л голову на
подушку.
     - Я так, минутку... не уходи, пей...
     И задремал. За все время нашей беседы он ни разу не кашлянул. Я смотрел
на  осунувшееся милое  лицо,  спокойное-спокойное,  на  неподвижно  лежавшие
желтые руки с синими жилками и думал:
     "Нет,   Антоша,   не  пивать  тебе  больше  сливянки,  не  видать  тебе
своих   донских   степей,   целинных,   платовских,   так  прекрасно   тобой
описанных..." /134/
     Колышется  живая  площадь  красными  знаменами,   красными  платочками,
красными  майками.  А  среди  этого  красного,  ритмически волнующегося моря
вкраплены яркие зеленые, оранжевые и голубые пятна и полосы.
     Послушная звукам оркестра,  стройно движется демонстрация. Тысячи рук с
рельефными мышцами сверкают и золотятся живой бронзой на солнце,  опускаются
и снова вырастают из цветных маек. Тысячи оживленных глаз и здоровых румяных
лиц глядят весело и уверенно.

                Шаг уверен, ярок, смел.
                Звучит ритмично мостовая,
                И бронза загорелых тел
                Горит на солнце, как живая.

     - Все люди будут сильными! - сказал мне в одну из бесед А.П.Чехов.
     - "Все люди будут сильными",  - глядя на демонстрацию, повторил я слова
Чехова.
     В  восторге смотрел я  на эту полную сил и жизни молодежь,  на стройные
ряды  загорелых ребятишек,  радостным и  звонким строем уверенно шагающих за
своими старшими товарищами. На лицах у всех написано:
     "Мы - сильные!"
     И теперь,  когда я заканчиваю эти строки, мое восьмидесятилетнее сердце
болит о  друге юных дней,  и  мне думается,  будь он жив,  -  встретив такой
праздник  молодежи,   он,   автор   "Хмурых   людей",   написал  бы   книгу:
"Жизнерадостные люди". /135/



        "В.Г.КОРОЛЕНКО"

        "АНТОН ПАВЛОВИЧ ЧЕХОВ"


        "I"

     С  Чеховым я  познакомился в  1886 или в  начале 1887 года{135} (теперь
точно не  помню).  В  то время он успел издать два сборника своих рассказов.
Первый,  который я  видел  в  одно  из  своих посещений на  столе у  Чехова,
назывался  "Сказки  Мельпомены"  и,  кажется,  составлял  издание  какого-то
юмористического журнала.  Самая  внешность его  носила  отпечаток,  присущий
нашей юмористической прессе. На обложке стояло: "А.Чехонте", и был изображен
мольберт,  а перед ним -  карикатурная фигура длинноволосого художника. Если
память мне  не  изменяет,  виньетку эту{135} рисовал брат  Антона Павловича,
художник,  умерший в  самом конце восьмидесятых или начале девяностых годов,
человек,  как говорили, очень талантливый, но неудачник... Эту первую книжку
Чехова мало заметили в публике,  и теперь редко кто ее, вероятно, помнит. Но
некоторые (кажется, не все) рассказы из нее вошли в последующие издания.
     Затем,  помнится,  в  начале 1887  года появилась уже  более объемистая
книга  "Пестрых  рассказов",   печатавшихся  в   "Будильнике",   "Стрекозе",
"Осколках" и на этот раз подписанных уже фамилией А.П.Чехова. Эта книга была
замечена сразу широкой читающей публикой.  О  ней начали писать и  говорить.
Писали и говорили разно,  но много,  и в общем это был большой успех{135}. В
газетных некрологах и  заметках упоминается о  том,  /136/ будто А.С.Суворин
первый   рассмотрел  среди   ворохов  нашего  тусклого  российского  "юмора"
неподдельные жемчужины чеховского таланта.  Это,  кажется,  неверно.  Первый
обратил  на  них  внимание  Д.В.Григорович.   Как  кажется,  он  оценил  эти
самородные  блестки  еще  тогда,  когда  они  были  разбросаны на  страницах
юмористических журналов или,  быть может,  по  первому сборнику "А.Чехонте".
Кажется,  Григорович же устроил издание "Пестрых рассказов", и едва ли не от
него узнал о Чехове Суворин{136},  который и пригласил его работать в "Новом
времени".  В  первые же свидания мои с  Чеховым Антон Павлович показывал мне
письма Григоровича. Одно из них было написано из-за границы{136}. Григорович
писал  о  тоске,  которую  он  испытывает в  своем  курорте,  о  болезни,  о
предчувствии близкой смерти. Чехов, [показывая] мне это письмо, прибавил:
     - Да, вот вам и известность, и карьера, и большие гонорары...
     Эта  пессимистическая нотка  показалась мне  тогда  случайной  в  устах
веселого автора веселых рассказов,  перед которым жизнь только еще открывала
свои заманчивые дали...  Но впоследствии я часто вспоминал эти слова,  и они
уже не казались мне случайными...
     После  выхода в  свет  "Пестрых рассказов" имя  Антона Павловича Чехова
сразу  стало известным,  хотя  оценка нового дарования вызывала разноречие и
споры.  Вся  книга,  проникнутая еще  какой-то  юношеской  беззаботностью и,
пожалуй,  несколько легким  отношением к  жизни  и  к  литературе,  сверкала
юмором, весельем, часто неподдельным остроумием и необыкновенной сжатостью и
силой изображения.  А нотки задумчивости, лиризма и особенной, только Чехову
свойственной печали,  уже прокрадывавшиеся кое-где сквозь яркую смешливость,
- еще более оттеняли молодое веселье этих действительно "пестрых" рассказов.


