судьи и  выгнал ее  из  редакции.
Зашевелился семейный  муравейник,  прибежала ко  мне  пара  великовозрастных
гимназистов -  кузены "юной преступницы", какой-то студент. Все уверяли, что
это была простая невинная шутка, что я напрасно раздуваю дело и т.д. Помучив
этих  "милых  шутников",  я  наконец сжалился над  ними,  отдал  злополучную
рукопись,  но  на  прощанье еще  раз жестоко пугнул всю компанию и  заставил
гимназистку поклясться, что впредь она такими делами заниматься не будет. Не
знаю,  сдержала ли  она свое слово,  но  знаю,  что,  окончив гимназию,  она
немедленно вышла замуж за акцизного чиновника и  стала играть роль в местном
ялтинском "свете".
     До  этой  истории  Антон  Павлович частенько таки  направлял ко  мне  в
редакцию начинающих авторов или их произведения с рекомендациею. После этого
- перестал.
     - Боюсь попасть впросак!  -  признавался он.  -  Ну их к богу,  знаете!
Правда,  я добросовестно прочитываю все,  что мне присылают,  но ведь кто же
поручится, что ему не подсунут старой-престарой, перелицованной заново вещи?
Вон, говорят, кто-то даже "Пиковую даму" Пушкина ухитрился всучить издателю!
А   Стасюлевичу  старик   Мордовцев  горячо  рекомендовал  роман   какого-то
начинающего  исторического  романиста.   А  роман-то  оказался  переписанным
романом самого Мордовцева - "Царь и гетман"...
     ...И все же мы оба с Чеховым, как говорится, сели в лужу: по его личной
рекомендации я  напечатал  в  /628/  "Крымском  курьере"  маленькую крымскую
легенду,  доставленную ему,  Чехову,  какою-то очень нуждавшеюся в заработке
драматическою  артисткою.   На   другой  день   живший  в   Ялте   литератор
А.Я.Бесчинский,  автор хороших путеводителей по Крыму и Кавказу, при встрече
со мною язвительно заметил мне:
     - Если вы,  коллега,  в другой раз пожелаете перепечатывать что-либо из
путеводителей,  то  берите по  крайней мере новые издания!  А  то  эта  ваша
"Крымская легенда"{628} целиком  содрана со  страниц старого путеводителя по
Крыму Тихомировой... Неудобно, знаете!
     Чтобы  не  огорчать сильно тогда прихварывавшего Чехова,  я  так  и  не
сказал ему об этом казусе, но каким-то образом он сам проведал о случившемся
и прислал мне записку с извинениями. Записка была в шутливом тоне:

     "Я, нижеподписавшийся, Антон Павлов сын Чехов и пр. и пр. сим клятвенно
обязуюсь впредь  юным  плагиаторам не  покровительствовать,  для  "Крымского
Таймса"  никаких  поэтических  и  прозаических  произведений  неведомых  мне
авторов не рекомендовать"{628}.


