тчаянным усилием она заставила себя очнуться.
   Никто не смотрел на нее. Никто ничего не видел.
   Она сжала кулаки.

ГЛАВА 28
ОЧИЩЕНИЕ

   - Бастард! Бастард!
   Вопли Воксвелла разносились по всему замку.
   Вечерело. Коридоры погружались  во  тьму,  солнце  бросало  последние
багровые отсветы на оконные стекла, но здесь, в глубине  замка,  вдалеке
от двора, окон было мало. Одна-единственная узкая бойница наверху, такая
одинокая посреди массивной наружной стены, призвана была пропустить свет
и бросить его на сцену, где должен был вот-вот разыграться последний акт
в исполнении Воксвелла.
   Перебираясь по замку своей крабьей походочкой, лекарь вскоре  миновал
немногие замковые комнаты.
   - Бастард! - крикнул он снова.
   "Бастард! Бастард!" - ответило ему эхо.
   Лекарь оглянулся  по  сторонам.  Задрал  голову.  С  потолка  свисали
лохмотья паутины. В дальнем углу, за аркой, начинался темный  лестничный
пролет.
   - Бастард? - прошептал Воксвелл.
   Почему это вдруг он перешел на  шепот?  Послышался  крысиный  писк  и
шуршание. "Где же находится комната бастарда?"  -  попытался  припомнить
Воксвелл. Почему-то перед его мысленным взором предстал  грязный  буфет,
где на  полке  неподвижно  лежал  бастард,  замурованный  внутрь  своего
увечья. "Может, так оно и было на самом деле? Ну, конечно,  именно  так.
Трагедия, что и говорить. Но трагедии бастарда суждено  было  подойти  к
концу".
   И Воксвелл вновь прошептал:
   - Бастард?
   Воксвелл медленно поворачивался, искал глазами выход. Уже  много  лет
он лечил бастарда. А теперь все эти годы казались  ему  глупым,  тщетным
времяпрепровождением. Он считал Джема неизлечимым, безнадежным  больным.
Он так думал. Он так говорил. Но вот оно, человеческое тщеславие!  Сколь
многое можно было сделать, сколь многого достичь, стоило только  открыть
свое сердце для бога Агониса! То откровение, что снизошло на  Воксвелла,
теперь могло помочь ему излечить все людские пороки!
   И даже увечья!
   Даже увечье бастарда!
   - Бастард! - настойчиво, громче, чем прежде, произнес Воксвелл. Снова
ему ответило эхо, но это не смутило лекаря.  Эхо  так  эхо,  пусть  себе
отвечает. Однако в груди лекаря зашевелилась глухая злоба. Разве  он  не
принимал мучения юного бастарда близко к сердцу во все времена?  "А  как
себя чувствует бастард?"  -  Он  всегда  задавал  этот  вопрос  толстухе
хозяйке. О да, он всегда искренне сострадал  мальчику,  всегда  проявлял
заботу о нем. "Как себя чувствует бастард?" - Ведь именно  таков  всегда
был его первый вопрос. Или последний? Или единственный?
   - Бастард!
   И вдруг до слуха Воксвелла донесся странный звук - тонкий вибрирующий
стон, похожий на потустороннюю музыку. Влажные губы  лекаря  скривились.
Неожиданно он осознал,  насколько  огромен  замок,  как  бесконечны  его
коридоры и залы. Казалось, вся  громада  древней  твердыни  надавила  на
тщедушного лекаря своим весом. Звук доносился от арки -  той  самой,  за
которой начиналась витая лестница.
   Звук оборвался.
