льверон, - улыбнулся главный наставник. - Мы  решили,  что
тебе пора предстать перед архимаксиматом. Архимаксимат -  это  учащийся,
на которого мы возлагаем самые большие надежды.
   Сайлас чуть не упал в обморок. Слезы застлали его  глаза.  Дрожа,  он
упал на колени и поцеловал пухлую руку в перстнях, протянутую ему одетым
в роскошную мантию архимаксиматом.
   Затем он произвел на архимаксимата неизгладимое впечатление,  проявив
искреннейшую набожность. Он уверенно говорил  о  самых  важных  насущных
вопросах, он легко  толковал  самые  тонкие  вопросы  богословия.  Затем
Сайлас и  двое  стариков  вместе  помолились.  Так  юноша  из  провинции
произвел блестящее впечатление.
   Уходя, Сайлас горел  от  волнения.  Да,  он  презирал,  ненавидел  ту
черноту, что угнездилась в его душе, но теперь его путь стал  ему  ясен.
Он не мог расстаться с той жизнью, он слишком сильно любил ее, и  он  не
смог бы предать тех, кто возлагал на него такие  надежды,  оказывая  ему
такое доверие. Он должен был пойти к Лоленде. Он должен был сказать  ей,
что все кончено. Но главному наставнику он ничего  не  скажет.  Говорить
было  нечего.  За  прошлые  грехи  искуплением  должна  была  стать  его
последующая жизнь.

