом,  к
скорби матери,  порвалась навеки.  Пока  происходила эта  процедура,  Антоша
продолжал жить в  отцовском доме.  Да так вместе с  ним перешел и  к  новому
владельцу.   У  Гавриила  Парфентьевича  был  племянник  Петя  Кравцов,  сын
казацкого помещика из  Донецкого округа,  который готовился к  поступлению в
юнкерское училище.  И  вот за стол и квартиру Антоша должен был репетировать
этого Петю,  близко сошелся с  ним и полюбил его.  Когда наступало лето,  то
этот Петя приглашал его к  себе на хутор,  и  А.П.  впоследствии с восторгом
рассказывал мне  о  своем пребывании в  этой  чисто американской первобытной
семье. Там он научился стрелять из ружья, понял все прелести ружейной охоты,
там он  выучился гарцевать на  безудержных степных жеребцах.  Там были такие
злые собаки,  что,  для того чтобы выйти ночью по надобности на двор,  нужно
было будить хозяев.  Там  не  знали счета домашней птице,  которая настолько
дичала, что не давалась в руки, и для того чтобы иметь курицу на обед, в нее
нужно  было  стрелять  из  ружья.  Там  уже  начиналась  антрацитная и  /83/
железнодорожная горячка,  и  уже  слышались звуки сорвавшейся в  шахте бадьи
("Вишневый сад"),  строились железнодорожные насыпи  ("Огни") и  катился сам
собой оторвавшийся от  поезда товарный вагон ("Страхи").  Впоследствии,  уже
будучи литератором и врачом,  А.П. все еще помнил об этом Пете и посылал ему
олеографии,  которые давались в премии к разным иллюстрированным журналам. Я
помню,  как  Петя  прислал ему  однажды за  это  благодарственное письмо,  в
котором  высказывал сожаление,  что  его  родные,  получив  эти  олеографии,
"оценили их не по качеству, а по количеству".
     Ездил А.П.  и  к  В.И.Зембулатову в  усадьбу{83},  как только наступало
лето.  Любитель давать каждому человеку название,  Антоша,  еще гимназистом,
прозвал этого  толстяка Макаром.  Так  эта  кличка и  осталась за  почтенным
доктором до  самой его  смерти.  На  вопрос учителя,  как  по-гречески слово
"блаженный",  В.И.  вместо "макар" ляпнул "макар" и этим,  благодаря Антоше,
перекрестил себя для всей гимназии и  затем для университета и для жизни.  Я
очень жалею,  что судьба разлучила меня на три года с  братом и  что эти три
года его жизни так и  остались неизвестными в  его биографии.  Впоследствии,
уже  после смерти А.П.,  А.С.Суворин рассказывал мне,  со  слов его  самого,
следующее:  где-то в степи,  в чьем-то имении, А.П., будучи еще гимназистом,
стоял  у  одинокого колодца и  глядел на  свое  изображение в  воду.  Пришла
девочка лет  пятнадцати за  водой.  Она так пленила собой будущего писателя,
что он тут же обнял ее и стал целовать.  Затем оба они еще долго простояли у
колодца и  смотрели молча в  воду.  Ему не  хотелось уходить,  а  она совсем
позабыла о  своей  воде.  Об  этом  Чехов,  уже  будучи  большим  писателем,
рассказывал Суворину,  когда оба они разговорились на тему о  параллельности
токов и о любви с первого взгляда.
     В  1879 году,  уже  к  концу лета,  А.П.  приехал в  Москву поступать в
университет и так и остался в ней совсем. Тогда мы жили очень бедно, в самом
настоящем подвале дома церкви Николая,  что в Грачах,  нам совсем было не до
дач и не до выездов за город на каникулы,  и А.П., уже студенту, приходилось
каждое лето проводить в  Москве и  не отправляться дальше /84/ Богородского,
Сокольников и других подмосковных дачных поселков,  так талантливо осмеянных
им в "Пестрых рассказах".  По-видимому, он не чувствовал себя скучно летом в
душной  Москве.  Антон  Павлович заводил знакомства,  входил в  литературную
среду,   заинтересовался  газетами  и  журналами,   был  своим  человеком  в
московских редакциях.  В  этот период он  совершил вместе с  братом Николаем
поездку в  Таганрог,  где они и  попали на свадьбу брата нашей тетушки Марфы
Ивановны{84} и даже были шаферами.  Удалые,  веселые, они разошлись до того,
что  выбросили  в   окошко,   прямо  в  снег,   нераскупоренное  шампанское.
Впоследствии тетя рассказывала мне,  что весной,  когда сошел снег,  все эти
бутылки нашли в  саду невредимыми и распили потом за здоровье обоих братьев.
Плодом этой поездки была потом большая,  in folio*,  карикатура,  рисованная
Николаем,  с текстом Антоши Ч.,  помещенная им в журнале "Зритель",  кажется
под  заглавием "Свадебный сезон"{84}.  Начинается она так:  "Господа шафера,
черти, подождите, Марья Власьевна потерялась..." и т.д.
     ______________
     * в лист (лат.).

     В  1880  году  наш  брат Иван Павлович выдержал экзамен на  приходского
учителя  и  получил  место  в  заштатном  городке  Воскресенске,  Московской
губернии, в одном километре от которого находится знаменитый монастырь Новый
Иерусалим,  составляющий точную копию  с  подлинного иерусалимского храма  в
Палестине.  Во  всем  этом городе было всего только одно учебное заведение -
приходское училище,  которым и  стал  заведовать Иван Павлович.  Попечителем
этого училища был знаменитый суконщик Цуриков, который не пожалел средств на
его  сооружение,  и  у  Ивана  Павловича оказалась вдруг просторная,  хорошо
обставленная квартира, рассчитанная не на одинокого холостого юношу-учителя,
а прямо на целую семью.  Для Чеховых,  живших тогда тесно и бедно,  это было
чистой находкой. Едва только у Миши и у Маши кончались экзамены, как Евгения
Яковлевна уже ехала с  ними в  Воскресенск на подножный корм и проживала там
до самого н