     Но однажды,  в разговоре со мною, А.П.Чехов затронул одну, по-видимому,
сильно интересовавшую его чуть ли  не до смерти тему,  или,  вернее,  одного
очень  большого русского человека,  сыгравшего такую видную роль  в  истории
русской  общественности  последней  четверти  девятнадцатого  века.   Это  -
покойный А.С.Суворин.
     Не помню,  в  1902 или 1903 году А.С.Суворин приезжал в  Крым,  в  свое
любимое имение в  Алуште,  и  оттуда заехал в  Ялту  с  исключительной целью
повидаться с Чеховым{628}. Накануне приезда Суворина к Чехову Антон Павлович
заглянул ко мне в редакцию и несколько конфузливо попросил:
     - Сделайте мне,  М.К., большое одолжение. Прав на это одолжение с вашей
стороны я не имею никаких. Если откажете - не обидите меня, но очень и очень
огорчите...
     - Слушаю!
     - Сюда  приезжает старик Суворин.  Если  можно,  не  печатайте об  этом
ничего. Не разругайте его! /629/
     Обращение Чехова,  признаюсь,  меня удивило:  суть в том, что, зачастую
расходясь  радикально с  "Новым  временем" и  иной  раз  пускаясь  с  ним  в
полемику,  я  никогда не затрагивал лично А.С.Суворина и,  напротив,  к нему
лично   относился  с   исключительным  интересом,   чтя   в   нем   огромную
организаторскую силу и большой талант. Это я и высказал Чехову.
     - Да,  да!  Вы правы!  -  как будто обрадовался Чехов. - О старике мы с
вами еще поговорим!  А  что я вас предупредил,  -  так ведь это -  на всякий
случай!  Вон у вас этот,  как его...  Ну, тот, который напоминает похоронные
дроги, поставленные оглоблями вверх...
     - Дубичинский?
     - Ну  да,   Дубичинский!   Он  ведь  "лихой  наездник".  Возьмет  да  и
восприветствует старика Суворина по-своему!  И ведь если бы это было идейно!
А то ведь просто -  ради красного словца обложит. А старик, хоть и стреляная
птица,  -  огорчится. А мне очень и очень не хотелось бы его огорчать! Бог с
ним!
     Несколько дней спустя я  был  у  Чехова,  и  он  завел снова разговор о
Суворине.
     - Мы  с  ним  были  большими друзьями!  -  говорил Чехов.  -  Потом  мы
разошлись.  Расхождение началось с несчастного дела Дрейфуса, по отношению к
которому,  по моему мнению,  "Новое время" заняло ошибочную позицию{629}. За
последние годы между мною и Сувориным осталось уже мало общего.  Но все-таки
- это  воспоминания молодости.  Я  чувствую себя  очень  обязанным Суворину.
Пусть на него собак вешают. Пусть на него возлагают ответственность за то, в
чем его личной вины очень мало,  что является коллективным грехом. Но все же
"старая любовь",  говорят,  "не ржавеет".  И я до могилы не смогу относиться
безразлично к Суворину.
     Дальше Чехов горячо заговорил о  положительной роли Суворина в  русской
жизни.
     - Кто поднял гонорар газетного работника? - говорил Чехов. - Кто первый
стал давать русским писателям такую плату,  при которой культурному человеку
сделалось возможным целиком  отдаться  газетной работе?  Это  сделал  именно
Суворин. Вы скажете, что просто-напросто он применил правильный коммерческий
расчет.  Да.  Пусть так. Но другие не хотели, да и сейчас не хотят применять
этот "правильный расчет". /630/
     Кто   вообще   относился   к   своим   сотрудникам   с   исключительной
заботливостью? Старик Суворин! Загляните в его конторские книги, вы увидите,
какие  колоссальные суммы розданы Сувориным сотрудникам в  виде  безнадежных
авансов. Кто первый стал обеспечивать своих сотрудников пенсиями? Суворин!
     Знаете ли вы, например, дело с У.?
     Этот  человек  был  когда-то  полезным работником.  Суворин его  ценил.
Хорошо  платил.  Потом  У.  заболел нервным расстройством и  работником быть
перестал.  Суворин назначил ему  месячное жалованье -  двести  рублей.  Зная
гордость У., Суворин отдал приказание в редакции:
     - Пусть У.  постоянно пишет.  Принимайте его  вещи,  но  не  печатайте.
Ссылайтесь  на  цензурные  условия,  на  недостаток места,  на  что  хотите.
Ссылайтесь на меня лично:  говорите,  что данная вещь мне не понравилась и я
не позволил ее печатать! А деньги платите!
     И  вот  У.  продолжает годами присылать свой  материал,  в  большинстве
случаев являющийся сумбуром,  - а Суворин продолжает выплачивать ему гонорар
и  от  времени до  времени дает  ему  отпуск и  на  поездку выдает отдельную
сумму...
     Кто  по-человечески  обставил  своих  типографских  рабочих?   Кто  для
типографского персонала создал отличную профессиональную школу, эмеритальную
кассу и т.д.? - Суворин.
     Кто  из  русских  господ  издателей,  придя  к  убеждению,  что  данный
начинающий писатель обещает со временем развернуться, - берет этого писателя
к  себе,  любовно за  ним  ухаживает,  бережет его,  направляет его  талант?
Суворин.
     Кто,  наконец,  из русских издателей способен, заранее зная, что данная
книга пойдет туго,  будет залеживаться десятилетиями,  - все же издать такую
книгу и затратить на издание многие десятки тысяч? Только Суворин!
     У  кого из этих русских издателей в душе живет жилка жажды творчества и
кто занимается издательством не  столько ради возможных выгод,  сколько ради
того, что этим создаются культурные ценности? Это - А.С.Суворин.
     И  вот когда история будет судить его,  -  пусть она не забудет и  этих
сторон жизни Суворина... /631/


     . . . {631}

     . . . /632/

     В книге отсутствовал лист стр.631-632 (OCR Zmiy).