   Появилось колеблющееся пламя - то был  светильник,  отбрасывающий  на
ступени лестницы золотистое сияние.
   А потом раздался голос:
   - Варнава! Я больше не могу! Бастард! А что это еще за Варнава?
   Досточтимый Воксвелл притаился за  колонной.  Пламя  светильника  под
аркой разгоралось все ярче, и вскоре там появилась  фигурка  -  нет,  не
бастард, но кто-то еще более уродливый. Пыхтя и  отдуваясь,  старательно
переставляя коротенькие ножки, карлик шел  вперед,  заслоняя  от  лекаря
калеку. Озаряемый светом лампы, карлик  напоминал  неуклюже  сработанный
крест.
   Воксвелл следил за ними,  содрогаясь  от  отвращения.  Отвратительное
создание поставило  светильник  на  пол,  подняло  голову  и  оценивающе
глянуло на  узкую  бойницу,  пропускавшую  свет  в  зал.  Затем,  согнув
заскорузлые пальцы, поднесло их к висевшей  на  его  груди  полированной
коробке.  Вновь  зазвучала  странная  музыка,  похожая  на  бессловесное
заклинание  какого-то  таинственного  кукловода.  И  вот  на   последних
ступенях  лестницы  возникла  фигурка  бастарда.  Он  шагал,  совершенно
измученный, опираясь на костыли.
   Карлик перестал играть и захлопал в ладоши. И  как  раз  в  этот  миг
бастард выронил костыли, и они со стуком упали на каменный пол.
   - Варнава! У нас получилось! - выкрикнул Джем и без сил опустился  на
пол.
   - Бастард! - прохрипел досточтимый Воксвелл и бросился к мальчику.
   Услышав дикий, визгливый окрик,  Джем  изумленно  поднял  голову,  но
стоило лекарю склониться к нему, как  юношу  сковал  невыразимый  страх.
Воксвелл схватил его, приподнял,  принялся  трясти  и  дрожащими  губами
что-то выкрикивать насчет божественного замысла, проклятых богом жителей
Земли и о вечном ужасе, поджидающем подобных за вратами Царства Небытия.
   - Неужели ты смеешь потешаться над своим увечьем, бастард? Неужели ты
смеешь отрицать волю бога Агониса? Кем ты хочешь стать? Нова-Риэлем?
   - Отпусти меня! Отпусти!
   Джем пытался вывернуться. Покалеченные ноги не двигались, он  не  мог
ими оттолкнуть лекаря, а тот крепко держал его за руки.
   - О, зараза уже успела распространиться! Ты - во власти зла, бастард!
Твое сердце полно гнили!
   Беззубый  рот  карлика  беззвучно  открывался  и  закрывался.  Ударив
напоследок по клавишам лиры, карлик бросился  к  обезумевшему  лекарю  и
укусил его за бедро.
   Отпрыгнул в сторону.
   И снова укусил.
   Воксвелл  размахнулся  и  ударил  карлика.  Тот  упал  на  пол.  Аира
застонала.
   Но Варнава не отступался и укусил Воксвелла в третий раз.
   - Изыди, отвратительное создание!
   На этот раз лекарь отпустил  бастарда,  наклонился,  схватил  с  пола
брошенные костыли и пошел на карлика.
   - Господин Джем! Господин Джем! -  звал  чей-то  голос.  Но  Воксвелл
ничего не слышал. Он был невменяем. Джем без сил распростерся  на  полу,
даже не имея сил крикнуть. А лекарь, громко проклиная зло и те  обличья,
которые оно способно принимать, его  изощренность  и  происки,  принялся
избивать костылями несчастного карлика.