        "II"

     В   то   время  в   Петербурге  издавался  журнал  "Северный  вестник".
Издательницей его была А.М.Евреинова,  редакция (первоначальная) составилась
из  бывших сотрудников "Отечественных записок".  Во  главе  ее  стоял  /137/
Ник.Конст.Михайловский,  близкое  участие  принимал  Глеб  Ив.  Успенский  и
С.Н.Южаков,  а  в  редактировании беллетристического и  стихотворного отдела
участвовал  А.Н.Плещеев.  Меня  приглашали  тоже  ближе  примкнуть  к  этому
журналу, и я ехал в Петербург, между прочим, и по этому поводу. В то время я
уже  прочитал  рассказы  Чехова,  и  мне  захотелось проездом  через  Москву
познакомиться с их автором.
     В те годы семья Чеховых жила на Садовой, в Кудрине, в небольшом красном
уютном домике,  какие, кажется, можно встретить только еще в Москве. Это был
каменный особнячок,  примыкавший к  большому дому,  но сам составлявший одну
квартиру в  два  этажа.  Внизу меня встретили сестра Чехова и  младший брат,
Михаил Павлович,  тогда еще  студент.  А  через несколько минут по  лестнице
сверху спустился и Антон Павлович.
     Передо мною был молодой и еще более моложавый на вид человек, несколько
выше  среднего  роста,  с  продолговатым,  правильным  и  чистым  лицом,  не
утратившим еще  характерных юношеских очертаний.  В  этом  лице  было что-то
своеобразное,  что я  не мог определить сразу и  что впоследствии,  по-моему
очень метко,  определила моя жена,  тоже познакомившаяся с  Чеховым.  По  ее
мнению,  в лице Чехова,  несмотря на его несомненную интеллигентность,  была
какая-то складка,  напоминавшая простодушного деревенского парня. И это было
особенно привлекательно.  Даже глаза Чехова,  голубые,  лучистые и глубокие,
светились    одновременно    мыслью    и     какой-то,     почти    детской,
непосредственностью.   Простота  всех   движений,   приемов  и   речи   была
господствующей чертой во всей его фигуре,  как и в его писаниях.  Вообще,  в
это  первое  свидание Чехов  произвел на  меня  впечатление человека глубоко
жизнерадостного.  Казалось,  из  глаз  его  струится  неисчерпаемый источник
остроумия  и   непосредственного  веселья,   которым  были  переполнены  его
рассказы.  И  вместе угадывалось что-то  более глубокое,  чему еще предстоит
развернуться,  и  развернуться в  хорошую  сторону.  Общее  впечатление было
цельное и обаятельное,  несмотря на то,  что я сочувствовал далеко не всему,
что  было написано Чеховым.  Но  даже и  его тогдашняя "свобода от  партий",
казалось мне,  имела свою хорошую сторону.  Русская жизнь закончила с грехом
пополам один из своих коротких /138/ циклов, по обыкновению не разрешившийся
во что-нибудь реальное,  и  в воздухе чувствовалась необходимость некоторого
"пересмотра", чтобы пуститься в путь дальнейшей борьбы и дальнейших исканий.
