евич, С.П.Бонье,
Средины; конечно, выпили по этому случаю.
     В начале февраля Марья Павловна уехала в Москву, а я остался до приезда
Антона Павловича с  мамашей,  с которой у меня была большая дружба и которая
мне много рассказывала об Антоше.
     В каждом ее слове чувствовалось обожание.


     В  середине февраля -  как я  теперь вижу по  письмам -  Антон Павлович
вернулся домой.  Я  переехал в  гостиницу "Ялта",  пережил очень  неприятную
ночь,   -   рядом  в  номере  лежала  покойница...   Чехов,   поняв,  что  я
перечувствовал за эту ночь, слегка надо мной подшучивал...
     Он настаивал, чтобы я бывал у него ежедневно с самого утра. И в эти дни
мы  особенно сблизились,  хотя и  не переходили какой-то черты,  -  оба были
сдержанны,  но уже крепко любили друг друга. У меня ни с кем из писателей не
было таких отношений,  как  с  Чеховым.  За  все время ни  разу ни  малейшей
неприязни.  Он был неизменно со мной сдержанно нежен,  приветлив,  заботился
как старший,  -  я почти на одиннадцать лет моложе его,  -  но в то же время
никогда не давал чувствовать свое превосходство и всегда любил мое общество,
- теперь я  могу это  сказать,  так  как  это  подтверждается его письмами к
близким: "Бунин уехал, и я один."
     По  утрам  пили  чудный кофе.  Потом сидели в  садике,  где  он  всегда
что-нибудь делал в  цветнике,  или около плодовых деревьев.  Шли разговоры о
деревне, я представлял в лицах мужиков, помещиков, рассказывал о жизни своей
в  Полтаве,  об  увлечении толстовством,  а  он  о  жизни на  Луке в  имении
Линтваревых,  оба мы восхищались Малороссией (тогда так называлась Украина).
Мы оба бывали в Святогорском монастыре, в гоголевских местах{532}.
     Наедине со  мной  он  часто  смеялся своим заразительным смехом,  любил
шутить,  выдумывать  разные  разности,  нелепые  прозвища;  как  только  ему
становилось лучше, он был неистощим на все это.
     Иногда мы выдумывали вместе рассказы: то о захудалом чиновнике-деспоте,
а то чувствительную повесть /533/ с героинями по имени Ирландия,  Австралия,
Невралгия,  Истерия - все в таком роде, - блеска у него было много. Иногда я
представлял пьяного.  На карточке любительской,  -  не помню кем снятой, - в
его кабинете мы сидим -  он в кресле, а я на ручке кресла - у него смеющееся
лицо, у меня злое, осовелое - я изображаю пьяного.
     Иногда я  читал ему  его  старые рассказы.  Он  как  раз  готовил их  к
изданию,  и  я часто видел,  как он перемарывал рассказ,  чуть не заново его
писал.
     Как-то я выбрал и начал вслух читать его давнишний рассказ,  написанный
в 1886 году, "Ворона"{533}.
     Сначала Антон Павлович хмурился,  но  по  мере  того,  как  развивалось
действие,  делался  все  благодушнее,  понемногу стал  улыбаться,  смеяться.
Правда, пьяных я умел изображать.


