обобщать всех  русских  мужиков.  Он  говорил,  что  эти
народолюбцы никогда не любили народа, не знали его и не желают знать; мужики
нужны им как отвлеченная абстракция,  для опоры в  своей борьбе и  полемике.
Оттого весь восторг по  поводу "Мужиков".  Не  удовлетворяли,  как известно,
Л.Н. и пьесы А.П. Он находил, что цель драматических произведений новых форм
ошибочна.  Для  того  чтобы  вызвать  настроение,  -  говорил  он,  -  нужно
лирическое стихотворение,  драматическая же  форма  служит и  должна служить
другим целям. В драматическом произведении должно поставить какой-нибудь еще
не  разрешенный людьми вопрос и  заставить его  разрешить каждое действующее
лицо сообразно его внутренним данным.  Это -  опыты лаборатории. У Чехова же
этого нет. Он останавливает, например, внимание зрителя на судьбе несчастных
дяди Вани и  доктора Астрова,  но  жалеет /369/ их  только потому,  что  они
несчастны,  не  обосновавши  вовсе,  заслуживают  ли  они  сострадания.  "Он
заставляет их говорить,  что они были самыми лучшими людьми в уезде,  но чем
они были хороши -  он не показывает.  А мне кажется,  -  говорил Л.Н., - они
всегда  были  дрянными и  ничтожными,  поэтому их  страдания не  могут  быть
достойны внимания"{369}.
     Когда  вышел  первый  том  рассказов Чехова в  издании Маркса,  Л.Н.  с
большим вниманием остановился на юморе Чехова.  Он говорил, что в наше время
он - первоклассный юморист. В прошлом с ним могли сравняться только Гоголь и
Слепцов.  Рассказ "Драма" до  того восхищал Л.Н.,  что  он  его  рассказывал
бесчисленное количество раз и  всегда смеялся от всей души.  Восхищали его и
детские фигуры Чехова, вроде "Ваньки"{369}, пишущего письмо к деду. И только
некоторые из юмористических вещей ему казались непонятными,  как,  например:
"Роман с контрабасом" и "Скорая помощь".
     Последний раз я  видел А.П.  зимой,  в  год его смерти,  в  Москве,  на
литературной "среде" у  Н.Д.Телешова{369}.  "Среда" была блестящая:  на  ней
присутствовали,  кроме  А.П.  с  своей  женой  и  сестрой Марией  Павловной,
Андреев,   Горький,  Вересаев,  Бунин,  Тимковский,  Серафимович,  Голоушев,
Разумовский.  Покойный В.А.Гольцев  делал  доклад  о  философии Ницше,  были
легкие прения,  но  не было ничего острого.  У  Антона Павловича недуг был в
полном развитии.  Внешний вид его был вид страдальца.  Глядя на него, как-то
не верилось,  что это тот прежний Чехов,  которого я раньше встречал. Прежде
всего поражала его худоба. У него совсем не было груди. Костюм висел на нем,
как  на  вешалке.  Но  несмотря на  такое  состояние,  А.П.  был  очень мил,
общителен,  шутливо говорил с И.А.Белоусовым,  рассказывал кое-что о себе, о
своих  первых  неудачах  на  литературном  поприще...  Все  внимательно  его
слушали, смеялись, но всем чувствовалось, что это - недолгий жилец на свете,
и становилось невольно грустно.
     Весной 1904 года вышла одна из моих книжек, и я послал ее А.П.{369}, но
вслед за этим узнал из газет о  плохом состоянии его здоровья,  и  мне стало
неловко,  что я  побеспокоил его своим письмом.  И  вдруг,  совершенно /370/
неожиданно для себя,  получаю от него письмо. Оно было написано накануне его
отъезда из Москвы за границу.  Он благодарил меня за присланную ему книжку и
выражал такую теплую сердечность и добродушие, которые меня даже удивили. Но
мое  желание -  получить что-нибудь  из  его  вещей  в  обмен  -  он  обещал
исполнить,  как  только  вернется  из-за  границы{370},  куда  его  посылают
доктора.
     Но из-за границы вернулся только его прах,  который Москва торжественно
и похоронила на кладбище Новодевичьего монастыря. /371/



        "К.С.СТАНИСЛАВСКИЙ"

        "А.П.ЧЕХОВ В ХУДОЖЕСТВЕННОМ ТЕАТРЕ"

                                Воспоминания

     Где и когда я познакомился с Ант.Павл.Чеховым - не помню. Вероятно, это
случилось в 18..{371}.
