а",  которая  потом  сделалась  символическим  знаком  Московского
Художественного театра и до сих пор еще, кажется, красуется на его занавеси,
бланках и т.п.
     Мне привелось близко стоять ко всей истории этой постановки, заботиться
о  переписке экземпляров для  цензуры,  вести переговоры с  самой цензурой и
т.п.
     Современный читатель,  вероятно,  удивится  упоминанию о  переговорах с
цензурой. Он знает "Чайку", и ему известно, что там нет ничего, что могло бы
дать повод для работы красных чернил Театральной улицы.
     Но в те времена, отделенные от нас только восемнадцатью годами, ни один
автор не  мог поручиться за  цензурность своей пьесы.  Требования были не то
что  очень большие или  суровые,  а  просто произвольные.  Была не  цензура,
действующая на основании точных правил, которые мог бы иметь в виду и автор,
а  цензора,  каждый  с  своими  особыми  взглядами  и  требованиями  и  даже
капризами. /350/
     В  одном из  писем,  где  речь  идет именно о  "Чайке",  Антон Павлович
беспокоится о судьбе пьесы и называет цензора Литвинова.  Это был цензор,  с
которым драматурги предпочитали иметь дело.  Человек культурный, с ним можно
было говорить, спорить, убеждать. К пьесам он предъявлял минимум требований,
делал уступки до  самого того  рубежа,  где  начинался уже  его  личный риск
ответственностью.
     Но были цензора и другого рода,  и их весьма тщательно избегали авторы.
Кажется,  в  то время был еще жив цензор Донауров,  не пропускавший в  пьесе
никакого упоминания о  боге,  и  если,  например,  у  действующего лица была
привычка божиться,  повторять -  "ей-богу",  то цензор преспокойно лишал его
этой привычки, считая, что на сцене это представляет кощунство.
     При таких обстоятельствах Чехов имел право бояться за "Чайку".  Но,  по
счастью, она попала к "доброму цензору" и существенной аварии не потерпела.
     Самая пьеса,  когда Чехов прислал ее в  Петербург еще в рукописи и даже
не в оконченном виде,  так как она отсылалась ему в деревню, изменялась им и
отделывалась, вызвала к себе очень осторожное отношение.
     Талантливость ее  как литературного произведения била в  глаза.  Но для
сцены,  как  казалось с  точки зрения установившегося вкуса,  в  ней чего-то
важного  недоставало.  Не  было  условного развития драматического сюжета  с
постепенным нарастанием и  разрешением в  конце,  перед  падением последнего
занавеса. Иными словами - не было того, что составляет сущность театрального
представления,  что  захватывает всего  зрителя и  держит  его  пленником до
конца.
     Это порождало сомнение в  возможности удачной постановки ее  на  сцене.
Мысль сама собою переносилась к нашим актерам,  которые привыкли к известным
формам,  и  было мало надежды на  то,  что  им  удастся схватить,  усвоить и
выявить то совершенно новое, что предлагал им Чехов. Еще меньше было надежды
на то, что пьесу поймет и примет наша театральная публика.
     Но  художественные достоинства этого  произведения были  так  блестящи,
краски так  свежи и  оригинальны,  манера рисовать жизнь так проста и  полна
какого-то  внутреннего изящества,  особого,  чеховского,  секрет которого он
никому не  завещал и  унес с  собой,  как /351/ сказочный волшебник уносит с
собой в могилу вещее слово,  заклятие,  которое только он один знал,  -  что
думалось:  почем  знать,  может,  свершится  чудо,  и  эти  достоинства  так
завладеют актерами и публикой, что они не заметят того, чего недостает.
     Я лично был в восторге от "Чайки",  но с Чеховым спорил. Я говорил, что
сцена предъявляет вполне законные требования условности,  и если писатель не
хочет подчиняться им,  то  он не должен пользоваться сценой,  а  избрать для
своих образов другой род литературы.
     Но он этого не признавал и, возражая, впадал в преувеличение, как это с
ним всегда бывало: "Никаких сюжетов не нужно. В жизни нет сюжетов, в ней все
перемешано  -  глубокое  с  мелким,  величавое  с  ничтожным,  трагическое с
смешным.  Вы, господа, просто загипнотизированы и порабощены рутиной и никак
не можете с нею расстаться. Нужны новые формы, новые формы..."