     . . . /633/

     А  в  Петербурге,  там,  знаете  ли,  как  надо  к  изданию приступить?
Ассигновать триста тысяч.  И то - на первые расходы. На три года, что ли. Да
держать в запасе еще двести тысяч.
     И знаете,  что будет, если вы размахнетесь полумиллионом? Вы оттянете у
каждого существующего журнала по  тысяче или  полторы подписчиков да,  может
быть, "создадите" новых пять тысяч. Вот и все, чего вы добьетесь.
     Сконфуженные инициаторы журнала,  при словах Чехова о полумиллионе чуть
не  упавшие  в  обморок,  убрались.  Но  затронутая ими  тема,  по-видимому,
заинтересовала Чехова, и, покашливая, он долго еще говорил на эту же тему:
     - Да,  толстый журнал...  Ах,  как мило! Ах, как хорошо! Да, знаете! Но
это  продукт старой России.  Той России,  когда,  знаете ли,  еще дворянские
усадьбы процветали и  когда культурный владелец одной из  оных,  вспоминая о
тоскливых зимних вечерах,  осенью,  продав урожай или заложив липовую рощу в
Дворянском банке,  выписывал сразу три или четыре журнала. А ежели он был из
бюрократов, то непременно - "Русский архив".
     Ах, мило! Ах, хорошо!
     Зимою, знаете, гудит вьюга. Все снегом занесено. А какой-нибудь Никифор
или Пантелей со станции прет в  мешке ворох "Нового времени" да две,  а то и
три кирпичины -  свежие книжки толстых журналов.  И  в семье идет даже ссора
из-за того,  кому первому проглядывать журналы. А тощая гувернантка тоскливо
поглядывает на  толстенную кирпичину -  "Вестник Европы".  Там -  переводной
роман этакого,  знаете ли,  Гэмфри Уорда, что ли! Герцог, член палаты пэров,
графиня,  неземная  красавица,  ну,  и  еще  артист-итальянец  и  непременно
англиканский пастор...
     Но, господа, ведь усадьба-то стерта с лица земли! Ведь этот потребитель
журналов умер.  Ведь кто в усадьбе и читал, тот сбежал в город, а в городе -
библиотека,  клуб, общественное собрание. И книжку можно достать "почитать".
Ее выписывать не стоит...
     Дальше Чехов заговорил о самих русских журналах:
     - По  бедности  -  добрую  половину переводами заполняют.  Это  убивает
интерес к журналу:  ведь /634/ переводить труднее,  чем оригинальное писать.
Ведь выбирать на иностранном, что ли, рынке подходящий для перевода материал
- это отчаянно трудная штука.  А  за перевод грош платят.  А переводят чисто
случайные вещи. А перевод сам в огромном большинстве - жеваная бумага. Вот в
старые годы,  в  период,  повторяю,  усадьбы,  -  тогда перевод не  был  еще
ремесленным.   Марко-Вовчок,   например,  переводила.  Прелесть!  Лавровские
переводы  Сенкевича -  чуть  ли  не  лучше  подлинника.  А  теперь  переводы
поставляют   голодные   курсистки,    закабаленные   каким-нибудь    шустрым
подрядчиком, имеющим связи с редакторами да издателями.
     - Стойте!  Вы не помните,  чей это роман с  английского "Наследник"?  -
неожиданно перебил сам себя Чехов.  -  Кажется,  в "Современнике" печатался!
Читали? Ну, вот... Вот истинный символ прошлого периода усадьбы. Отличный по
тем временам роман.  Великолепный,  несравненный роман!  Во  всех двенадцати
книжках,  и  в  каждой книжке по пяти или шести печатных листов.  И  в целой
первой книжке, на пяти, на шести или семи листах, - рассказ о том, как некий
мистер Уильям или Джерэмия,  -  прыщавая такая жалкая фигурка,  писец,  или,
по-английски,   извините,  клерк  какой-то  лесной  конторы,  просыпается  в
воскресенье,  съедает  свой  завтрак -  лэнч,  извините,  -  причем,  помню,
фигурирует еще  сваренное  вкрутую  яйцо  и  посеребренная ложечка,  которой
мистер  Уильям  или  Джерэмия выковыривает оное  яйцо  из  скорлупы.  Это  -
пол-листа.  Потом  описывается,  как  он,  герой,  облачается в  праздничный
костюм,  собственноручно вычистив  сапоги,  и  отправляется прогуливаться по
Лондону,  старательно высунув из  кармана жакета кончик старенького голубого
шелкового платочка.  Еще половина печатного листа: покуда герой не спустился
с лестницы...  Ну,  а потом -  его размышления по поводу уличного движения и
утреннего тумана -  пол-листа,  описание прохожих -  еще  пол-листа,  и  так
далее... Словом, в первой книжке герой на пяти или шести листах успел только
прогуляться по городу и  встретиться с  парою знакомых,  выпить стакан пива,
вернуться домой. А тут его, знаете ли, застает письмо какого-то стряпчего, и
в  письме  намекается на  то,  что  в  судьбе  героя  может  произойти некая
перемена.
     Читатель страшно заинтересован и,  сгорая от /635/ нетерпения узнать, в
чем дело, - ждет следующей книжки. Через месяц, знаете!
     Я этот роман читал на вакациях. Стал читать - он был кем-то заботливо в
отдельную книгу переплетен,  -  нету сил.  Бросил!  Изголодался без  чтения,
снова пытался одолеть.  Не мог. Бросил. И так до пяти раз. А потом как-то на
самого себя рассердился,  засел, вернее сказать, залег, - и все прочитал. До
последней страницы. И узнал всю подноготную. Сначала, знаете, герой оказался
имеющим  запутанные,  но  законные права  на  какое-то  большое  наследство.
Поместье в английском стиле,  знаете ли,  ну,  там -  аллея из двухсотлетних
вязов,  что ли,  и старый дом,  и пруды,  по которым лебеди плавают.  Ну,  и
старый благообразный дворецкий... Прелесть, прелесть... Но поместьем владеет
благороднейшая личность - эсквайр. И у него прелестная дочь. И им этот новый
наследник -  как снег на  голову...  Кой черт,  снег?!  Как дубина на голову
обрушивается! Все благосостояние, вся идиллия - пошла к черту!
     И читатель волнуется:
     - Бедный эсквайр! Несчастная Нэлли!
     Это - в пятой или шестой книжке.
     Ну, а в двенадцатой - перемена декораций: выплывает какой-то затерянный
документ,  удостоверяющий,  что наследник-то хоть сам он и законнорожденный,
но его дедушка был не совсем законнорожденный.  И  посему -  его из поместья
выкидывают,  а  благородный эсквайр с  прелестною Нэлли  водворяется снова в
усадьбе,  и лебеди плавают, и благообразный дворецкий встречает подъезжающих
к парадному крыльцу гостей...
     Ах,  как хорошо писали,  знаете, в шестидесятых годах! Ах, как, знаете,
легко  было  тогда  писать!  Ах,  какой  читатель тогда  был  милый!  А  вот
попробуйте  теперь  написать  такую...   ахинею!   Попробуйте  ее  в   нашем
ежемесячнике  напечатать!   Так,   пожалуй,   читатель-то   при  всей  своей
долготерпеливости этими самыми ежемесячными кирпичинами вам голову проломит!
Вот что!
     Нет!  По-видимому, наш журнал - отжил. Нужно что-то другое. Альманахи -
это  хорошо.  Но  это -  временное.  Это ведь -  чисто случайное.  Вероятно,
просто-напросто,    нужен   тот   же   самый   журнал,   только   совершенно
реформированный.  Может быть -  двухнедельными,  а то и недельными книжками.
Переводы по /636/ тридцать печатных листов -  к черту. Вместо них - в каждом
номере интересная заграничная корреспонденция.  Париж,  Лондон, Берлин, Рим,
Константинополь. Общее число печатных листов должно быть увеличено. Редакции
под страхом смертной казни будет запрещено запасаться материалом на  полтора
года,  как бывает и  по сей день:  материал должен идти только свежий.  Если
произойдет какое-нибудь чрезвычайное событие,  -  пусть  две  и  три  книжки
целиком будут  посвящены ему.  Словом,  журнал  должен,  оставаясь журналом,
приблизиться елико  возможно  к  типу  газеты,  быть  свежим.  На  все  надо
отзываться по  горячему  следу.  В  литературе -  следить  за  каждым  новым
течением. Отрешиться от олимпийства, от академизма. И тогда...
     Словно споткнувшись, Чехов докончил:
     - И  тогда,  вероятно,  все же ничего из этого всего не выйдет,  и  ваш
журнал съест вас...