     В   первый  период  нашего  знакомства,   то   есть  до   возникновения
Художественного театра,  мы изредка встречались с ним на официальных обедах,
юбилеях, в театрах.
     Эти встречи не  оставили в  моей памяти никакого следа,  за исключением
трех моментов.
     Помню встречу в книжном магазине А.С.Суворина в Москве.
     Сам хозяин,  в то время издатель Чехова,  стоял среди комнаты и с жаром
порицал кого-то. Незнакомый господин, в черном цилиндре и сером макинтоше, в
очень почтительной позе стоял рядом,  держа только что купленную пачку книг,
а А.П.,  опершись о прилавок, просматривал переплеты лежащих подле него книг
и изредка прерывал речь А.С.Суворина короткими фразами,  которые принимались
взрывом хохота.
     Очень смешон был господин в  макинтоше.  От прилива смеха и восторга он
бросал пачку книг на  прилавок и  спокойно брал ее  опять,  когда становился
серьезным.
     Антон Павлович обратился и  ко мне с какой-то приветливой шуткой,  но я
не ценил тогда его юмора.
     Мне трудно покаяться в том,  что Антон Павлович был мне в то время мало
симпатичен. /372/
     Он мне казался гордым,  надменным и не без хитрости. Потому ли, что его
манера  запрокидывать назад  голову  придавала  ему  такой  вид,  -  но  она
происходила от его близорукости: так ему было удобнее смотреть через пенсне.
Привычка ли глядеть поверх говорящего с ним, или суетливая манера ежеминутно
поправлять пенсне делали его в  моих глазах надменным и  неискренним,  но на
самом деле все это происходило от милой застенчивости,  которой я в то время
уловить не мог.
     Другая малозначащая встреча,  уцелевшая у  меня в  памяти,  произошла в
Москве,  в  театре Корша,  на музыкально-литературном вечере в  пользу фонда
литераторов{372}.
     Я в первый раз выступал в настоящем театре,  перед настоящей публикой и
был очень занят собой.
     Не без умысла оставил я  верхнее платье не за кулисами,  как полагается
актерам,  а  в  коридоре партера.  Я  рассчитывал надеть  его  здесь,  среди
любопытных взоров той публики, которую я собирался поразить.
     В действительности случилось иначе. Мне пришлось торопиться, чтобы уйти
незамеченным.
     В  эту-то критическую минуту и  произошла встреча с Антоном Павловичем.
Он прямо подошел ко мне и приветливо обратился со следующими словами:
     - Вы же, говорят, чудесно играете мою пьесу "Медведь"{372}. Послушайте,
сыграйте же. Я приду смотреть, а потом напишу рецензию.
     Помолчав, он добавил:
     - И авторские получу.
     Помолчав еще, он заключил:
     - 1 р. 25 к.
     Признаться,  я обиделся тогда,  зачем он не похвалил меня за только что
исполненную роль.
     Теперь я вспоминаю эти слова с умилением.
     Вероятно,  А.П.  хотел  ободрить меня  своей  шуткой  после  только что
испытанной мною неудачи.
     Обстановка третьей и  последней уцелевшей в моей памяти встречи первого
периода  знакомства с  А.П.  такова:  маленький,  тесный  кабинет  редактора
известного журнала.
     Много незнакомых людей.
     Накурено. /373/
     Известный в  то время архитектор и  друг А.П.Чехова демонстрировал план
здания для народного дома,  чайной и  театра{373}.  Я  робко возражал ему по
своей специальности.
     Все глубокомысленно слушали,  а А.П.  ходил по комнате,  всех смешил и,
откровенно  говоря,   всем  мешал.   В   тот   вечер  он   казался  особенно
жизнерадостным: большой, полный, румяный и улыбающийся.
     Тогда я не понимал, что его так радовало.
     Теперь я знаю.
     Он радовался новому и хорошему делу в Москве.  Он был счастлив тем, что
к темным людям проникнет маленький луч света. И после всю жизнь его радовало
все, что красит человеческую жизнь.
     - Послушайте!  это же чудесно,  -  говорил он в таких случаях, и детски
чистая улыбка молодила его.
     Второй период нашего знакомства с Антоном Павловичем богат дорогими для
меня воспоминаниями.
     Весной  189[7]  года  зародился  Московский Художественно-общедоступный
театр.
     Пайщики набирались с  большим трудом,  так как новому делу не пророчили
успеха.