     Эту последнюю фразу он повторял часто,  а  в  "Чайке" вложил ее в  уста
Треплеву и заставил тоже повторять.
     В  конце концов он  на меня подействовал своей убежденностью.  Я  начал
думать, что художественные достоинства "Чайки" покорят жестоковыйную публику
Александринского театра.
     Но  в  судьбе этой  пьесы сыграли роль такие случайности и  посторонние
делу обстоятельства,  какие,  кажется,  немыслимы ни в  одном театре,  кроме
русского.
     В  то  время  в  Александринском театре  в  полном  ходу  была  система
бенефисов.  У главных актеров бенефисы были ежегодные,  вторые же - получали
их  от  времени до  времени,  за особые заслуги или просто когда кому-нибудь
удавалось выхлопотать. Основной репертуар сезона составлялся заранее, и если
автор приходил с  своей пьесой во  время сезона,  то какими бы достоинствами
она ни обладала, для нее уже не было места.
     Конечно,  бывали  исключения.  Связи  и  хлопоты,  слово,  замолвленное
влиятельным лицом,  легко открывали дверь храма во всякое время. Но у Чехова
не было связей, хлопотать же он не умел, да и не хотел.
     Но  зато благодаря бенефисам на  сцену иногда попадали пьесы,  лишенные
всяких художественных достоинств,  но заключавшие в  себе эффектную роль для
бенефицианта.  Бенефициант сам  выбирал для  себя  пьесу,  /352/ требовалось
только формальное утверждение дирекции.  Так  же  формально к  таким  пьесам
относился и Театрально-литературный комитет.  Что же было делать, если актер
или, еще хуже, актриса настаивали?
     Если бенефис получал актер второстепенный,  то он иногда, ради хорошего
сбора, жертвовал своим актерским самолюбием и выбирал пьесу с козырной ролью
не для себя,  а  для первой актрисы,  имя которой делало сбор,  "ли старался
выехать на имени автора.
     К  несчастью,  тут случилось именно это последнее.  Пьеса досталась для
бенефиса Левкеевой. В ней для бенефициантки совсем не было роли.
     В  одном  из  писем  своих,  не  помню  -  кому{352},  А.П.,  говоря  о
распределении ролей в "Чайке",  сообщает,  что Чайку, то есть Нину Заречную,
будет  играть  толстая  комическая  актриса  Левкеева.   Конечно,  это  была
заведомая шутка.
     Но в  дальнейшем,  когда начали искать роль для бенефициантки,  стали в
тупик.  Бенефициантке в  пьесе нечего было  делать.  Упоминаемая в  одном из
писем Суворину моя мысль -  отдать ей  роль жены управляющего,  конечно,  не
принадлежала к  удачным,  но это была единственная возможность так или иначе
ввести ее в пьесу и, как это водилось, дать публике возможность встретить ее
аплодисментами.
     Цель   -   прямо-таки  святотатственная,   когда  речь  идет  о   таком
произведении,  как "Чайка",  но  это все-таки было гораздо меньшее зло,  чем
ставить пьесу в бенефис Левкеевой.
     Это  была  актриса своеобразная.  Есть такие люди,  которые,  не  делая
никаких  усилий,   одним  своим  появлением  в   обществе  вызывают  веселое
настроение.  Что-то в них есть смешное -  в манерах,  в движениях, в голосе.
Общество умирает от  скуки,  но  появляется такой  человек -  и  всем  вдруг
становится весело.
     Левкеева,  на мой взгляд,  была такая актриса. При исполнении роли едва
ли она задавалась целью дать какой-нибудь характер или тип.  Это всегда была
Левкеева. Сама она по своему складу очень подходила для некоторых персонажей
Островского, но это было просто счастливое совпадение. В остальном же, в чем
она появлялась, она смешила своими манерами, походкой, голосом. /353/
     Появление такой актрисы в  пьесе Чехова,  конечно,  было бы  неуместно.
"Публика станет ждать от этой роли чего-нибудь смешного и  разочаруется",  -
совершенно справедливо заметил Чехов.  Было ясно, что бенефициантку придется
совсем устранить из пьесы, что и было потом сделано.
     Дальше  начали  мудрить  с  другими женскими ролями.  Мужские разошлись
более или менее правильно, но женские - это всегда трудней.