И  поэтому самая  свобода Чехова  от  партий данной минуты,  при  наличности
большого  таланта  и  большой  искренности,  казалась  мне  тогда  некоторым
преимуществом. Все равно, думал я, это не надолго... Среди его рассказов был
один (кажется,  озаглавленный "По  пути"):{138} где-то  на  почтовой станции
встречаются неудовлетворенная молодая женщина и  скитающийся по свету,  тоже
неудовлетворенный, сильно избитый жизнью русский "искатель" лучшего. Тип был
только намечен, но он изумительно напомнил мне одного из значительных людей,
с  которым сталкивала меня судьба.  И  я  был поражен,  как этот беззаботный
молодой   писатель   сумел   мимоходом,   без   опыта,   какой-то   отгадкой
непосредственного таланта так  верно  и  так  метко затронуть самые интимные
струны этого все еще не умершего у  нас,  долговечного рудинского типа...  И
мне  Чехов казался молодым дубком,  пускающим ростки в  разные стороны,  еще
коряво и  порой как-то бесформенно,  но в котором уже угадывается крепость и
цельная красота будущего могучего роста.
     Когда в  Петербурге я  рассказал в  кружке "Северного вестника" о своем
посещении Чехова и о впечатлении, которое он на меня произвел, - это вызвало
много разговоров.  Талант Чехова признавали все единогласно,  но к тому,  на
что он направит еще не определившуюся большую силу,  относились с  некоторым
сомнением. Отношение к Чехову Михайловского читателям известно: он часто и с
большим интересом возвращался к его работам,  признавал огромные размеры его
таланта,   но  тем  суровее  отмечал  некоторые  черты,   в   которых  видел
неправильное отношение к литературе и ее назначению.  Ни о ком,  однако,  из
сверстников  Михайловский не  писал  так  много,  как  о  Чехове{138},  а  в
последние годы,  как  это тоже известно,  он  относился к  Чехову с  большой
симпатией...  Во  всяком  случае,  в  то  время,  о  котором я  рассказываю,
"Северный вестник" Михайловского хотел бы видеть Чехова в своей среде, и мне
пришлось выслушать упрек, что во время своего посещения я (тогда еще новичок
в журнальном деле) не позаботился о приглашении Чехова как сотрудника. /139/
     В следующее свое посещение я уже заговорил с Чеховым об этом "деле", но
еще  раньше меня говорил с  ним  о  том  же  А.Н.Плещеев,  заехавший к  нему
проездом через Москву на  Кавказ.  Чехов сам рассказал мне об этом свидании,
подтвердил обещание,  данное Плещееву,  но  вместе с  тем  выразил некоторое
колебание. По его словам, он начинал литературную работу почти шутя, смотрел
на  нее частью как на  наслаждение и  забаву,  частью же как на средство для
окончания университетского курса и содержания семьи*.
     ______________
     * В то время он был уже врачом, хотя и без практики, а брат его, Михаил
Павлович,   начинал   тоже   печататься  в   юмористических  журналах   (под
псевдонимом). (Прим В.Г.Короленко.)

