жника за это, когда  он  в  следующий  раз
принесет ему еду.
   Если принесет.
   А потом Полти заметил  бумагу.  Наверное,  листок  был  подложен  под
миску. А теперь он прилип к ее донышку. Полти отодрал бумагу и разглядел
ее при свете  огарка  свечи.  Повертел  в  руках.  Маленький,  сложенный
вчетверо листок.
   Письмо.
   Все это время - а теперь казалось, что времени прошло ужасно много, -
Полти мучился только от голода,  гнева  и  страха.  В  безумии  своем  -
теперь-то он точно знал, что это было, - он и не  помышлял  о  том,  что
угодил в темницу. Он  не  спрашивал  себя,  по  какой  причине  его  тут
заперли, не гадал, что  с  ним  будет.  И  только  теперь,  распечатывая
письмо, Полти разволновался, и теперь ему казалось, что все время,  пока
он здесь, он только этими вопросами и мучился.
   Может быть, письмо станет разгадкой?
   Ну, например, это могла быть записка от командира синемундирников,  и
в ней могло содержаться объяснение того, за что арестовали Полти и какое
его ждет наказание. С другой стороны, учитывая то,  каким  образом  была
оставлена записка, это могло быть чье-то секретное послание -  выражение
поддержки,  предложение  плана  побега,  переданное  через  дружественно
настроенного стражника.
   Но это оказалась не то и не другое.
   Записка была от Лени. Но, как понял Полти,  она  была  адресована  не
ему.
   Это была предсмертная записка.
   Свеча мигнула в последний раз, и в подземелье сгустился мрак.

ГЛАВА 47
КАПЕЛЛАН НАВЕДЫВАЕТСЯ ВНОВЬ

   В "Ленивом тигре" жизнь буквально кипела.
   Досточтимая  Трош  была  счастлива.  Вернее,  не  так:  она  была  бы
счастлива, если бы не одна малость, весьма  огорчавшая  ее.  Как-то  раз
поздно вечером, когда Венди вытирала в зале кабачка столы, она вдруг  ни
с того ни с сего швырнула на пол скатерть.
   - Вот чего не понимаю, - крикнула она, - так это - почему!
   Боб, закрыв дверь кабачка на засов, поспешил к матери.
   - Ой, Арон, маленький ты еще! - чуть не плакала мать.  -  Не  помнишь
ты, что тут творилось в прошлый раз. Они же не строить сюда являются.  А
разрушать.
   Краска ручьями стекала по щекам Венди Трош. Она крепко обняла сына.
   Чуть не задохнувшись в объятиях  матери,  Арон  вдруг  ощутил  прилив
любви и ужасного сожаления к себе  из-за  тех  горьких  минут,  что  ему
довелось пережить. В тот миг он готов был  опуститься  на  пол  рядом  с
матерью и плакать вместе с ней. На мгновение ему  показалось,  что  мать
готова на это. Но чувствам Боба был нанесен удар:  он  вдруг  расслышал,
как мать бормочет сквозь слезы:
   - Бедный, несчастный господин Полти!
   Первой разорвала объятия Венди.
   А когда она заговорила снова, голос ее прозвучал грубо и резко:
   - Ну, значит, теперь все будет, как в прежние времена!
   Венди вытерла щеки тыльной стороной  ладони  и  поправила  на  голове
рыжий парик.
   - Мам, ты чего?
   - О, ради бога Агониса, парень! Чего ты расхныкался?

***

   А потом Арон долго сидел у окна в комнате, которую он так долго делил
с Полти, и не мог уснуть. Не то у него было настроение, чтобы ложиться в
кровать, и к тому же он боялся снова расплакаться. Он  думал  о  матери,
потом о Полти, потом снова о матери, потом опять о Полти...
   Вонь в комнате исчезла. Кровать была застелена  чистыми  покрывалами,
ковры Боб скатал и вынес. Внизу, на лужайке, было пусто и тихо. В чистом
морозном  воздухе  были  слышны   только   приглушенные   голоса   двоих
патрульных:
   - Вертлявый?
   - Чего?
   - Ты откуда родом будешь?
   - Я-то. А из Голлуча. Голлуч-на-горе - еще так называют.
   - Красивое местечко?
   - Красивее не бывает, варланин.
   Арон не без труда представил себе домик на холме.  Дымок,  вьющий  из
трубы, ярко горящее солнце. Белые пушистые облака  в  синем  небе,  а  в
траве - большие яркие цветы. На траве - играющие ребятишки.
   - И все там такие же вертлявые?
   - Не понял?
   - Ну, там, у вас, - все такие, как ты, вертлявые?
   - А-а-а, вон ты о чем! Кто не вертится, тот  крутится  -  так  у  нас
говорят. Ты бы еще папашку моего повидал.
   Солдат по имени Крам шаркнул ногой.
   - Вертлявый?
   - А?
   - Слушай, а на кой хрен нас сюда загнали?
   - Чего?
   - Ну... топали мы сюда на кой? На кой?
   Вертлявый фыркнул:
   - Ну, мало ли зачем. Война и все такое прочее.
   - О...
   Арон не выдержал и закрыл ставни.