8

   Свое последнее  посещение  дома  Лоленды  Сайлас  запомнил  навсегда.
Произошло оно за два дня до Очищения, и он  не  имел  права  уходить  из
школы. Фактически он бежал самовольно.
   Но он должен был сделать это.
   На лестнице перед дверью он опасливо  оглянулся.  Впервые,  когда  он
пришел сюда, на тихой улочке лежал снег, он лежал густыми шапками  и  на
ветвях деревьев. Теперь деревья были в цвету. Пели птицы. Стояло  раннее
утро.
   - Прошу прощения, но ее превосходительство...
   Сайлас, не обращая внимания на протесты лакея, вбежал в  дом.  Дорогу
он хорошо знал и быстро промчался по лабиринту залов  и  коридоров.  Эхо
его шагов разлеталось по  дому.  Мужества  ему  не  хватило.  Дважды  за
последние "Стены" он бывал здесь и каждый раз клялся  себе,  что  это  в
последний раз. Дважды страсть превозмогала клятвы.
   Но не сегодня. Нет, не сегодня.
   - Сайлас!
   Яркий свет ослепил Сайласа. Шторы были подняты, яркое утреннее солнце
заливало будуар. Высокие окна выходили в  прекрасный  сад.  У  окна,  за
столиком, накрытым к завтраку, сидела леди Лоленда в пеньюаре со шлейфом
и читала роман. Опустив книгу, она воскликнула:
   -  Сайлас!  Ты  с  ума  сошел?  Эрцгерцог,  конечно,  сам  не   прочь
поразвлечься, но...
   - Все кончено, Лоленда.
   - Что?
   - Я пришел сказать  тебе,  что  все  кончено.  Это  не  может  больше
продолжаться.
   - Сайлас, о чем ты? - Лоленда встала,  бросилась  к  Сайласу,  обняла
его.
   Он был бесстрастен. Он не дрогнул. Лоленда подняла к нему заплаканные
глаза. Сайлас взглянул на нее и был потрясен до глубины души. До сих пор
он  видел  Лоленду  только  в  полумраке,  и  она   представлялась   ему
чувственной женщиной, полной  страсти,  настоящим  воплощением  любви  и
красоты. Теперь, в лучах безжалостного утреннего солнца, он увидел,  как
покров иллюзии спал с Лоленды. Он увидел морщинки около ее глаз  и  губ,
дряблую желтоватую кожу шеи...
   Сайлас помнил тот самый первый день, когда во время "Стены" он бродил
один по городу. Как давно это было! Тогда он был так несчастен, что брел
куда глаза глядят и не смотрел по  сторонам.  "Во  славу  Джавандры!"  -
послышался чей-то пьяный крик.  Какой-то  богохульник  восславил  богиню
воды. Сайлас успел отпрыгнуть в сторону  -  прямо  рядом  с  ним  кто-то
выплеснул на мостовую содержимое ночного горшка. Ему стало  страшно.  Он
попал в район трущоб.  Грязные  домишки  теснились,  прижимаясь  друг  к
другу, крыши  их  почти  смыкались.  Запах  стоял  невыносимый.  Чумазые
ребятишки  с  наглым  любопытством  глазели  на  Сайласа.  А  потом   он
почувствовал, что его руки кто-то коснулся. Сайлас резко обернулся и при
тусклом свете увидел женское лицо.  Морщины  проступали  сквозь  толстый
слой пудры  и  румян.  Зазывная  улыбка  женщины  не  оставляла  никаких
сомнений. Сайлас содрогнулся и убежал.
   Как часто он вспоминал потом  об  этом  приглашении,  об  ощерившемся
щербатом рте, о белесой пудре, покрывавшей морщинистую кожу. Ему  всегда
казалось, что тогда он избежал греха, не ступил в бездну,  куда  мог  бы
ступить. Но теперь он увидел, что это  не  так.  Какая  разница?  Старой
шлюхой с лицом, изъеденным оспой, могла запросто быть и Лоленда.
   Сайлас слегка поморщился от отвращения:
   - Сколько тебе лет, Лоленда?
   - О Сайлас! - она отстранилась, побежала по комнате, заламывая  руки.
- Кто она? Кто, Сайлас? Кто эта маленькая шлюха?
   - Дело не в этом, Лоленда, - произнес Сайлас сквозь сжатые зубы. -  У
меня есть долг. Мне доверяют. Я должен принести обет.
   - Вот дурачок! - воскликнула Лоленда, правда, не слишком уверенно, но
тут же рассмеялась, запрокинула голову, застонала и,  упав  на  кровать,
покатилась по простыням.
   - Мне нужно идти, - холодно проговорил Сайлас. Он не понимал Лоленду.
Он никогда бы не смог ее понять.
   - Ты что, ничего не знал? - Лоленда  снова  бросилась  к  юноше.  Она
вытерла глаза. Сайлас обернулся. Лоленда глядела  на  него  чуть  ли  не
издевательски.  Усмешка  играла  на  ее  постаревшем,  бледном  лице.  -
Бедняжка Сайлас. Ты еще совсем дитя. Но, наверное, потому ты мне таким и
нравишься.  Мальчики-храмовники  мне  всегда  нравились.  Они   такие...
отрешенные. - Лоленда распахнула объятия. - Бедненький мой мальчик.  Ну,
иди же к мамочке. Иди.
   - Я не понимаю... - ошеломленно проговорил Сайлас,  не  тронувшись  с
места.
   - Но ведь это же я создала тебя, - зазывно потянулась  Лоленда.  -  У
меня  есть  власть,  Сайлас.  Кем   ты   был?   Набожным   провинциалом.
Простолюдином, да, простолюдином! Ты что, думаешь, без меня у тебя  было
бы какое-то будущее? Мы  с  архимаксиматом  старые...  ну,  скажем  так,
приятели. И еще скажем так: я замолвила словечко за мальчика из Ириона.
   - Нет! Ты лжешь!
   Но на самом деле Сайлас понимал: не лжет. Ноги его подкосились.
   Он рухнул на пол.
   Да, все правда.
   Она разрушила его. Она разрушила все на свете. Его успехи, как и  его
набожность,  оказались  постыдной  пустышкой.  Он-то   собирался   стать
светочем веры, путеводным маяком. А стал тускло горящей свечкой, залитой
оплывами нагара. Сколь мелочной, низкой оказалась его  гордыня!  Кто  он
теперь? Червь, не более того!
   Лоленда подошла. Пола ее пеньюара накрыла убитого горем юношу.
   - Сайлас, Сайлас!
   Лоленда присела, расставив колени. Ее пальцы зарылись в  его  волосы,
коснулись губ, век... Она потянула его к себе. Он дрожал и задыхался:
   - Нет!
   Но все без толку. Он онемел. Лоленда застонала и запрокинулась  назад
- воплощенная похоть. Сайлас швырнул ее на пол. Сорвал  с  себя  камзол.
Лоленда, улыбаясь, отползла от него. Сайлас схватил ее.
   - Нет!
   - Да!
   Он швырнул ее на  кровать.  Разорвал  пеньюар.  Рывком  снял  рубаху,
стащил штаны. Лоленда откатилась от него. Сайлас настиг ее и вцепился  в
нее. Она царапалась, отбивалась, но смеялась... смеялась...
   А потом случилось это. Она дико закричала.