***

   - Перестаньте! Хватит!
   Это кричала Нирри. Она бросилась к Воксвеллу.
   Лекарь обернулся.
   Он бросил костыли, но не из-за  того,  что  подбежала  служанка.  Его
напугала  фигура  в  белом,  что  мчалась  следом   за   Нирри.   Фигура
остановилась у стены,  медленно  сползла  на  пол.  Но  вот,  бледная  и
изможденная, леди Эла вдруг встала, шагнула вперед, и  с  ее  побелевших
губ слетели слова - слова осуждения и проклятия.
   - Злобный, лживый человек! - отлетело эхом от стен зала.  -  Убирайся
отсюда  и  никогда  больше  не  возвращайся  сюда!  Убирайся!  Убирайся!
Убирайся!
   Пятясь назад, лекарь, сверкая глазами и брызгая слюной, огрызался:
   - А что я еще мог поделать? Ты хочешь, чтобы  твой  ублюдок  забыл  о
боге? Неужто он возмечтал стать  Нова-Риэлем,  про  которого  болтают  в
легендах?
   - Мама! - вскричал Джем, и Эла опустилась рядом с ним на  колени.  Он
прижался к ее груди. Глаза юноши были  закрыты.  Все  было  кончено,  но
перед глазами у Джема стояло пережитое. Он  снова  и  снова  видел,  как
вздымаются и падают тяжелые костыли, как они взлетают над головой лекаря
и падают...
   Раз...
   Два...
   Сколько же раз?
   В такт костылям взлетала  и  падала  их  тень  на  багряной  в  лучах
заходящего солнца стене. Сначала послышался  треск  дерева,  а  потом  -
хруст костей.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ПРИБЛИЖЕНИЕ

ГЛАВА 29
МЯГКОЕ СИДЕНЬЕ

   Со времени Осады миновало почти три цикла.
   На дне долины у подножия скалы Икзитера медленно,  но  верно  умирала
деревня Ирион. В холодные, тоскливые дни сезонов Короса,  когда  ночь  с
трудом дожидалась окончания дня, только робкая струйка дыма из трубы  да
тусклый  свет  свечи  в  окошке  домика  с  облупившейся  штукатуркой  и
потрескавшейся черепицей подсказывали, что  здесь  еще  теплится  жизнь.
Надгробия на кладбище покосились и растрескались. Еще немного - и та  же
судьба могла постигнуть храм. После каждого снегопада громадный каменный
треугольник фундамента все глубже проседал  в  землю.  Казалось,  здание
только мучительно  оттягивает  тот  день,  когда  рухнет  колоннада  его
портика.
   Нищета легла на деревню словно тень. Природа капризничала,  и  урожаи
стали скудными. Тощие  куры  уныло  слонялись  по  дворам,  козы  давали
жидкое, водянистое молоко. Худющие - кожа да кости  -  коровы  бесцельно
скитались по полям.
   Сезон Терона бывал короток, но жесток. В  то  время  Диколесье  алчно
подбиралось все ближе к деревне. Корни  деревьев  выхватывали  камни  из
ограды кладбища, ветви помогали им разрушать стену. Всевозможные  семена
произрастали  на  деревенской  лужайке.  Небольшие  садики  около  домов
радовали глаз обилием плодов - персиков, яблок и груш, которым,  однако,
не суждено было вызреть: все плоды падали на землю, подточенные червями,
и гнили затем в высокой  траве,  которую  вот-вот  должны  были  сковать
первые заморозки.
   Лица  жителей  деревни   помрачнели,   осунулись.   Жизнь   для   них
превратилась в горькое,  тоскливое  хождение  по  кругу.  Стоило  минуть
очередному циклу, и деревню покидали все новые и новые  жители.  Повозки
вереницей тянулись по обнищалой улочке  и  уезжали  по  белесой  дороге,
уносившей их к югу от истощенных полей  и  унылых  домов.  Они  уходили,
покидали обжитые края - сыновья с печальными, но  решительными  глазами,
насилу вырвавшиеся из объятий  рыдающих  матерей,  и  отцы,  гордые,  но
оборванные, вместе со  своими  болезненными  женами  и  чумазыми  босыми
ребятишками. Уходили, погрузив на повозку нехитрый скарб. Повозку  тащил
либо ослик, либо старая-престарая клячонка.
   Остающиеся еще сильнее погружались в тоску, в чем им немало  помогали
неистощимые запасы из погребов заведения с вальяжно развалившимся тигром
на вывеске. Давным-давно никто не слышал стука молота ни в кузнице, ни в
мастерской медника или колесника. Мельник, живший ниже по реке, давно не
открывал створ плотины.
   Однако близились перемены.