***

   За все то время, что в деревне хозяйничали синемундирники,  никто  из
деревенских жителей в глаза не видел  того  человека,  что  теперь  стал
военным  губернатором.  И  нечего  было   этому   удивляться:   солдаты,
проделавшие такой долгий путь с юга,  тоже  ни  разу  не  видели  своего
главнокомандующего. Все  приказы  они  получали  от  капитана.  Поползли
слухи, а когда в  деревне  стали  замечать  синюю  карету  с  опущенными
шторками, слухи расцвели пышным цветом. Одни говорили, будто Командор  -
человек больной и ему  противопоказаны  длительные  путешествия.  Другие
говорили, что он  урод  или  сильно  раненный.  Третьи  утверждали,  что
командор настолько невыразителен внешне, что предпочитает  на  людях  не
появляться, остается кукловодом, дергающим за ниточки.
   Как-то раз у ворот проповедницкой двое мальчишек увидели, как солдаты
помогают вылезти из кареты какому-то  толстяку  и  пересаживают  его  на
носилки. Толстяк был в прекрасном,  расшитом  золотом  синем  мундире  и
распекал своих подчиненных направо и  налево.  Он  громко  жаловался  на
подагру и размахивал во все стороны  плетью,  рукоять  которой  сверкала
драгоценными камнями. Кое-кто из подчиненных крепко получил. Было жарко,
но солдаты, обливаясь потом  в  толстых  мундирах,  тащили  толстяка  по
гравиевой дорожке к дому.
   Вот так впервые жители Ириона узнали о том, что их нынешний правитель
поселился не в главной  башне  замка,  как  жил  до  него  герцог,  а  в
проповедницкой.
   Для Умбекки Ренч это явилось святотатством, но только  поначалу.  Она
вспомнила времена Осады. А во времена Осады  именно  из  проповедницкой,
покинутой ее законным обитателем, генерал синемундирников управлял ходом
военных  действий.   Умбекка   ощущала   раздвоение.   Она   побаивалась
синемундирников, но чувствовала, что  их  дело  правое.  Ей  нужно  было
определиться и знать позицию, подобающую сложившейся ситуации.
   Воспоминания возвращались к ней.
   "Ты же все понимаешь, Бекка, верно?"
   Ее деверь погладил ее по голове и поцеловал ее глаза той ночью, а  на
следующий день он предал короля в руки командора Вильдропа.
   "Победить должны синемундирники".
   Да. Так правильно.
   "Сейчас синий цвет - на стороне бога Агониса. Ты  же  все  понимаешь,
Бекка, верно?"
   Умбекка плакала, но понимала, что деверь прав.
   Именно эти воспоминания не выходили у Умбекки из головы в  тот  день,
когда в замок снова явился с визитом капеллан.
   - Надеюсь, вы не забыли, любезная госпожа, что я  являюсь  вестником,
эмиссаром моего командира.
   Капеллан отвесил Умбекке  низкий  поклон  и  изящным  жестом  показал
квадратик визитной карточки. Он даже не  удосужился  перчатки  снять,  и
почему-то зрелище кремовой карточки  в  белоснежной  руке  произвело  на
Умбекку мучительное, тягостное впечатление.
   Некоторое время капитан, прижав визитку к груди, мерил шагами паркет.
   Гм-м-м.
   Он нахмурился.
   Следовало предпринять иную тактику.
   Он бросил взгляд в сторону кровати. На этот раз  занавески  балдахина
были подняты. Девушка была очень бледна. Под  глазами  -  темные  круги.
Рядом, на столике -  маленький  черный  пузырек.  Ах  да,  Фиваль  вдруг