     Правильная мысль роль актрисы поручить М.Г.Савиной,  у которой эта роль
вышла бы блестяще,  по каким-то дипломатическим причинам, кажется, даже и не
высказывалась.  Для  этой роли была выдвинута Дюжикова,  хорошая актриса для
драмы, но лишенная юмора и скучная в характерных ролях. Савиной же, по мысли
А.С.Суворина,  предполагалось предложить роль Заречной, из чего, несмотря на
огромный талант М.Г., едва ли вышло бы благо.
     Почему-то о Коммиссаржевской тогда никто и не подумал.  Сам же Чехов ни
в  чем ее не видал и  не был знаком с  ее дарованием.  И  только в последнюю
минуту вспомнили об этой актрисе.
     Невозможно  описать,   как  волновалась  Вера  Федоровна,  приступая  к
созданию этой роли.  Самая пьеса очаровала ее,  но она боялась и за себя,  и
особенно за прием пьесы публикой.
     Антона  Павловича  еще  не  было  в  Петербурге,   когда  приступили  к
репетициям.  Они шли слабо. Артисты отнеслись к пьесе совершенно так же, как
ко всякой другой.
     Сегодня не пришел один,  за,  завтра двое,  и в то время, как явившиеся
играют  свою  роль  уже  под  суфлера,  за  неявившегося читает по  рукописи
помощник режиссера. Что из этого получалось - легко себе представить.
     Артист, исправно посещающий репетиции и искренне желающий добросовестно
работать и  создать из  роли,  что в  силах,  теряется,  напрасно ищет тона,
сбивается,  а  в конце концов приходит в отчаяние и на все машет рукой:  что
будет, то будет.
     Такое отношение к делу некоторых актеров - настоящая беда театра.
     Есть большие актеры с признанным талантом,  благодаря чему они занимают
в  труппе твердое положение.  /354/ Опираясь на свой авторитет и  считая для
своего  большого дарования и  опытности достаточным две-три  репетиции,  они
обыкновенно на  целый ряд репетиций не приходят,  и  то,  что они сделают из
своих  ролей,  для  остальных  участвующих чуть  не  до  последнего  момента
является тайной. При таких условиях никакой архитектурный план выполнен быть
не может, каждый играет за себя, чувствует себя ответственным, насколько это
возможно,  только за свою роль.  Ни общей, единой для всех, задачи, ни тона,
ни настроения тут быть не может.
     Если от  этого страдает всякая пьеса,  то  "Чайка",  написанная тонкими
штрихами, где лица нарисованы нежнейшими красками, должна была завянуть, как
нежное молодое растение от повеявшего на него холода. Так это и было.
     И когда Чехов,  никем из актеров не замеченный,  пришел в театр,  занял
место в темной зале и посидел часа полтора,  - то, что происходило на сцене,
произвело на него гнетущее впечатление. До спектакля оставалось пять дней, а
половина исполнителей еще читала роли по  тетрадкам,  некоторых же  вовсе не
было  на  сцене,  вместо  них  появлялся бородатый помощник режиссера и  без
всякого выражения прочитывал, в виде реплик, последние слова из их роли...
     Когда  режиссер упрекал актера,  читающего по  тетрадке:  "Как  вам  не
стыдно до сих пор роль не выучить!" - тот с выражением оскорбленной гордости
отвечал: "Не беспокойтесь, я буду знать свою роль..."
     Антон  Павлович вышел  из  театра  подавленный.  "Ничего не  выйдет,  -
говорил  он.   -  Скучно,  неинтересно,  никому  это  не  нужно.  Актеры  не
заинтересовались, значит - и публику они не заинтересуют".
     У него уже являлась мысль -  приостановить репетиции,  снять пьесу и не
ставить ее вовсе.
     Когда обо  всем этом узнала Коммиссаржевская,  она  пришла в  отчаяние.
Сама она усердно посещала репетиции,  но играла вполголоса,  -  о ней судить
Антон  Павлович не  мог.  Но  она  больше  чем  кто  другой  чувствовала всю
нелепицу,  какая выходила из  представления,  и  в  то  же время видела себя
бессильной.