***

   - Капеллан?
   - Господин?
   - Вы что, опять носом клюете?
   Капеллан и не думал дремать. Он тайком приподнял уголок занавески  на
дверце кареты. Столько ехать - и не  заскучать  по  миру?  Это  было  бы
противоестественно. Солнце сегодня  светило  ярко.  Капеллан  знал,  что
вдоль дороги по обе  стороны  тянутся  ветвистые  леса,  но  он  отогнул
занавеску только чуть-чуть и поэтому видел лишь золотистую полосу жухлой
травы. Карета катилась так медленно. Сколько еще ехать до Ириона? Месяц?
Два?
   - Выглядываете тайком, да?
   Капеллан учтиво отрицал подозрения командора. Он даже  позволил  себе
благодушно рассмеяться. Мало кто решился бы на подобную дерзость.
   - Вы забываете, господин, - мягко напомнил командору капеллан, -  что
я  -   человек   избранный,   посвященный.   Порой   я   просто   обязан
сосредоточивать свои помыслы на  любви  и  бесконечном  милосердии  бога
Агониса.
   - Я не забываю о том, что вы лицемер с хорошо подвешенным языком.
   Колкость отозвалась болью в сердце  капеллана.  А  ведь  сам  он  был
человеком искренним, и ему всегда  казалось,  что  только  так  и  стоит
общаться с другими людьми. Лицо командора было закрыто широкой повязкой,
но капеллану казалось, что спрятанные за  повязкой  глаза  обжигают  его
пламенным  взглядом,  способным  прожечь  ткань  его  плотной,  расшитой
позументом мантии.
   Глупости, конечно. После взрыва в Зензане командор почти ослеп, вот и
прятал глаза за повязкой. И вот беда - велел держать занавески в  карете
закрытыми! Старик становился все более и более чудаковатым. Может  быть,
после взрыва в Зензане пострадало  не  только  его  тело,  но  и  разум?
Капеллан полагал, что это вполне вероятно.
   Маленькие  часы,  подвешенные  над  головой  у   командора,   пробили
пятнадцать раз.
   - Время для молитвы,  -  задушевно  проговорил  капеллан,  сжал  руки
капитана и задумался о теме проповеди. Покачивание кареты подсказало ему
тему.
   Путешествие. Бог Агонис.
   Поиски леди Имагенты...
   Капеллан пробормотал несколько слов  хвалебной  молитвы,  после  чего
произнес:
   - Источник света, услышь наши молитвы! Взгляни на нас с милосердием и
состраданием - мы, твои жалкие рабы, молим тебя.  Мы  греховно  сошли  с
пути истинного. Мы падаем и спотыкаемся...
   Карета подпрыгнула на ухабе. Расплывшаяся фигура командора  угрожающе
наклонилась вперед. Но капеллан не сбился.
   - И лежим там, где упали, словно скотина в стойле... Да,  это  хорошо
сказано.
   - О милосерднейший, воззрись же на нас очами,  полными  слез,  помоги