9

   В то утро свет  был  беспощаден.  Яркое  утреннее  солнце  озаряло  и
морщины Лоленды, и ее увядшие прелести, и пепел  на  полу  у  камина,  и
пылинки, порхающие в воздухе без числа.  Солнечные  зайчики  прыгали  по
жирным остаткам завтрака на тарелках,  лучи  солнца  освещали  и  ночной
горшок, стоявший под кроватью. Безжалостное солнце озаряло и обнаженного
юношу с впалой грудью и выступающими ребрами, тощими  руками  и  ногами.
Как бледна была его  кожа,  и  как  ярко  горел  на  этой  бледной  коже
загадочный знак, оставленный кем-то в его паху...
   Лицо Лоленды превратилось в застывшую маску. Она указывала на  клеймо
пальцем, и палец ее дрожал. Когда она заговорила, из горла  ее  вырвался
свистящий, хрипящий шепот:
   - Клеймо ваганов!
   А потом она поникла, отчаяние охватило ее, неотвратимое,  как  точная
тьма.
   - О, что я наделала! Убирайся прочь, уходи от меня!
   Сайлас медленно оделся, ошеломленный, ничего не понимающий. Руки  его
ничего не чувствовали, онемели. Ведь он не знал об этом?  А  дядя  знал?
Мальчику говорили только, что его мать умерла, а как-то  раз,  когда  он
поинтересовался, была ли она родом из Ириона, дядя Олион, опустив глаза,
ответил: нет, не была. Знал ли Олион, что мать  Сайласа  была  ваганской
шлюхой? Но нет, он не мог этого знать. Знай он об этом, разве не  тщетны
тогда были бы все его усилия - побои,  ледяные  ванны  и  прочие  пытки?
Разве тогда он стал бы пытаться обратить мальчика в веру агонистов?
   - Лоленда? - проговорил Сайлас, обернувшись на пороге. - Ты говорила,
что у тебя остались какие-то письма. От дяди Олиона.
   Лоленда  рыдала.  Посмотрев  на  Сайласа  заплаканными  глазами,  она
сказала:
   - Твой дядя умер, Сайлас. Он умер... несколько сезонов назад. Ты и не
спохватился. Вот я и подумала...
   - Лоленда... - Сайлас шагнул к ней.  Ему  хотелось  в  последний  раз
обнять ее.
   Лоленда в отвращении отодвинулась.
   - Нет! Нет! - голос ее  был  полон  брезгливости.  -  Грязный  ваган.
Грязный! Грязный!
   Сайласу оставалось одно - уйти. А потом он снова и снова задавал себе
один и тот же вопрос: сам-то он знал об этом или нет? Ведь все  время  с
тех пор, как он повзрослел, стал мужчиной,  пятно  клейма  разрасталось,
становилось ярче. Неужели  он  не  задумывался?  Не  догадывался?  Такие
клейма называли Первой Кровью, и их носили на своем теле мужчины-ваганы.
Клеймо  ставили  там,  куда  Терон,  бог  огня,  ударил  брата   своего,
ваганского бога Короса. Это было наказание за похоть, грязную  ваганскую
похоть.
   Теперь ни о каком очищении и думать было нечего.