отчетливо вспомнил свою мать, прожившую целых шесть циклов за  закрытыми
ставнями в роскошном городском особняке в Агондоне.
   Капеллан обернулся, улыбаясь:
   - Надеюсь, ваша племянница поправляется?
   - Бедняжка Эла!  Я  боюсь,  о  выздоровлении  тут  говорить  вряд  ли
уместно. Исчезновение Джемэни было для нее слишком большим ударом.
   Это было правдой. Как  долго,  как  упорно  Эла  противилась  желанию
принять снотворное зелье! Но когда бедная женщина  решила,  что  ее  сын
пропал навсегда, она не смогла  удержаться.  Бедняжка  Эла!  Умбекка  не
смогла удержаться от улыбки. Не такая уж сильная ее племянница,  как  ей
самой бы хотелось. Нет, на самом деле Эла слаба. Слаба! Усмешка  Умбекки
превратилась в застывшую гримасу.
   - Ну а мальчик? - поинтересовался капеллан.
   - О, с ним все в порядке! - воскликнула толстуха, спохватившись. - На
счастье, Джем ничего не помнит об этих гадких ваганах. Знаете, капеллан,
я вот думаю... почему мы вообще терпим  этих  мерзких  людишек  в  нашем
королевстве?
   - Вы правы, любезная госпожа! Думаю, и командор бы с вами согласился.
Думаю, у вас вообще нашлось бы много общего.
   - О? - Умбекка зарделась от удовольствия. Она уже  успела  разглядеть
кое-какие слова на  карточке,  что  не  выпускал  из  пальцев  капеллан.
Умбекка опустилась на кушетку. Гость тут же  оказался  рядом  с  ней.  -
Верно ли я понимаю, капеллан, что вы желаете мне что-то сообщить?
   Белая перчатка метнулась перед  глазами  Умбекки,  кремовая  карточка
застыла в воздухе. Капеллан проворковал на ухо Умбекке:
   -  А  верно  ли  я  понимаю,  любезная  госпожа,  что   вы   женщина,
заслуживающая положения куда более высокого, чем то, на  какое  вы  себя
обрекаете, живя в этой дыре, Ирионе? В нынешнем Ирионе, я хочу  сказать.
Да и в бывшем - в таком, каким он был в худшие годы.
   - Я думаю, вам отлично известно, что хозяин этого замка - мой деверь.
Вероятно, вы даже слышали о мисс Руанне Ренч, что  была  некогда  первой
красавицей Девяти провинцией? Она была моей сестрой. Мы... двойняшки.
   - О, конечно! - воскликнул капеллан, но трудно было сказать,  что  он
имел при этом в виду - то ли то, что этот факт ему был известен,  то  ли
то,  что  заметил  с  первого  взгляда,  что  Умбекка  -  сестра  первой
красавицы. Он разжал пальцы, и карточка упала на  колени  к  Умбекке.  -
Полагаю, что много говорить не нужно. Любезная госпожа, на  мой  взгляд,
ваш час пробил. Вам предстоит стать лучом света в новом блистающем мире.
   Умбекка жадно схватила карточку.
   - Бал! - воскликнула она и прижала карточку к кулону - кругу Агониса,
лежащему на затянутой в черный креп груди.
   Фиваль улыбнулся:
   - Рад видеть, что вы - женщина набожная. Полагаю, что  между  вами  и
командором не будет никаких препон.
   - Никаких?
   На этот вопрос капеллан не  ответил,  но  он  не  выходил  из  головы
Умбекки всю последующую  луну,  пока  она  готовилась  к  балу.  Умбекка
впервые так много думала о человеке, который столь  сильно  занимал  умы
простых жителей деревни, - о командоре. Правда ли все,  что  болтали  об
этом старике, страдавшем подагрой?
   Но Умбекка надеялась на встречу с человеком ярким, блестящим -  вроде
капеллана Фиваля.