     В  другой раз в  сумерках я  читал ему "Гусева"{533},  дико хвалил его,
считая, что "Гусев" первоклассно хорош, он был взволнован, молчал. Я еще раз
про себя прочел последний абзац этого рассказа:
     - "А наверху в это время,  где заходит солнце, скучиваются облака, одно
облако похоже на триумфальную арку,  другое на льва, третье на ножницы"... -
как он любит облака сравнивать с  предметами,  -  мелькнуло у меня в уме.  -
"Из-за облаков выходит широкий зеленый луч и протягивается до самой середины
неба,  немного погодя рядом с  этим ложится золотой,  потом розовый...  Небо
становится нежно-сиреневым.  Глядя на это великолепное, очаровательное небо,
океан сначала хмурится,  но скоро сам приобретает цвета ласковые, радостные,
страстные, какие на человеческом языке назвать трудно".
     "Увижу ли я когда-нибудь его?" - подумал я. - Индийский океан привлекал
меня с детства... - И неожиданно глухой, тихий голос:
     - Знаете, я женюсь...
     И сразу стал шутить,  что лучше жениться на немке,  чем на русской, она
аккуратнее, и ребенок не будет по дому ползать и бить в медный таз ложкой...
     Я,  конечно, уже знал о его романе с Ольгой Леонардовной Книппер, но не
был  уверен,  что  он  окончится /534/ браком.  Я  был  уже  в  приятельских
отношениях с  Ольгой Леонардовной и  понимал,  что она совершенно из  другой
среды, чем Чеховы. Понимал, что Марье Павловне нелегко будет, когда хозяйкой
станет она.  Правда,  Ольга Леонардовна - актриса, едва ли оставит сцену, но
все же многое должно измениться. Возникнут тяжелые отношения между сестрой и
женой,  и  все это будет отзываться на  здоровье Антона Павловича,  который,
конечно,  как в таких случаях бывает,  будет остро страдать то за ту,  то за
другую,  а  то и за обеих вместе.  И я подумал:  "Да это самоубийство!  хуже
Сахалина", - но промолчал, конечно.
     За обедом и ужином он ел мало, почти всегда вставал из-за стола и ходил
взад и вперед по столовой, останавливаясь около гостя и усиленно его угощая,
и все с шуткой, с метким словом. Останавливался и около матери и, взяв вилку
и ножик, начинал мелко-мелко резать мясо, всегда с улыбкой и молча.
     Постепенно я все более и более узнавал его жизнь, начал отдавать отчет,
какой у него был разнообразный жизненный опыт, сравнивал его со своим и стал
понимать,  что я перед ним мальчишка, щенок... Ведь до тридцати лет написаны
"Скучная история", "Тиф"{534} и другие, поражающие опытом его произведения.
     Я  вижу Чехова чаще бодрым и  улыбающимся,  чем  хмурым,  раздраженным,
несмотря на  то,  что  я  знавал его  в  течение четырех лет  наших  близких
отношений в  плохие периоды его болезни.  Там,  где находился больной Чехов,
царили шутка, смех и даже шалость.
     Никогда не видал его в халате,  всегда он был одет аккуратно и чисто. У
него   была   педантическая  любовь   к   порядку  -   наследственная,   как
настойчивость, такая же наследственная, как и наставительность.


     9  сентября Антон Павлович пишет жене:  "Теперь я здоров.  Ходит ко мне
каждый день Бунин"{534}.
     И опять начались бесконечные разговоры.  Когда я приехал, он чувствовал
себя весьма нехорошо.
     Много рассказывал Антон Павлович о  кумысе,  где он поправился{534},  а
вернувшись в  Ялту,  "опять захирел,  стал кашлять и  в июле даже поплевывал
кровью", восторгался степью, лошадьми, туземцами, только уж /535/ очень была
серая публика и  никаких удобств!  Вкус кумыса похож на квас и  непротивный,
но, конечно, надоедает.
     Через  несколько дней  ему  стало лучше.  Он  в  сентябре решил ехать в
Москву, вероятно уже скучал без жены.
     Читал он в эти дни свои старые рассказы,  некоторые почти писал заново,
так, по его мнению, они были слабы.
     До  моего приезда в  Ялте  жил  и  Дорошевич,  умом которого восхищался
Чехов,  и  артист Орленев,  которого он  считал талантливым,  но  беспутным;
последнего я застал.
     Жаловался на газету "Курьер":  "Чуть не в  каждом номере пишет про меня
всякое вранье и пошлости..."
     Ему хотелось поехать в Москву до репетиций "Трех сестер", чтобы сделать
некоторые указания и, может быть, изменения{535}.


     ...Мне все кажется,  что несмотря на то,  что Чехов стоял в  литературе
уже высоко,  занимая свое особое место,  он  все же не отдавал себе отчета в
своей ценности.


     По вечерам иногда собирались к ужину гости:  Телешов,  Горький,  Нилус,
после ужина заходил Елпатьевский,  и меня упрашивали иногда прочесть тот или
другой рассказ Чехова.  Об этом вспоминает Телешов:  "Антон Павлович сначала
хмурился,  неловко  ему  казалось слушать  свое  же  сочинение,  потом  стал
невольно улыбаться,  а потом, по мере развития рассказа, буквально трясся от
хохота в своем кресле, но молча, стараясь сдерживаться".
     Прослушав как-то свой "осколочный" рассказ, Антон Павлович сказал:
     - Вам  хорошо теперь писать рассказы,  все к  этому привыкли,  а  это я
пробил дорогу к маленькому рассказу, меня еще как за это ругали...
     - Требовали,   чтобы   я   писал  роман,   иначе  и   писателем  нельзя
называться...
     Всех нас радовало,  что Толстой выздоравливал.  Словом, настроение было
самое хорошее.  И  вдруг пришла телеграмма,  что в Петербурге заболела Ольга
Леонардовна. /536/
     Ежедневные телеграммы.  Пять  дней ожидания ее  прибытия,  и  наконец в
первый день пасхи,  10 апреля, ее на руках перенесли с парохода на дачу{536}
с температурой 39 градусов под мышкой.
     Конечно, Нилусу пришлось бросить портрет, и скоро мы все разъехались.