     В  разговорах с  Чеховым  я  не  раз  подмечал  его  недоброжелательное
отношение к Одессе. Это меня заинтересовало, и как-то раз в часы "заседаний"
на знаменитой "писательской скамеечке" у  магазина караима Синани я  рискнул
прямо спросить Чехова, почему он не любит Одессу?
     - Против Одессы как города, - ответил он, - я ничего не имею. Но против
одесситов...  Действительно,  есть-таки у меня недоброе чувство.  Зародилось
оно издавна,  тогда еще,  когда самой Одессы я и не знал,  - по знакомству с
одесской  печатью.  Всегда  эта  печать  была  бог  знает  чем.  Всегда  она
отличалась  нестерпимою крикливостью,  наянливостью,  всегда  на  ней  лежал
отпечаток чего-то  дешево-базарного.  Говорят:  -  это  оттенок  европеизма.
Покорно благодарю!  Откуда европеизм?  Я ведь знаю одесскую газетную братию.
Издатель - бывший мороженник, таскавший по улицам Одессы тачку с лимонадами.
Вот он  взялся издавать газету.  Да  мало того,  что просто издавать,  -  он
взялся руководить ею.  К  нему попадали и  талантливые люди.  Но  они или не
уживались и  уходили,  или,  если  уживались,  -  опускались на  самое  дно,
становились молодцами своего издателя, выучивались у него держаться так, как
держался он сам,  носивший на голове кадку с мороженым. Когда /637/ завелась
другая  газета,   -  в  Одессе  завелась  вечная  грызня,  и  притом  самого
откровенного свойства.  Газеты  обливают друг  друга  помоями.  Газеты целые
столбцы  свои  занимают собственными дрязгами,  воображая,  что  эти  дрязги
интересны публике.  Может быть,  и  интересны.  Но  ведь это  же  означает -
потакать самым дурным инстинктам толпы. А язык одесских газет? Боже мой, что
только они делают с русским языком и из русского языка?!
     В  другой раз Чехов очень сердито отозвался об  одесситах-интервьюерах,
изредка добивавшихся свидания с ним.
     - Побудет  человек  пять  минут,  услышит,  собственно  говоря,  только
"здравствуй, прощай", а потом три недели пишет ежедневно фельетон и передает
наши объяснения. Зачем это? К чему?
     Нет,  нет!  Это,  знаете,  как вот бывают магазины такие: базар - любая
вещь двадцать копеек.  И стакан -  двадцать,  и перочинный нож - двадцать, и
коврик -  двадцать, и все грошовое, и все никчемное, и все ярко раскрашенное
линючею, крикливою краскою. Нет, бог с нею, с Одессою!