10

   Через  день  Сайлас   уже   стоял,   угрюмый   и   печальный,   перед
архимаксиматом. На улице  светило  яркое  солнце,  а  шторы  в  кабинете
старика были задернуты. В камине плясало пламя.
   - Я что-то замерз, -  признался  архимаксимат  и  уже  собрался  было
предложить юноше  присесть,  как  с  губ  Сайласа  сорвалось  совершенно
неожиданное, шокирующее заявление.
   - Вольверон, но почему? Почему? - спросил архимаксимат. Сайлас мог бы
многое ответить на этот вопрос, но не стал  этого  делать.  Архимаксимат
протянул Сайласу руки, сжал пальцы юноши.
   - Сын мой, - сказал он ласково, - ты  так  одарен.  Не  зарывай  свой
талант в землю, не отказывайся от него - и ради чего? Из-за чего?  Из-за
внезапного страха? Придет  время,  и  ты  станешь  одним  из  величайших
служителей ордена. О Вольверон, каждый  из  нас  в  душе  почитает  себя
недостойным...
   Архимаксимат и сам был напуган не на шутку. Беседы с  учащимися  были
делом обычным, и протекать должны были, как заведено. Никогда еще прежде
не бывало такого случая, чтобы учащийся перед обрядом Очищения заявлял о
своем желании покинуть школу. Голос старика звучал чуть ли не умоляюще -
но он ничего не добился.
   Сайлас стоял, дрожа, опустив глаза. Он  принял  решение,  и  если  он
решил не говорить всей правды, кто мог обвинить его в этом? Лоленда вряд
ли бы призналась в своем  грехопадении.  Это  было  бы  слишком.  Сайлас
закусил губу.
   У него навсегда останется тайна, которую он призван будет сохранить.
   - Могу ли я что-нибудь сделать для тебя, сын мой? Проси, если чего-то
хочешь.
   А Сайлас уже стоял на пороге. Он знал, чего хотел.  Архимаксимат  был
добрым человеком. И Сайлас не думал, что его  просьба  будет  воспринята
превратно.
   Так и получилось.
   - Ирион?
   - Это в Тарнской долине, архимаксимат. Глушь, провинция, но  это  моя
родина. Место, где я должен жить.
   Архимаксимат ответил не сразу. В тишине потрескивали дрова в камине.
   - Хорошо, Вольверон. Постараюсь все уладить. Старик вздохнул.
   Ему поведение Сайласа казалось абсурдным. О да, некоторые имели право
посвятить себя простонародной набожности, и этот путь также был  достоин
всяческого уважения.  Но  Вольверон?  Казалось,  будто  молодой  человек
просто занемог.
   - Неужели мое желание так странно, архимаксимат?
   Но беседа была окончена.
   Дверь, щелкнув, затворилась.  Архимаксимат  вернулся  в  свое  мягкое
кресло у огня. Согрел руки. Снова вздохнул. Бедняжка Лоленда! Этот юноша
ей так нравился!
   Старик Вольверон возвращался домой из  леса,  осторожно  ставя  перед
собой посох. Туда ли он шел, в ту ли сторону? Он  не  смог  бы  ответить
уверенно. Он слишком долго просидел, предаваясь  горьким  воспоминаниям.
Если бы он мог  плакать,  он  бы  заплакал.  Но  что  толку  горевать  о
прошедших годах?
   - Папа? - окликнула Вольверона его  дочь,  встав  на  тропинке  перед
Сайласом. Взяв отца за руку, она проговорила потише:
   - К пещере - вот в эту сторону надо идти.
   Солнце ярко светило,  заливая  подлесок  сквозь  кроны  деревьев.  Но
судьба нависла над отцом и дочерью, словно мрачная грозовая туча.