     В начале декабря Антон Павлович приехал в Москву.  Я тоже был там, - мы
с Найденовым готовились к поездке за границу. Ежедневно по вечерам я заходил
к  Чехову,  оставался иногда у  него до трех-четырех часов утра,  то есть до
возвращения Ольги Леонардовны домой.
     Чаще всего она уезжала в театр,  но иногда отправлялась на какой-нибудь
благотворительный концерт.  За  ней  заезжал  Немирович во  фраке,  пахнущий
сигарами  и  дорогим  одеколоном,  а  она  в  вечернем туалете,  надушенная,
красивая, молодая, подходила к мужу со словами:
     - Не  скучай  без  меня,  дусик,  впрочем  с  Букишончиком тебе  всегда
хорошо...  До свиданья, милый, - обращалась она ко мне. Я целовал ее руку, и
они уходили.  Чехов меня не  отпускал до  ее возвращения.  И  эти бдения мне
особенно дороги.
     Он  иногда мыл себе голову.  Я  старался развлекать его,  рассказывал о
себе,  расспрашивал о  семье.  Он  много говорил о  своих братьях,  Николае,
Александре,  которого он ставил очень высоко и бесконечно жалел,  так как он
иногда запивал, - этим он объяснял, что из него ничего не вышло, а одарен он
был щедро.
     Александр был  человек  редко  образованный:  окончил два  факультета -
естественный и математический, много знал и по медицине. Хорошо разбирался в
философских системах. Знал много языков. Но ни на чем не мог остановиться. А
как он писал письма!  Прямо на удивление.  Был способен и  на ручные работы,
сам  сделал стенные часы.  Одно время был редактором пожарного журнала.  Над
его кроватью висел пожарный звонок, чтобы он мог всегда знать, где горит. Он
был  из  чудаков,  писал  только куриными перьями.  Любил  разводить птицу и
сооружал  удивительные  курятники,   словом,   человек  на  редкость  умный,
оригинальный.  Хорошо понимал шутку,  /537/ но  последнее время стал  тяжел:
когда был  трезв,  то  мучился тем,  каким он  был во  хмелю,  а  под хмелем
действительно был тяжел.
     Я спросил Антона Павловича:
     - А не мучается ли он, что вы заслонили его как писателя?
     Он улыбнулся своей милой улыбкой и ответил:
     - Нисколько, ведь и пишет он между делом, так, чтобы лишнее заработать.
Да я и не знаю,  что его больше интересует: литература, философия, наука или
куроводство?   Он  слишком  одарен  во  многих  отношениях,  чтобы  отдаться
чему-нибудь  одному...  Вот  и  брат  Михаил служил в  финансовом ведомстве,
бросил,  работает по книжному делу у  Суворина.  Пишет рассказы,  но никаких
усилий не  делает,  чтобы стать настоящим писателем.  У  нас ведь нет такого
честолюбия, как у многих писателей нынешних. У нас у всех есть любовь к тому
делу, над каким мы трудимся.


     Расспрашивал  Антон  Павлович  меня  и  о  первом  представлении  пьесы
Горького "На дне"{537}, и об ужине, который стоил 800 рублей, и что за такую
цену подавали?
     Я, изображая Горького, говорил:
     - Рыбы первым делом и какой-нибудь этакой,  черт ее дери совсем,  чтобы
не рыба была, а лошадь.
     Чехов  очень  смеялся,  а  особенно  замечанию  профессора Ключевского,
который  был  беспечно-спокоен,   мирно-весел,   чистенький,  аккуратный,  в
застегнутом сюртучке,  слегка  склонив голову набок  и  искоса,  поблескивая
очками и своим лукавым оком, - мы стояли рядом, и он тихо сказал:
     - Лошадь!  -  Это,  конечно, по величине приятно. Но немножко и обидно.
Почему же непременно лошадь? Разве мы все ломовые?