     - Знаете, как я пишу свои маленькие рассказы?.. Вот.
     Он оглянул стол,  взял в  руки первую попавшуюся на глаза вещь,  -  это
оказалась пепельница, - поставил ее передо мною и сказал:
     - Хотите - завтра будет рассказ... Заглавие "Пепельница".
     И  глаза его засветились весельем.  Казалось,  над пепельницей начинают
уже роиться какие-то неопределенные образы,  положения,  приключения, еще не
нашедшие своих форм, но уже с готовым юмористическим настроением...
     Теперь,  когда я  вспоминаю этот разговор,  небольшую гостиную,  где за
самоваром сидела старуха мать,  сочувственные улыбки сестры и брата,  вообще
всю атмосферу сплоченной, дружной семьи, в центре которой стоял этот молодой
человек, обаятельный, талантливый, с таким, по-видимому, веселым взглядом на
жизнь,  -  мне кажется,  что это была самая счастливая, последняя счастливая
полоса в  жизни всей семьи,  -  радостная идиллия у  порога готовой начаться
драмы...  В  выражении лица и  в  манерах тогдашнего Чехова мне вспоминается
какая-то  двойственность:  частью это  был  еще  беззаботный Антоша Чехонте,
веселый,  удачливый,  готовый посмеяться между прочим над "умным дворником",
рекомендующим в  кухне читать книги,  и  над парикмахером,  который во время
стрижки узнает, что его невеста выходит замуж за другого, и потому оставляет
голову клиента недостриженной{139}...  Образы теснились к нему /140/ веселой
и  легкой  гурьбой,  забавляя,  но  редко  волнуя...  Они  наполняли  уютную
квартирку и,  казалось, приходили в гости зараз ко всей семье. Сестра Антона
Павловича рассказывала мне,  что  брат,  комната  которого отделялась от  ее
спальной тонкой перегородкой,  часто  стучал к  ней  ночью в  стенку,  чтобы
поделиться темой,  а  иной раз  готовым уже рассказом,  внезапно возникшим в
голове. И оба удивлялись и радовались неожиданным комбинациям... Но теперь в
этом  беззаботном настроении  происходила заметная  перемена:  и  сам  Антон
Павлович,  и  его семья не могли не заметить,  что в  руках Антоши не просто
забавная и  отчасти полезная для  семьи  игрушка,  а  великая драгоценность,
обладание которой может оказаться очень ответственным.  Кажется,  в то время
был  уже  напечатан (в  "Новом времени") очерк  "Святою ночью"{140},  чудная
картинка,   проникнутая  глубоко  захватывающей,  обаятельной  грустью,  еще
примиряющей и здоровой, но уже, как небо от земли, удаленной от беспредметно
смешливого настроения большинства "Пестрых  рассказов".  И  в  лице  Чехова,
недавнего беззаботного сотрудника "Осколков",  проступало какое-то особенное
выражение,  которое  в  старину назвали бы  "первыми отблесками славы"...  Я
помню,  что в  словах матери,  видимо счастливой и гордившейся успехом сына,
звучали уже  грустные ноты.  Мы  говорили с  Антоном Павловичем о  поездке в
Петербург и о том, где мы там встретимся, и г-жа Чехова сказала со вздохом:
     - Да, мне кажется, что Антоша теперь уж не мой...
     Как это часто бывает, у матери было верное предчувствие...
     Мы  условились встретиться в  Петербурге в  редакции "Осколков",  где я
действительно нашел  Чехова в  назначенный день{140},  в  кабинете редактора
г.Лейкина.  Здесь,  между  прочим,  произошел  небольшой инцидент:  накануне
г.Лейкин  похвастался  перед  Чеховым  прекрасным  рассказом,  присланным  в
"Осколки" неизвестным еще  начинающим автором,  помнится  из  Царского Села.
Редактор пришел в восторг и пригласил автора для личных переговоров, с целью
привлечь его к журналу. Чехов захотел прочитать рукопись. Оказалось, однако,
что  это  был просто-напросто один из  его собственных очерков,  старательно
переписанный с  печатного  и  /141/  подписанный неведомой фамилией.  Лучший
признак известности: плагиат уже, очевидно, оценил новое дарование и тянулся
к нему, как чужеядное растение...