ГЛАВА 33
КОМНАТА НОВА-РИЭЛЯ

   - Эй!
   - Иду, господин Полти.
   Такое происходило бессчетное число раз за день. Сначала  громогласный
крик, эхом разносившийся по  кабачку,  потом  -  топот  тяжелых  ботинок
хозяйки по узкой винтовой лестнице. Полти, лежавший на мягкой кровати  в
лучшей комнате, лениво поворачивался на бок. Он задирал ночную рубашку и
мочился в горшок. Противно пахнущая струя мочи пролетала мимо, падала на
узорчатую циновку, разливалась там дымящейся лужицей.  А  жирный  парень
только довольно ухмылялся и укладывался на спину.
   - О, ну и запыхалась же я! - сообщала досточтимая Трош,  появляясь  в
дверях,   прижав   руку   к   вздымавшемуся   животу.   С   подчеркнутой
обходительностью она ставила кружку на инкрустированный столик  красного
дерева у кровати, разглаживала фартук и осторожно присаживалась на  край
кровати. Так повторялось изо дня в день.
   - Вам лучше, господин Полти? - спрашивала она.
   - Маленько лучше,  -  неизменно  отвечал  Полти.  -  Спасибо,  Винда.
(Хозяйка сама упросила Полти называть ее по имени. Когда так ее пробовал
называть собственный сын, она драла его за уши.)
   - Господин Полти! - притворно возмущалась вдова. - Вы меня  в  краску
вгоните.
   Но  она  не  краснела.  Она  печально  обводила   взглядом   комнату,
заставленную темной полированной мебелью,  стены,  увешанные  множеством
картин, выцветших и потрескавшихся. А ведь как старательно, как  любовно
она выбирала и покупала эти картины в первые годы  замужества!  А  какие
люди останавливались в этой  комнате  в  былые  деньки!  Она  называлась
"комнатой Нова-Риэля" и была святая святых "Ленивого тигра"  в  те  дни,
когда это заведение не  было  таким,  как  теперь,  -  забегаловкой  для
отпетых пьянчужек. Сама кровать  -  ну  просто  загляденье!  С  четырьмя
столбиками, с бархатным балдахином - для парня она была великовата, даже
для здоровенного. Но если на то пошло,  Полти  был  благородных  кровей.
Самый благородный постоялец в "Ленивом тигре" со времен Осады! Да и  сын
досточтимой Трош тоже спал теперь здесь - она это знала. Правда, спал он
большей частью на стуле у окна,  а  то  и  на  сеновал  уходил  -  после
перебранок с господином Полти. О, как бы Винде хотелось, чтобы  ее  сына
уважали побольше!
   От коврика поднимался запах мочи.
   - Винда, я тут подумал, - проговорил Полти, прихлебывая эль. - А  Вел
в последнее время в "Тигра" наведывается?
   - Сынишка кузнеца? Ой, он тут много раз бывал, господин Полти. И  все
время с этой девчонкой-толстушкой. - Досточтимая Трош осуждающе  поджала
губы. - Только вот не припомню, звать-то ее как.
   - Лени, - напомнил ей Полти - пожалуй, немного поспешно.
   - Лени, точно. Развязная маленькая дрянь. Вот чего не  выношу  -  так
это распущенных  девушек.  Ну  а  вы,  господин  Полти,  себе  уж  точно
попорядочней  девушку  найдете.  -  И  Винда  любовно  окинула  взглядом
внушительную фигуру Полти.
   За те несколько сезонов, что Полти провел в "Тигре",  он  еще  больше
разжирел - ну ни дать ни взять еще одна бело-розовая подушка на кровати!
   Полти бросило в краску.
   - Да ладно вам, Винда!
   - И никаких "ладно вам, Винда" - чтоб я не слышала. Вы благородный, и
это я уж точно знаю - в один распрекрасный день вы прославитесь.  Просто
вам надо поправиться да на ноги встать. Вот и все. Ну, это  само  собой,
когда вам полегче станет. - Винда стеснительно  взъерошила  рыжие  кудри
Полти. - А ведь я почти закончила вам жилетку вышивать.
   - Винда? - окликнул ее Полти, когда она уже стояла на пороге. Залитая
румянцем досточтимая Трош обернулась. - Когда сын кузнеца снова  придет,
скажете мне, ладно?
   Досточтимая Трош пообещала сказать. В последнее время уход  за  Полти
стал для нее чуть ли не смыслом жизни. Полти ни в чем  не  знал  отказа.
Порой, когда он спал после обеда, она потихоньку  входила,  садилась  на
кровать и нежно гладила его, виновато отдергивая руку, если  слышала  на
лестнице шаги Арона. Она ничего не  могла  с  собой  поделать.  Господин
Полти внушал ей благоговейное преклонение. Она знала: этот парень послан
ей в награду за пережитое горе - смерть мужа и за то, что с тех пор в ее
душе расцвела обновленная непоколебимая вера.
   Бедняга Эбби теперь покоился в глухом углу кладбища, в простой могиле
без надгробия. Винда собиралась заказать красивое резное надгробие.  Она
думала о том, как, постарев, будет приходить  к  могиле  мужа,  садиться
рядом и разговаривать с ним. Она будет заботливо спрашивать своего Эбби,
вдоволь ли он пьет эля в Царстве Небытия и как он  там  ходит  на  одной
ноге. "Эбби! - будет тихонько шептать она. - Это  Винда.  Твоя  Винда  с
золотистыми кудряшками". Ну а пока - пока она будет дарить свою доброту,
свое милосердие здесь - тем,  кто  в  этом  нуждается.  Таков  ее  долг.
Некоторые считали ее дурной женщиной. Говорили,  что  "Ленивый  тигр"  -
чуть  ли  не  бордель.  Поглядывали  на  Винду  и  шептались:   "Зеленая
подвязка!"
   Вот уж ерунда! Наглая ложь! Чего-чего,  а  подвязок  Винда  сроду  не
носила!