нам найти силы для борьбы, для поиска добра, которое в  один  прекрасный
день... зальет землю.
   Предпоследнее слово капеллану подсказал зензанский слуга, подавший им
с командором чай.
   -  Воззрись  на  нас,  господь,  подари  нам  надежду  увидеть  тебя.
Восхвалим же все вместе господа и госпожу нашу.
   - Восхвалим же все вместе господа  и  госпожу  нашу.  Откинувшись  на
спинку сиденья,  капеллан  изучал  командора,  но,  правду  сказать,  не
слишком старательно. Оливиан Тарли Вильдроп был печально знаменит своими
жестокостями. Даже те, что воевали  с  ним  рука  об  руку,  не  слишком
одобряли тот путь, что он избрал для того, чтобы сделать  карьеру.  А  к
вершине карьеры Вильдроп шел  по  трупам.  Среди  красномундирников  про
Вильдропа говорили, будто он - кровожадный зверь, что с губ  его  капает
слюна, как только он завидит жертву. Конечно, это было  преувеличение  -
разве можно было подумать  такое  о  симпатичном  старике,  сидевшем  на
мягком сиденье? От его былой лихости остались разве  что  пышные  усы  с
загибающимися кверху кончиками.
   Командор сидел неподвижно. Казалось, религиозные  чувства  продолжают
владеть им. За время путешествия он взял за привычку  отмечать  молитвой
каждый пятнадцатый час.  Даже  капеллану  казалось,  что  это  несколько
утомительно. Столь часто  молились  только  Посвященные,  а  военному-то
зачем? Но на самом деле капеллан знал, у кого командир позаимствовал эту
идею. В знаменитом  романе  "мисс  Р"  "О  делах  военных  и  любовных",
представлявшем собой переписку кавалера с дамой, главный герой  даже  на
поле боя не  отступал  от  привычного  ритма  молитвы.  Кое-кто  мог  бы
сказать, что такому  болвану  было  бы  очень  просто  оказаться  легкой
добычей для врагов. Другие говорили, что только  так  он  и  должен  был
поступать, ибо был чист сердцем. Автору, "мисс Р", похоже, казалось, что
благородный Бевин достоин всяческого восхищения. Ведь именно из-за этого
в немалой степени он в конце концов добился руки и сердца  благочестивой
Альриссы.
   Или Эвелинны?
   Или Меролины?
   Капеллан уже не помнил точно имени героини, но мог запросто уточнить.
Книжная полка висела между зеркалом  и  скорчившимся  в  неудобной  позе
слугой. Там  стояло  полное  агондонское  издание  сочинений  "мисс  Р".
Большую часть пути капеллан читал командиру эти романы вслух. Как же они
нравились старику!
   У потолка кареты покачивался ажурный  светильник,  который  капеллану
позволялось зажигать только для чтения.
   Скоро командор попросит его почитать.
   Сегодня они должны были начать "Первый бал Бекки".