     Антон  Павлович  откликнулся по  первому  призыву  и  вступил  в  число
пайщиков.  Он  интересовался всеми  мелочами нашей подготовительной работы и
просил писать ему почаще и побольше.
     Он  рвался в  Москву,  но  болезнь приковывала его  безвыездно к  Ялте,
которую он называл Чертовым островом, а себя сравнивал с Дрейфусом{373}.
     Больше   всего   он,   конечно,   интересовался  репертуаром   будущего
театра{373}.
     На постановку его "Чайки" он ни за что не соглашался. После неуспеха ее
в  С.-Петербурге{373} это  было его  больное,  а  следовательно,  и  любимое
детище.
     Тем   не   менее  в   августе  1898   года   "Чайка"  была  включена  в
репертуар{373}.  Не  знаю,  каким образом Вл.И.Немирович-Данченко уладил это
дело{373}.
     Я уехал в Харьковскую губернию писать mise en scene{373}.
     Это была трудная задача, так как, к стыду своему, я не понимал пьесы. И
только во  время  работы,  незаметно для  себя,  я  вжился и  бессознательно
полюбил  ее.  /374/  Таково  свойство  чеховских  пьес.  Поддавшись обаянию,
хочется вдыхать их аромат.
     Скоро из  писем я  узнал,  что А.П.  не  выдержал и  приехал в  Москву.
Приехал  он,  вероятно,  для  того,  чтобы  следить за  репетициями "Чайки",
которые уже начались тогда{374}.  Он очень волновался.  К  моему возвращению
его уже не было в Москве.  Дурная погода угнала его назад в Ялту.  Репетиции
"Чайки" временно прекратились{374}.
     Настали тревожные дни открытия Художественного театра и  первых месяцев
его существования.
     Дела театра шли плохо.  За  исключением "Федора Иоанновича",  делавшего
большие сборы, ничто не привлекало публики. Вся надежда возлагалась на пьесу
Гауптмана "Ганнеле",  но московский митрополит Владимир нашел ее нецензурной
и снял с репертуара театра{374}.
     Наше  положение стало  критическим,  тем  более что  на  "Чайку" мы  не
возлагали материальных надежд.
     Однако  пришлось ставить ее.  Все  понимали,  что  от  исхода спектакля
зависела судьба театра.
     Но  этого  мало.   Прибавилась  еще  гораздо  большая  ответственность.
Накануне спектакля,  по окончании малоудачной генеральной репетиции в  театр
явилась сестра Антона Павловича - Мария Павловна Чехова{374}.
     Она была очень встревожена дурными известиями из Ялты.
     Мысль  о  вторичном неуспехе "Чайки"  при  тогдашнем положении больного
приводила ее в  ужас,  и  она не могла примириться с тем риском,  который мы
брали на себя.
     Мы  тоже испугались и  заговорили даже об  отмене спектакля,  что  было
равносильно закрытию театра.
     Нелегко подписать приговор своему собственному созданию и обречь труппу
на голодовку.
     А пайщики? что они сказали бы? Наши обязанности по отношению к ним были
слишком ясны.
     На следующий день,  в 8 часов,  занавес раздвинулся. Публики было мало.
Как  шел  первый акт -  не  знаю.  Помню только,  что от  всех актеров пахло
валериановыми каплями. Помню, что мне было страшно сидеть в темноте и спиной
к  публике во  время монолога /375/ Заречной и  что я  незаметно придерживал
ногу, которая нервно тряслась.
     Казалось, что мы проваливались. Занавес закрылся при гробовом молчании.
Актеры пугливо прижались друг к другу и прислушивались к публике.
     Гробовая тишина.
     Из кулис тянулись головы мастеров и тоже прислушивались.
     Молчание.
     Кто-то  заплакал.  Книппер  подавляла  истерическое рыдание.  Мы  молча
двинулись за кулисы.
     В  этот момент публика разразилась стоном и  аплодисментами.  Бросились
давать занавес.
     Говорят,  что мы стояли на сцене вполоборота к публике,  что у нас были
страшные лица,  что  никто не  догадался поклониться в  сторону залы  и  что
кто-то  из  нас  даже  сидел.   Очевидно,  мы  не  отдавали  себе  отчета  в
происходившем.
     В  публике  успех  был  огромный,  а  на  сцене  была  настоящая пасха.