     Последнее время часто мечтал вслух:
     - Стать бы бродягой,  странником, ходить по святым местам, поселиться в
монастыре возле  леса,  у  озера,  сидеть  летним  вечером на  лавочке возле
монастырских ворот... /538/


     Мы с  Найденовым уже были в конце декабря на отлете.  Чехов рассказывал
мне о своем пребывании в Ницце,  о M.M.Ковалевском, о консуле Юрасове, давал
советы  относительно здоровья и,  как  всегда,  уверял,  что  я  проживу  до
глубокой старости,  так как я  "здоровенный мужчина",  и опять в который раз
уговаривал писать ежедневно,  бросить "дилетантство",  а  нужно относиться к
писанию "профессионально"...
     И не думал я в те дни, что они - наше последнее свидание.
     Часа  в  четыре,   а  иногда  и  совсем  под  утро  возвращалась  Ольга
Леонардовна, пахнущая вином и духами...
     - Что же ты не спишь,  дуся?..  Тебе вредно.  А вы тут еще, Букишончик,
ну, конечно, он с вами не скучал!
     Я быстро вставал и прощался.


     У Чехова каждый год менялось лицо.


     Благородство Чехова - цветы, животные, благородство людских поступков.


     Со всеми он был одинаков, какого бы ранга человек ни был. /539/



        "А.И.КУПРИН"

        "ПАМЯТИ ЧЕХОВА"

                                                        Он между нами жил...

     Бывало,  в  раннем  детстве  вернешься после  долгих  летних  каникул в
пансион.  Все серо,  казарменно,  пахнет свежей масляной краской и мастикой,
товарищи грубы,  начальство недоброжелательно.  Пока  день -  еще  крепишься
кое-как,  хотя сердце -  нет-нет,  и  сожмется внезапно от  тоски.  Занимают
встречи, поражают перемены в лицах, оглушают шум и движение.
     Но когда настанет вечер и  возня в  полутемной спальне уляжется,  -  о,
какая нестерпимая скорбь, какое отчаяние овладевают маленькой душой! Грызешь
подушку,  подавляя рыдания,  шепчешь милые имена и плачешь,  плачешь жаркими
слезами,  и знаешь,  что никогда не насытишь ими своего горя. И вот тогда-то
понимаешь   впервые   весь   потрясающий   ужас   двух   неумолимых   вещей:
невозвратимости прошлого и  чувства одиночества.  Кажется,  что сейчас же  с
радостью отдал бы всю остальную жизнь,  перенес бы всяческие мучения за один
только день  того  светлого,  прекрасного существования,  которое никогда не
повторится.  Кажется,  ловил бы каждое милое, заботливое слово и заключал бы
его навсегда в  памяти,  впивал бы в душу медленно и жадно,  капля по капле,
каждую ласку.  И  жестоко терзаешься мыслью,  что по небрежности,  в суете и
потому,  что  время представлялось неисчерпаемым,  -  ты  не  воспользовался
каждым часом, каждым мгновением, промелькнувшим напрасно. /540/
     Детские скорби жгучи,  но  они растают во сне и  исчезнут с  завтрашним
солнцем.  Мы,  взрослые,  не  чувствуем их так страстно,  но помним дольше и
скорбим глубже.  Вскоре после похорон Чехова, возвращаясь с панихиды, бывшей
на кладбище, один большой писатель сказал простые, но полные значения слова:
     - Вот  похоронили мы  его,  и  уже  проходит  безнадежная острота  этой
потери.  Но понимаете ли вы,  что навсегда, до конца дней наших, останется в
нас ровное, тупое, печальное сознание, что Чехова нет?
     И  вот  теперь,  когда  его  нет,  особенно мучительно чувствуешь,  как
драгоценно было  каждое его  слово,  улыбка,  движение,  взгляд,  в  которых
светилась его прекрасная, избранная, аристократическая душа. Жалеешь, что не
всегда  был  внимателен к  тем  особенным мелочам,  которые иногда сильнее и
интимнее говорят о внутреннем человеке,  чем крупные дела.  Упрекаешь себя в
том,   что  из-за   толкотни  жизни  не  успел  запомнить,   записать  много
интересного,  характерного, важного. И в то же время знаешь, что эти чувства
разделяют с тобою все те,  кто был близок к нему,  кто истинно любит его как
человека  несравненного  душевного  изящества  и   красоты,   кто  с  вечной
признательностью  будет  чтить  его  память,  как  память  одного  из  самых
замечательных русских писателей.
     К  любви,  к  нежной и  тонкой печали этих  людей  я  обращаю настоящие
строки.