     На одну из следующих репетиций Чехов пришел к самому началу,  и,  когда
его увидели актеры,  на сцене /355/ произошло то непонятное и не поддающееся
объяснению явление,  которое знакомо только актерам и,  может  быть,  только
русским:   чудо,   иногда   спасающее  совсем  проваливающуюся  пьесу;   без
предварительного уговора -  общий подъем,  коллективное вдохновение, незримо
сошедшие с неба огненные языки.
     Все  подтянулись и  начали  играть.  У  не  знающих  ролей  уточнился и
обострился слух,  и  они улавливали каждый шорох,  вылетавший из  суфлерской
будки. Появился рисунок, даже что-то общее, что-то похожее на настроение.
     Когда же вышла Коммиссаржевская, сцена как будто озарилась сиянием. Это
была поистине вдохновенная игра.
     В последней своей сцене, когда Нина ночью приходит к Треплеву, артистка
поднялась на такую высоту, какой она, кажется, никогда не достигала.
     В  зале не  было публики,  но  был Чехов;  она играла для него одного и
привела его  в  восторг.  Было  что-то  торжественное и  праздничное в  этой
репетиции, которая, несомненно, была чудом. Александринские актеры доказали,
что при известных условиях они могут достигать высочайшего подъема.
     И  куда девалось унылое настроение,  с  которым Чехов уходил из  театра
после предыдущих репетиций! Исчезли все сомнения. Пьеса, несомненно, пройдет
хорошо,  и  если публика не примет ее,  то примет актеров,  которые все дают
массу живого и интересного.
     Но чудо,  как видно,  не повторяется. На генеральной репетиции на сцене
царила какая-то  неопределенность.  Что-то  как  будто переломилось,  словно
артисты,   дав  слишком  много  на  той  репетиции,   надорвали  свои  силы.
Вдохновения уже не было, огненные языки не слетели с неба.
     Все шло гладко,  но бледно и  серо.  Чеховские люди все больше и больше
сбивались  на  александринских.  Актеры,  которые  так  вдохновенно  на  той
репетиции отошли от  себя,  как  будто забыли,  как это они сделали.  Дорогу
занесло снегом, и пришлось идти ощупью, как попало.
     Накануне представления мы с  Антоном Павловичем обедали у  Палкина.  Он
уже предчувствовал неуспех и сильно нервничал. /356/
     К  спектаклю приехали  из  Москвы  Марья  Павловна  и  еще  кой-кто  из
близких{356}, и он выражал недовольство. Зачем было приезжать? Это как будто
увеличивало его ответственность.
     И  вот  -  спектакль,  кажется,  действительно беспримерный  в  истории
театра, по крайней мере на моей памяти.
     Все же я должен сказать,  что суждения о каком-то исключительном, точно
то  особому  заказу  плохом  исполнении  "Чайки"  в   ту  постановку  ее  на
александринской сцене были преувеличены.  Я  сужу по генеральной репетиции и
по  дальнейшим спектаклям,  кроме первого представления,  на  котором я,  по
особым личным обстоятельствам, не был.
     И тот провал,  о котором так много говорили и писали и который произвел
такое   глубокое  впечатление  на   Чехова,   был   вызван   взаимодействием
исключительных причин.
     На сцене были Коммиссаржевская,  Абаринова,  Дюжикова,  Читау, Давыдов,
Варламов,  Аполлонокии,  Сазонов, Писарев, Панчин. Этим актерам, даже и не в
столь  густой  концентрации,  приходилось выступать в  пьесах безжизненных и
бездарных,  и они умудрялись делать им успех. О небрежности же с их стороны,
о невнимании не могло быть и речи.
     Можно  сказать  с  уверенностью,  что  они  напрягали  все  силы  своих
дарований,  чтобы дать наибольшее и наилучшее. То, чего недоставало, - общий
тон,  единство настроения,  -  был недостаток коренной и проявлялся не здесь
только, а и в других постановках.
     Может  быть,  здесь оно  проявилось несколько резче,  потому что  среди
участников представления были люди,  отрицательно относившиеся к самой пьесе
и авторской манере изображения. Они, таким образом, играли без убежденности.
     Но зато их согревала симпатия к  автору,  которого все любили и  желали
сделать для него как можно лучше.
     И  все  таки  был  даже не  неуспех,  а  провал,  притом выразившийся в
совершенно нетерпимых, некультурных, диких формах.