     После смерти Чехова не  раз  мало  знавшие его  люди  пытались уверить,
будто Чехов питал нежные чувства по отношению к  Ялте,  в  которой он прожил
последние годы своей жизни.  На самом деле у Чехова было резко отрицательное
отношение к  Ялте.  Иногда он  откровенно ненавидел Ялту  и,  не  стесняясь,
высказывал это.  Помимо жалобы на  то,  что  жить в  Ялте приходится,  как в
безвоздушном пространстве, Чехов жаловался и на многое другое:
     - Дивное море, а Ялта в это море вываливает нечистоты. Чудесные горы, а
Ялта не умеет провести дорог по этим горам.  И те дороги, которые проведены,
отравляют окрестности пылью.  Настроили дворцов и вилл, но это - фасад. А за
фасадом -  каменные карманы с насквозь прогнившими стенами.  На набережной -
магазины, которым и в Париж не стыдно показаться, а в двух шагах кофейни, на
ночь обращающиеся в ночлежные приюты для беспаспортных.  И это - символ всей
жизни Ялты.  Это -  кофейня,  она же - /638/ ночлежка. Настоящего, прочного,
органически связанного с  городом населения еще нету.  Все не граждане,  так
сказать,  а  временные курортные арендаторы,  которым до внесезона в  высшей
степени  никакого дела  нет.  Прицелился,  обобрал  кого-нибудь,  -  а  если
обобранный завопил - гони его в шею. Жди другого.
     И  с  этим  беспардонным хищничеством -  поразительная беспомощность во
всех  отношениях,  полное непонимание своих даже  собственных выгод,  что-то
тревожно-алчное, вот как бывает у игроков в Монте-Карло. Да еще у шулеров на
волжских пароходах. Ходит, знаете, фертом таким, франтоват, весел, говорлив,
а в глазах - тревожное ожидание:
     "А  скоро ли  меня  при  всем  честном народе бить будут и  с  парохода
ссадят?!"
     И тут же сам себя успокаивает:
     "Но это ничего! Все равно, я на другой пароход пересяду!"
     При  Чехове как-то  летом в  одну  ночь  сгорел маленький,  но  сносный
городской  театр{638},   в  котором  тогда  подвизалась  опереточная  труппа
известного южного антрепренера Новикова.  Город получил страховую премию.