        "I"

     Ялтинская дача  Чехова стояла почти  за  городом,  глубоко под  белой и
пыльной аутской дорогой.  Не знаю, кто ее строил{540}, но она была, пожалуй,
самым  оригинальным зданием в  Ялте.  Вся  белая,  чистая,  легкая,  красиво
несимметричная,  построенная вне  какого-нибудь определенного архитектурного
стиля,  с  вышкой в  виде башни,  с  неожиданными выступами,  со  стеклянной
верандой внизу и с открытой террасой вверху, с разбросанными то широкими, то
узкими окнами,  -  она походила бы на здания в  стиле moderne,  если бы в ее
плане  не  чувствовалась чья-то  внимательная и  оригинальная мысль,  чей-то
своеобразный вкус.  Дача стояла /541/ в углу сада,  окруженная цветником.  К
саду,  со  стороны,  противоположной  шоссе,  примыкало,  отделенное  низкой
стенкой,  старое,  заброшенное татарское кладбище,  всегда зеленое,  тихое и
безлюдное, со скромными каменными плитами на могилах.
     Цветничок был маленький,  далеко не пышный,  а  фруктовый сад еще очень
молодой.  Росли в нем груши и яблони-дички,  абрикосы,  персики,  миндаль. В
последние годы  сад  уже  начал приносить кое-какие плоды,  доставляя Антону
Павловичу много  забот  и  трогательного,  какого-то  детского удовольствия.
Когда наступало время сбора миндальных орехов,  то их снимали и  в чеховском
саду.  Лежали они обыкновенно маленькой горкой в гостиной на подоконнике, и,
кажется, ни у кого не хватало жестокости брать их, хотя их и предлагали.
     А.П.  не  любил и  немного сердился,  когда ему говорили,  что его дача
слишком мало защищена от пыли,  летящей сверху,  с аутского шоссе, и что сад
плохо снабжен водою.  Не  любя вообще Крыма,  а  в  особенности Ялты,  он  с
особенной,  ревнивой любовью относился к своему саду.  Многие видели, как он
иногда по утрам, сидя на корточках, заботливо обмазывал серой стволы роз или
выдергивал сорные травы  из  клумб.  А  какое бывало торжество,  когда среди
летней  засухи  наконец  шел  дождь,  наполнявший  водою  запасные  глиняные
цистерны!
     Но  не  чувство собственника сказывалось в  этой  хлопотливой любви,  а
другое,  более мощное и мудрое сознание. Как часто говорил он, глядя на свой
сад прищуренными глазами:
     - Послушайте, при мне здесь посажено каждое дерево, и, конечно, мне это
дорого.  Но  и  не  это важно.  Ведь здесь же до меня был пустырь и  нелепые
овраги,  все в камнях и в чертополохе.  А я вот пришел и сделал из этой дичи
культурное,  красивое место.  Знаете ли?  -  прибавлял он вдруг с  серьезным
лицом,  тоном глубокой веры.  -  Знаете ли, через триста - четыреста лет вся
земля обратится в  цветущий сад.  И  жизнь будет тогда необыкновенно легка и
удобна.
     Эта мысль о красоте грядущей жизни,  так ласково,  печально и прекрасно
отозвавшаяся во всех его последних произведениях,  была и  в  жизни одной из
самых его  /542/ задушевных,  наиболее лелеемых мыслей.  Как  часто,  должно
быть,  думал он  о  будущем счастии человечества,  когда,  по  утрам,  один,
молчаливо  подрезывал свои  розы,  еще  влажные  от  росы,  или  внимательно
осматривал раненный ветром  молодой  побег.  И  сколько было  в  этой  мысли
кроткого, мудрого и покорного самозабвения!
     Нет,  это не  была заочная жажда существования,  идущая от ненасытимого
человеческого сердца и  цепляющаяся за  жизнь,  это  не  было  -  ни  жадное
любопытство к тому,  что будет после меня, ни завистливая ревность к далеким
поколениям. Это была тоска исключительно тонкой, прелестной и чувствительной
души,   непомерно  страдавшей  от  пошлости,  грубости,  скуки,  праздности,
насилия,  дикости - от всего ужаса и темноты современных будней. И потому-то
под конец его жизни,  когда пришла к  нему огромная слава,  и  сравнительная
обеспеченность, и преданная любовь к нему всего, что было в русском обществе
умного,  талантливого  и  честного,  -  он  не  замкнулся  в  недостижимости
холодного величия,  не впал в пророческое учительство,  не ушел в ядовитую и
мелочную вражду к чужой известности.  Нет, вся сумма его большого и тяжелого
житейского  опыта,  все