     И, конечно, дело было не в актерах и не в их игре, а в публике. Публика
первых  представлений  /357/  Александринского театра  -  довольно  приятная
публика.    Хорошее   она   принимает   с   восторгом,   к   посредственному
снисходительна. В массе она интеллигентна и равнодушна.
     В  театр эта публика приходит отдыхать и  с некоторой пользой для ума и
сердца развлечься. Половина театра - по записям автора, режиссеров, актеров,
дирекции:  они  чувствуют себя чуточку привилегированными,  и  это делает их
снисходительными союзниками.
     И  потому  первые  представления в  этом  театре почти  сплошь проходят
гладко.  Актерам аплодируют, потому что любят их, автора вызывают - ну, хотя
бы для того,  чтобы посмотреть, какой он из себя и какое у него будет глупое
лицо, когда он начнет раскланиваться.
     Но  бенефисная публика -  это нечто другое.  Преобладающий состав ее не
поддается общему определению. Это зависит от того, чей бенефис.
     У каждой актрисы и у каждого актера - свои особые поклонники, и уж они,
конечно,  первые заполняют запись на места. И самая запись производилась (не
знаю,  как теперь) не в  кассе и  не в  конторе театра,  а у бенефицианта на
дому.
     Это тоже ведь представляет особого рода прелесть:  прийти к  артистке и
засвидетельствовать свое  поклонение или  выразить его  в  письменной форме.
Таким  образом,  успех  пьесы  ставится в  прямую зависимость от  того,  чей
бенефис и каков контингент поклонников.
     Без сомнения,  актер знал своих почитателей и пьесу для своего бенефиса
выбирал применительно к их вкусам,  но в данном случае,  очевидно,  Левкееву
посетило  какое-то  затмение.  Решительно  необъяснимо,  почему  именно  она
выбрала "Чайку" и этим ввела неповинного автора в крайне невыгодную сделку.
     Левкеева -  веселая,  смешная актриса, обыкновенно появлявшаяся в ролях
бытовых,   а  то  игравшая  приживалок,   старых  дев,  которые  обыкновенно
трактуются в комическом виде и говорят смешные слова, с смешными ужимками.
     При появлении Левкеевой на сцене всем было смешно,  и вызванный ею смех
был добродушного, но невысокого, общедоступного качества. Ее поклонники были
купцы, приказчики, гостинодворцы, офицеры.
     Очевидное дело,  что,  когда был  объявлен ее  бенефис,  они  подумали:
"Левкеева! Вот уж насмеемся, потешим /358/ душу. То-то, должно быть, угостит
она пьесочкой... Бока надорвем смеючись".
     И  ринулись записываться на места,  невзирая на возвышенные цены.  Сама
Левкеева в  этом  случае перескромничала,  слишком мало понадеялась на  свое
собственное имя и усилила его еще именем автора.
     Но  в  том кругу,  который она привлекла на свой бенефис,  едва ли было
даже известно имя Чехова.
     Были,  конечно,  зрители, которых привлекло в театр имя не Левкеевой, а
Чехова,  но  их  было  ничтожное  число.  Широкую  интеллигентную аудиторию,
которая  тогда  уже  была  у  Чехова,  бенефисные  цены  заставили  отложить
наслаждение до следующих спектаклей.
     И  вот эта-то  публика и  явилась ценительницей чеховских "новых форм",
которые ей  показали со сцены.  Ничего другого и  не могло произойти,  кроме
того, что произошло.
     С  первых же  сцен началось недоумение.  Актеры говорили на  непонятном
языке недоступные пониманию публики вещи. Никто не смешил, никто не раздирал
душу.
     Герой  -  какой-то  неизвестный молодой человек,  вздыхающий по  "новым
формам" и страдающий оттого, что у него из литературы ничего не выходит.
     Наивная   провинциальная   девушка...   Известный   писатель,   пожилая
актриса...  Скучный  доктор,  скучный  сельский учитель,  жена  его,  пьющая
водку...
     Требовать от  этой публики,  чтобы она  разглядела ту  тихую,  незримую
трагедию, которая витает над жизнью этих людей, было бы даже несправедливо.
     И, выслушав акт и часть второго, левкеевская публика почувствовала себя
оскорбленной.  Кроме того,  эта публика была невоспитанная.  Другая публика,
если б даже нашла пьесу неудачной,  плохой, из уважения к автору - провод