***

   Как только Эй Фиваль вернулся в проповедницкую, ему сообщили,  что  с
ним срочно хочет встретиться  молодой  лейтенант  из  охраны  командора.
Лейтенант сообщил капеллану, что командор ведет себя несколько странно.
   Эй Фиваль поджал губы. Новость эта его  порадовала.  Ведь  все  планы
напрямую зависели от командора. Но с другой стороны - что бы это значило
- "командор ведет себя странно"? С тех самых пор, как командор поселился
в проповедницкой, он не покидал комнаты, в спешном порядке  обставленной
в  соответствии  с  его  требованиями.  Страстные  молитвы,  что  они  с
капелланом читали вместе в карете, остались в прошлом, как и чтение книг
"мисс Р". Старик часами просиживал в своей комнате  в  темноте,  хотя  и
требовал, чтобы капеллан принес резной светильник, что  был  подвешен  в
карете. По распоряжению командора светильник горел постоянно.  Свет  был
нужен командору не сам по себе - он не поднимал  забрала.  Нет,  видимо,
его просто успокаивал треск горевшего в светильнике масла.
   Тихое, постоянное, неотступное змеиное шипение.
   А в большом зале лектория несколько молодых рекрутов настилали  новые
полы. Еще более  оживленно  шел  ремонт  в  гостиной  этажом  выше,  где
предполагалось дать бал. Мешал ли командору весь этот шум? На  цыпочках,
почти не касаясь пола,  капеллан  направился  к  комнате  командора,  но
лейтенант окликнул его и сообщил:
   - Господин капеллан! Он там!
   Капеллан обернулся. С изумлением проследовал взглядом за указательным
пальцем лейтенанта.
   - Лейтенант, не хотите ли вы сказать...
   - Он сидит за письменным столом. Говорит, что у него там теперь штаб.
   - Но свет!
   - Говорит, что ему не обязательно смотреть, господин капеллан.
   Эй  Фиваль  вернулся  к  лейтенанту.  Они  вместе  быстро  шагали  по
обшарпанному коридору, идущему вдоль одной из боковых стен здания.  "Это
все из-за запахов", - решил капеллан. В  проповедницкой  удушливо  пахло
краской, лаком и клеем  для  обоев.  Наверное,  командору  просто  стало
дурно.
   - Он не бредит? Не говорит ничего бессмысленного?
   - Нет-нет, господин  капеллан.  Он  такой  счастливый!  Говорит,  что
хочет, чтобы вы снова читали.
   - Он сошел с ума! - вырвалось у капеллана. Однако он тут же улыбнулся
и сказал своему спутнику:
   - Лейтенант, моей последней фразы, вы, естественно, не слышали.

ГЛАВА 48
ПЯТЬ КРИСТАЛЛОВ

   Сплю ли я сладким сном или бодрствую -
   Он не спит, о грехах моих плачет.
   Я тружусь, я молюсь, я безмолвствую -
   Он не спит - о грехах моих плачет.
   Оттого, что ему не плачу я любовью,
   Его сердце всегда обливается кровью.

   Умбекку теперь не покидало ощущение счастья.
   Стройный хор голосов звучал на фоне солидного  баса  органа.  Музыка,
молящая, но торжественная - эта звучная музыка, казалось, поднималась из
бездонных глубин, чтобы приподнять и  донести  голос  поющих  до  небес.
Мелодия лилась и мчалась к самой Вечности.
   Умбекка стояла, расправив плечи, в своем  лучшем  креповом  платье  и
держала перед собой канторат - сборник молитвенных  песнопений.  Умбекка
обожала эту небольшую книгу, гордилась  ее  кожаным  переплетом,  где  в
круге Агониса были вписаны ее инициалы. Ей даже не нужно  было  смотреть
на ароматно пахнущие страницы с мелким шрифтом.

   Он нас не покинул, он вернется к нам вновь,
   С любимой своей разожжет в каждом сердце любовь!

   Слова эти возвращали Умбекку  в  детство,  вместе  с  ними  наплывали
воспоминания, как они с Руанной, в одинаковых кружевных платьицах,  были
как "две горошинки из одного стручка", "эти славные девчушки  Ренч".  О,
как она веровала тогда, стоя рядом с  матерью  в  Большом  храме,  какие
восхитительные, торжественные звуки переполняли ее душу, как они  царили
в громадном храме, как звали к славе бога Агониса.
   Умбекка бросила взгляд на витражное окно вверху, над алтарем. Увидела
потрескавшиеся оконные переплеты, но тут же подумала о том, что не долго
им уже оставаться такими. Скоро тут  все  починят.  Ирионский  храм  уже
начал  обретать  былое  величие.  Глаза  Умбекки  затуманились  слезами.
Беспощадный свет сезона Агониса, проникая  сквозь  разноцветные  стекла,
смягчался, становился милосерднее.
   Джем стоял на костылях рядом с теткой. Он не без труда удерживался на
ногах, но отказался садиться, когда все  стояли.  Он  еще  плохо  помнил
слова песнопений и даже по канторату плохо ориентировался - терял нужные
строчки. В таких случаях он поступал просто: открывал и закрывал рот,  а
сам в это время осматривал храм.
   Со времени прихода в деревню синемундирников для Джема это было пятое
по счету посещение храма, и произошедшие здесь перемены изумили юношу. В
храме было чисто и светло. Заросли плюща и паутина исчезли, стены кто-то
заботливо выдраил добела. Своды зала и  портика  подперли  обструганными
столбами. Тетка с гордостью сообщила Джему,  что  за  работу  здесь  уже
принялись лучшие агондонские мастера.
   Взгляд Джема устремился к алтарю, за тяжелый, огромный круг  Агониса,
за каменную кафедру, взметнувшуюся над прихожанами.  На  кафедре  лежала
раскрытая книга, приготовленная для капеллана. Джем посмотрел выше,  еще
выше, выше витражного окна, изображавшего сцену Пророчества... на  своды
потолка...
   Юноше стало страшно. Он закачался.
   - Джем! - прошипела тетка.