Целовались все, не исключая посторонних, которые ворвались за кулисы. Кто-то
валялся в  истерике.  Многие,  и  я  в  том числе,  от радости и возбуждения
танцевали дикий танец.
     В конце вечера публика потребовала посылки телеграммы автору{375}.
     С этого вечера между всеми нами и Антоном Павловичем установились почти
родственные отношения.


     Первый сезон окончился, и наступила весна, зазеленели деревья.
     Вслед за ласточками перебрался на север и Антон Павлович.
     Он  поместился в  маленькой квартире своей сестры,  на Малой Дмитровке,
Дегтярный переулок, дом Шешкова.
     Самый  простой  стол  посреди  комнаты,  такая  же  чернильница,  перо,
карандаш,  мягкий диван,  несколько стульев, чемодан с книгами и записками -
словом, только необходимое и ничего лишнего. Это была обычная обстановка его
импровизированного кабинета во время путешествия. /376/
     Со   временем   комната   пополнилась   несколькими  эскизами   молодых
художников, всегда талантливыми, новыми по направлению и простыми. Тема этих
картин в  большинстве случаев тоже  самая  простая -  русский пейзаж в  духе
Левитана: березки, речка, поле, помещичий дом и проч.
     А.П.  не любил рамок,  и потому обыкновенно этюды прикреплялись к стене
кнопками.
     Скоро на письменном столе появились тоненькие тетрадочки. Их было очень
много. Антон Павлович был занят в то время корректурой своих мелких, забытых
им  рассказов самой  ранней эпохи.  Он  готовил своему издателю Марксу новый
выпуск мелких рассказов.  Знакомясь с ними вновь,  он добродушно хохотал,  и
тогда его густой баритон переливался по всей маленькой квартире.
     Рядом с его комнатой часто шумел самовар, а вокруг чайного стола, точно
калейдоскоп, сменялись посетители. Одни приходили, другие уходили.
     Здесь  часто и  долго сиживали покойный художник Левитан,  поэт  Бунин,
Вл.И.Немирович-Данченко,  артист  нашего  театра  Вишневский,  Сулержицкий и
многие другие.
     Среди  этой  компании обыкновенно молчаливо сидела какая-нибудь мужская
или женская фигура,  почти никому не известная. Это была или поклонница, или
литератор из  Сибири,  или сосед по  имению,  товарищ по гимназии,  или друг
детства, которого не помнил сам хозяин.
     Эти  господа  стесняли  всех  и  особенно  самого  А.П.  Но  он  широко
пользовался  завоеванным  себе  правом:  исчезать  от  гостей.  Тогда  из-за
закрытой двери слышалось его  покашливание и  мерные шаги  по  комнате.  Все
привыкли к этим исчезновениям и знали,  что если соберется общество во вкусе
А.П.,  он чаще появляется и даже сидит с ним,  поглядывая через pince-nez на
молчаливую фигуру непрошеного гостя.
     Сам он не мог не принять посетителя или тем более намекнуть на то,  что
он засиживался.  Мало того,  А.П. сердился, когда это делали за него, хотя и
улыбался  от  удовольствия,  когда  кто-нибудь  удачно  справлялся  с  таким
посетителем.  Если незнакомец слишком засиживался,  А.П., бывало, приотворит
дверь кабинета и вызовет к себе кого-нибудь из близких. /377/
     - Послушайте же, - шептал он ему убедительно, плотно притворяя дверь, -
скажите же ему,  что я не знаю его, что я же никогда не учился в гимназии. У
него же повесть в кармане,  я же знаю.  Он останется обедать,  а потом будет
читать... Нельзя же так. Послушайте...
     Когда раздавался звонок,  которого не любил А.П.,  он быстро садился на
диван и сидел смирно,  стараясь не кашлять. Все в квартире затихало, и гости
замолкали или прятались по углам,  чтобы при отворении двери вновь пришедший
не догадался о присутствии живых лиц в квартире.
     Слышалось шуршание юбок  Марии  Павловны,  потом  шум  дверной  цепи  и
разговор двух голосов.
     - Занят? - восклицал незнакомый голос.
     Длинная пауза.
     - А-ха! - соображал он что-то.
     Опять молчание. Потом долетали только отдельные слова.
     - ...Приезжий - только две минутки.
     - Хорошо - передам, - отвечала Мария Павловна.
     - Небольшой рассказ... пьеса... - убеждал незнакомец.
     - До свидания, - прощалась Мария Павловна.
     - Низкий, низкий поклон... компетентное мнение такого человека...