***

   Уйдя в тот день от господина Полти, Винда  задержалась  на  лестнице.
Дрожащей рукой нащупала в кармане фартука то, что носила там  уже  много
дней.  Да,  на  месте.  Ей  нравилось   всякий   раз   убеждаться,   что
драгоценность  на  месте.  Она  собиралась  отдать  ее  господину  Полти
сегодня, но так приятно было оттянуть блаженный миг.
   Еще немного оттянуть.
   Винда поднесла поближе к глазам перстень с аметистом  и  залюбовалась
им. Вот ведь какой гадкий мальчишка ее Арон - прятал перстень! И от кого
- от родной матери! Найдя перстень, досточтимая Трош была  возмущена  до
глубины души. Как  это  он  только  посмел  что-то  украсть  у  слабого,
больного товарища! Впрочем... нет, воришка бы из Арона не получился - уж
слишком он был глуп. Его  вина  у  него  на  физиономии  была  написана.
Досточтимая  Трош  старалась,  как  могла,  но,  увы,  она   не   любила
собственного сына. Он казался ей каким-то бесцветным,  жалким.  Конечно,
Эбби был пьяницей, но все-таки в нем был огонь! Жизнь в нем  была!  А  в
Ароне что? Ровным счетом ничего.
   Аметистовый перстень сверкал гранями и переливался в лучах  закатного
солнца, проникавших сквозь роковое окно. Винда Трош поднесла перстень  к
губам и забыла о своем никудышном сынке. Арон! Да при чем он  вообще?  С
того самого мгновения, когда  досточтимая  Трош  увидела  перстень,  она
поняла, кто для нее  должен  стать  предметом  обожания.  Она  вспомнила
времена Осады. Золотые были деньки.  Она  тогда  вертелась  как  волчок,
стараясь угодить солдатам-синемундирникам. Винда загадочно улыбнулась.
   Видела, видела она перстень, похожий на этот...

***

   - Боб, а Боб, - заплетающимся  языком  проговорил  Полти.  -  Я  тут,
знаешь, чего подумал?
   - М-м-м? - уставший после дневных  забот  долговязый  Арон  поудобнее
улегся на подушке. Он давно привык к пьяному  бормотанию  дружка.  Голос
Полти для Боба в это время, когда