***

   Глаза командора под повязкой были открыты. Погруженный в темноту,  он
думал о том месте, куда вела дорога. Ирион.
   Да.
   Круг замыкался. Узнав о том, что его  командируют  в  Тарн,  командор
пришел в ярость. Он был уже готов наотрез отказаться от  назначения,  но
потом вдруг передумал. В конце концов, в Тарне взошла звезда его  славы.
Кроме того, там он кое-что оставил... Так,  безделица,  но  нужно  будет
сказать об этом капеллану. Может быть, несмотря ни на что,  ему  удастся
снова прославить фамилию Вильдроп!
   Однако приятные мысли  вскоре  сменились  горечью,  и  командор  стал
вспоминать о том, что произошло в Зензане. Подумать только, он  был  так
близок к славе, к своей самой  великой  победе!  И  вдруг  все  рухнуло.
Командир снова и снова проклинал судьбу.
   Нет, не судьбу.
   Алого Мстителя.

ГЛАВА 30
КРОВОТЕЧЕНИЕ

   - Папа!
   Ката проснулась, тяжело дыша.
   Поморгала. Протерла глаза. Лучи солнца, проникая сквозь густую листву
деревьев у входа в  пещеру,  играли  на  земле  золотистыми  пятнышками.
Мало-помалу привычный мир пещеры окружил Кату: грубые каменные  стены  и
пол, низкий, нависающий потолок.
   Это был всего лишь сон.
   Ката сидела на лежанке, отбросив одеяло. По другую сторону  от  очага
спал отец. Грудь его медленно вздымалась и опадала, прикрытая  выцветшей
рубахой. Взволнованно бьющееся сердце Каты немного успокоилось.
   А во сне она ушла в чащу Диколесья и бродила  там  так,  как  бродила
тысячу раз наяву - ходила босая по морю папоротников. Но во  сне  что-то
было не так: врожденное чутье как бы  отказало,  а  лес  вокруг  сковало
странное безмолвие. Ни звука, ни ветерка, ни шороха листвы,  ни  птичьих
трелей, ни шелеста копошащихся в опавшей хвое мышей. Кате казалось,  что
привычные ощущения грубеют,  становятся  притупленными.  Она  шла  среди
папоротников и  почти  не  чувствовала  их  прикосновения.  Растения  не
гладили ее кожу, не  царапали,  не  покалывали.  Воздух  становился  все
холоднее. Свет померк, и пошел снег.
   И вот тогда сердце Каты сковала тревога. Она поняла, что заблудилась.
Здесь, в лесу,  пропитавшем  все  ее  чувства,  словно  прожилки  листок
дерева. Ката не могла найти дорогу к родной пещере.
   - Папа! Папа!
   Но отец не слышал ее, и казалось, никогда не услышит.  А  потом  снег
пошел сильнее, и ничего не стало видно, кроме снега, падавшего крупными,
бесформенными хлопьями.
   - Папа!
   Никогда прежде Кате не снились такие сны.
   Ката встала и потянулась. Отбросила за спину спутанные волосы,  тихо,
бесшумно вытерла нос тыльной стороной  ладони.  Осторожно,  стараясь  не
разбудить отца, девушка склонилась к нему.
   Капюшон упал и обнажил лицо с  запавшими  пустыми  глазницами.  Когда
Ката видела лицо отца, ей всегда становилось нестерпимо  жаль  его.  Она
могла лишь смутно представить то ужасное, что случилось с ним  когда-то.
Она знала только, что ему было больно, очень больно, и ей  было  так  же
больно  за  отца,  как  за  окровавленную  птичку,  лежавшую  на   белых
лепестках, как за спасенного ею кролика - спасенного слишком  поздно  из
жестоких рук деревенских мальчишек.
   Большей боли она не могла бы испытать.
   Кате хотелось нежно обнять отца - нежно и крепко. Но вместо этого она
быстро и легко поцеловала  его  в  лоб,  укрыла  его  лицо  капюшоном  и
скользнула к выходу из пещеры. Старик не  пошевелился.  Ката  раздвинула
пышные ветки, скрывавшие вход в  пещеру,  и,  оглянувшись  на  прощание,
вышла в лес, в яркое, солнечное утро.
   Зеленая  ткань  Диколесья  колыхалась  плавными  складками,  подобная
волнам океана. Сердце  Каты  радостно  забилось.  Она  вытянула  руки  и
подставила лицо теплу солнца, не обращая внимания на запах дыма от горки
золы, на белку, грызущую орех у самого входа в пещеру. Ката побежала  по
знакомой тропке к реке.
   Сон, похожий на странное предупреждение, был забыт.
   Ката пригнулась и шагнула в образованный ветвями коридор.
   Она подросла, и ей стало труднее идти по знакомой тропе.  Прошло  уже
почти три цикла со дня рождения Каты, и хотя она по-прежнему разгуливала
в лохмотьях, руки и ноги у нее стали длиннее и крепче, круглая  мордашка
заострилась, обозначились скулы.
   Порой, по вечерам, прежде чем  улечься  спать,  отец  нежно  проводил
пальцами по щекам дочери. "О  да,  девочка  моя,  -  говорил  он.  -  Ты
унаследовала красоту матери". Ката укладывалась на лежанку и  еще  долго
лежала, не в силах представить себе - как же это может быть,  чтобы  она
что-то унаследовала от мамы, когда мама лежала так глубоко под землей?
   Весело текущая река посверкивала бликами, пузырилась и плясала  около
камней и коряг и убегала вд