        "III"

     Через некоторое время первый журнальный рассказ А.П.Чехова был написан.
Назывался  он   "Степь"{141}.   Во  время  моего  пребывания  в   Петербурге
А.Н.Плещеев получил из Москвы письмо,  в  котором Чехов писал,  что работа у
него подвигается быстро.  "Не  знаю,  что выйдет,  но  только чувствую,  что
вокруг меня пахнет степными цветами и  травами"{141},  -  так приблизительно
(цитирую на память) определял Чехов настроение этой своей работы,  и это же,
несомненно,  чувствуется в чтении.  На этом первом "большом" рассказе Чехова
лежал  еще,   правда,  отпечаток  привычной  ему  формы.  Некоторые  критики
отмечали, что "Степь" - это как бы несколько маленьких картинок, вставленных
в  одну большую раму.  Несомненно,  однако,  что  эта большая рама заполнена
одним и очень выдержанным настроением. Читатель как будто сам ощущает веяние
свободного и  могучего  степного  ветра,  насыщенного ароматом  цветов,  сам
следит  за  сверканием в  воздухе степной бабочки и  за  мечтательно-тяжелым
полетом одинокой и  хищной птицы,  а все фигуры,  нарисованные на этом фоне,
тоже  проникнуты  оригинальным  степным  колоритом.  Младший  Чехов  (Михаил
Павлович) говорил мне  вскоре после того,  как рассказ появился в  "Северном
вестнике", что в нем очень много автобиографических, личных воспоминаний.
     Есть в нем,  между прочим, одна подробность, которая казалась мне очень
характерной для тогдашнего Чехова.  В  рассказе фигурирует Дениска,  молодой
крестьянский  парень.  Выступает  он  в  роли  кучера.  Бричка  с  путниками
останавливается в степи на привал в знойный, удушливый полдень. Горячие лучи
жгут головы,  откуда-то несется песня,  "тихая, тягучая и заунывная, похожая
на плач и  едва уловимая слухом...  Точно над степью носился невидимый дух и
пел",  или сама она,  "выжженная,  полумертвая,  уже погибшая,  без слов, но
жалобно и  искренно убеждала кого-то,  что она ни  в  чем не  виновата,  что
солнце выжгло ее понапрасну... вины не /142/ было, но она все-таки просила у
кого-то  прощения и  клялась,  что  ей  невыносимо больно,  грустно и  жалко
себя"...  В это время Дениска просыпается первым из отдыхающих путников.  Он
подходит к ручью, пьет, аппетитно умывается, плескаясь и фыркая. Несмотря на
зной,  на тоскливый пейзаж,  на еще более тоскливую песню, неизвестно откуда
несущуюся  и  говорящую  о  неизвестной вине,  Дениска  переполнен ощущением
бодрости и силы.
     - А ну,  кто скорее доскачет до осоки!  - говорит он Егорушке, главному
герою рассказа, и не только одерживает победу над усталым от зноя Егорушкой,
но, не довольствуясь этим, предлагает тотчас же скакать обратно.
     Я  как-то  шутя сказал Чехову,  что он  сам похож на своего Дениску.  И
действительно,  в самый разгар восьмидесятых годов, когда общественная жизнь
так похожа была на эту степь с ее безмолвной истомой и тоскливой песнью,  он
явился беззаботный,  веселый,  с избытком бодрости и силы.  То и дело у него
неизвестно откуда являлись разные проекты,  и притом как-то сразу, в готовом
виде,  с  мелкими деталями...  Однажды он  стал  развивать передо мною  план
журнала,  в котором будут участвовать беллетристы,  числом двадцать пять, "и
все  начинающие,  вообще  молодые".  В  другой раз,  устремив на  меня  свои
прекрасные глаза с выражением внезапно созревающей мысли, он сказал:
     - Слушайте, Короленко... Я приеду к вам в Нижний.
     - Буду очень рад. Смотрите же - не обманите.
     - Непременно приеду...  Будем вместе работать. Напишем драму. В четырех
действиях. В две недели.
     Я засмеялся. Это был опять Дениска.
     - Нет, Антон Павлович. Мне за вами не ускакать. Драму вы пишите один, а
в Нижний все-таки приезжайте.


        "IV"

     Он сдержал слово,  приехал в Нижний{142} и очаровал всех, кто его в это
время видел. А в следующий свой приезд в Москву я застал его уже за писанием
драмы{142}.  Он вышел из своего рабочего кабинета,  но удержал меня /143/ за
руку, когда я, не желая мешать, собрался уходить.
     - Я действительно пишу и непременно напишу драму,  - сказал он, - "Иван
Иванович Иванов"...  Понимаете?  Ивановых тысячи... обыкновеннейший человек,
совсем не герой...  И  это именно очень трудно...  Бывает ли у  вас так:  во
время работы,  между двумя эпизодами,  которые видишь ясно в воображении,  -
вдруг пустота...
     - Через  которую,  -  сказал  я,  -  приходится строить мостки  уже  не
воображением, а логикой?..
     - Вот, вот...
     - Да, бывает, но я тогда бросаю работу и жду.
     - Да, а вот в драме без этих мостков не обойдешься...
     Он  казался несколько рассеянным,  недовольным и  как будто утомленным.
Действительно,  первая драма далась Чехову трудно и повлекла за собою первые
же серьезные чисто литературные волнения и  огорчения.  Не говоря о  заботах
сценической постановки,  о терзаниях автора,  видящего,  как далеко слово от
образа,  а театральное исполнение от слова,  - в этой драме впервые сказался
перелом  в  настроении Чехова.  Я  помню,  как  много  писали  и  говорили о
некоторых  беспечных  выражениях  Иванова,  например  о  фразе:  "Друг  мой,
послушайте моего совета:  не женитесь ни на еврейках,  ни на психопатках, ни
на курсистках".  Правда, это говорит Иванов, но русская жизнь так болезненно
чутка к некоторым наболевшим вопросам, что публика не хотела отделить автора
от героя;  да,  сказать