     - Хорошо, передам, - твердила Мария Павловна.
     - Поддержка     молодых     талантов...     обязательно    просвещенное
покровительство...
     - Непременно. До свидания, - еще любезнее прощалась Мария Павловна.
     - Ох,  виноват!  -  тут слышались: падение свертка, шорох бумаги, потом
надевания калош,  опять:  -  До  свидания!  Низкое глубокое,  преисполнен...
минуты эстетического... глубокого... преисполнен до глубины...
     Наконец дверь захлопывалась,  и Мария Павловна клала на письменный стол
несколько растрепанных рукописей с оборванной веревкой.
     - Скажите же  им,  что я  не  пишу больше...  Не  нужно же писать...  -
говорил А.П., глядя на рукопись.
     Тем  не  менее А.П.  не  только читал все эти рукописи,  но  и  отвечал
присылавшим их.
     Не  думайте,  чтоб  после  успеха  "Чайки"  и  нескольких лет{377}  его
отсутствия наша встреча была трогательна.  /378/ А.П.  сильнее обыкновенного
пожал мне руку,  мило улыбнулся - и только. Он не любил экспансивности. Я же
чувствовал в ней потребность,  так как сделался восторженным поклонником его
таланта.  Мне  было уже трудно относиться к  нему просто,  как раньше,  и  я
чувствовал себя  маленьким в  присутствии знаменитости.  Мне  хотелось  быть
больше и  умнее,  чем меня создал бог,  и  потому я выбирал слова,  старался
говорить о  важном и очень напоминал психопатку в присутствии кумира.  Антон
Павлович заметил это и  конфузился.  И  много лет после я  не мог установить
простых отношений, а ведь только их А.П. и искал со всеми людьми.
     Кроме того,  при этом свидании я  не сумел скрыть впечатления фатальной
перемены, происшедшей в нем. Болезнь сделала свое жестокое дело. Быть может,
мое лицо испугало А.П., но нам было тяжело оставаться вдвоем.
     К счастью, скоро пришел Немирович-Данченко, и мы заговорили о деле. Оно
состояло в  том,  что мы хотели получить право на постановку его пьесы "Дядя
Ваня".
     - Зачем же,  послушайте,  не нужно...  я же не драматург, - отнекивался
А.П.
     Хуже всего было то,  что  императорский Малый театр хлопотал о  том же.
А.И.Южин, так энергично отстаивавший интересы своего театра, не дремал.
     Чтобы   избавиться   от   мучительной  необходимости  обидеть   отказом
кого-нибудь из нас, А.П. придумывал всевозможные причины, чтоб не дать пьесы
ни тому, ни другому театру.
     - Мне же  необходимо переделать пьесу,  -  говорил он Южину,  а  нас он
уверял:
     - Я же не знаю вашего театра. Мне же необходимо видеть, как вы играете.
     Случай помог нам.  Кто-то из чиновников императорского театра пригласил
А.П.  для переговоров{378}. Конечно, было бы правильнее, если б чиновник сам
потрудился приехать к А.П.
     Разговор  начался  весьма  странно.   Прежде  всего   чиновник  спросил
знаменитого писателя:
     - Чем вы занимаетесь?
     - Пишу, - ответил изумленный Антон Павлович.
     - То есть,  разумеется,  я знаю...  но...  что вы пишете? - запутывался
чиновник. /379/
     А.П. потянулся за шляпой, чтобы уходить.
     Тогда  его  превосходительство еще  неудачнее поспешил перейти прямо  к
делу.  Оно состояло в  том,  что репертуарная комиссия,  просмотревшая "Дядю
Ваню",  не согласилась с  выстрелом в  3-м акте.  Необходимо было переделать
финал.  В  протоколе  были  изложены  приблизительно следующие  необъяснимые
мотивы:  нельзя допускать,  чтобы в профессора университета, дипломированное
лицо, - стреляли из пистолета.
     После этого А.П.  раскланялся и ушел, попросив прислать ему копию этого
замечательного  протокола{379}.   Он   показывал  нам  его  с   нескрываемым
возмущением.
     После  этого  комико-драматического  происшествия  вопрос  решился  сам
собой. Тем не менее А.П. продолжал настойчиво твердить:
     - Я же не знаю вашего театра.
     Это  была  хитрость.  Ему  просто  хотелось посмотреть "Чайку" в  нашем
исполнении. И мы дали ему эту возможность.
     За  неимением постоянного помещения наш  театр  временно  обосновался