***

   Последнее песнопение было из "Песен Победы", где говорилось не только
о том, что вера агонистов - самая истинная, но и то, что со временем она
распространится по всему миру.

   Синь небесная, зелень травы,
   Солнца луч, как улыбка любви.
   День настанет - я сам
   Улечу к небесам,
   И назад ты меня не зови.

   "Зелень травы"? О чем это они поют? Уж не о деревенской ли лужайке?

   Но он придет
   И победит,
   И мы придем
   И победим
   Во имя его!
   Во имя его!
   Час пробьет - люди мира всего
   Хором имя восхвалят его!

   Возглавлял хор прихожан бледный молодой  офицер  в  синем  мундире  с
наметившейся лысиной - взявший на себя роль регента при проповеднике  Эй
Фивале. Когда песнопения были допеты, а прихожане расселись по  скамьям,
капеллан - который, похоже, пока  предпочитал  называться  капелланом  -
взошел на кафедру. Поверх его  обычного  черного  костюма  на  нем  была
небесно-синяя мантия с длинными просторными рукавами. На голове  у  него
красовалась какая-то замысловатая шляпа.
   Прихожане  застыли  в  благоговейном  молчании,  не  сводя   глаз   с
капеллана. Капеллан обвел взглядом лица прихожан, уже знакомые  ему.  На
передних скамьях сидели самые уважаемые жители Ириона - госпожа  Ренч  и
юноша-калека, офицеры и их дамы. Середину занимали слуги и  торговцы,  а
на задних скамьях разместились крестьяне  -  бедно  одетые,  но  все  же
чистые - и простые солдаты. По обе стороны от алтаря и у  дверей  стояли
стражники со штыками наготове.
   Командор на службу не пришел.
   Эй Фиваль заглянул в "Эль-Орокон", перевернул  розоватую  страницу  и
прокашлялся.
   Он начал читать отрывок.
   Отрывок оказался одним из его любимых:
   "Ибо каждый из кристаллов был неописуемо красив, но тот кристалл, что
подал бог Орок своему младшему сыну, был красивее всех".
   (Орокон, "Расцв. " II. 36/25-6)
   Сначала капеллан произнес  эти  строки  тихо,  почти  шепотом,  затем
повторил, запрокинув голову назад  -  звучно,  гортанно,  подобно  звуку
органа.
   Теперь следовало истолковать отрывок.
   - Женщины и мужчины Ириона, - начал капеллан. - Написано,  что  Орок,
отец всех богов, во времена начала Эпохи Расцвета, когда боги  еще  жили
среди людей в подлунном мире и мир этот еще не был  разделен  на  части,
как теперь, и как должен быть разделен в Эпоху Искупления, а был един  и
купался в лучах священного света...
   Эй Фиваль поглубже вздохнул.
   - Написано, что умирающий бог Орок подарил каждому из своих детей  по
земле и по кристаллу, в котором заключалась сила этой земли.
   Эй Фиваль вздохнул еще глубже. Задумался. Устремил  взгляд  к  сводам
купола. Капеллан уже давно уяснил для себя, что одним из лучших  методов
толкования является такой: выдернуть из отрывка одно  слово  и  всячески
его препарировать. Сегодня он решил прибегнуть именно к этому методу.
   На каком  слове  остановиться?  На  слове  "кристалл"  или  на  слове
"земля"?
   - Кристалл... - торжественно  произнес  Эй  Фиваль.  -  Но  когда  мы
говорим "кристалл", что мы имеем в виду? Это одна  из  многих  и  многих
загадок "Эль-Орокона". Это тайна, о которой мы  должны  думать  долго  и
непрестанно.
   Джему казалось, что, когда он говорит слово "кристалл",  он  имеет  в
виду именно кристалл, а не что-то другое и вся загадочность  сводится  к
тому, чтобы разгадать, почему капеллан находит здесь какую-то загадку.
   Но Джем был всего-навсего невежественным мальчишкой.
   - Что ж... - продолжал вещать Эй Фиваль, - для нас с вами...  -  будь
он в Агондоне, он бы здесь сказал "для черни", но решил, что здесь лучше
от такой формулировки воздержаться. -  Что  ж,  для  нас  с  вами  слово
"кристалл" означает  вполне  ясный  и  определенный  образ.  И  что  же,
з