не, при дворе, нужно учиться хитрости, и твой отец этот урок усвоил очень хорошо. Он не был глуп: какая ему была бы выгода от того, что он бы всем поведал правду? Как правда могла состязаться с могуществом обмана? Ради этого обмана, ради этой иллюзии Пророк преодолел долгий путь по пустыне. Ради этой иллюзии за ним последовали тысячи людей, а когда Пророк умер, эти люди решили, что потомки Пророка должны править ими до скончания веков. Нет, твой отец ни за что бы не стал ни с кем делиться познанной им истиной! На чем же еще могла покоиться его власть, как не на бесполезных молитвах его подданных, произносимых перед столпом горящего газа?
     Пойми, юный принц, что сейчас я говорю только о том, во что верил твоей отец. Но истина не становится истиной лишь оттого, что кто-то верит в нее, даже если речь идет о самом могущественном человеке на свете.
     Обуреваемый новообретенной уверенностью, твой отец ощутил себя неограниченно свободным. Ему противостояли одни только суеверия, и он убедил себя в том, что ни весь свет, ни тем более имамы не смогут поставить препятствий на его пути к осуществлению желаний. Он больше не желал покоряться велениям судьбы.
     Миновало, пожалуй, около одного солнцеворота после смерти твоего деда, когда твой отец подверг свое могущество проверке и сделал это за счет указа, касающегося своего брата, с которым они были разлучены с раннего детства. В изданном указе было прописано о том, что калиф Куатани является важным союзником - притом, что империи постоянно грозят набеги уабинов.
     "Я решил, - с хорошо разыгранной невинностью заявил твой отец, - совершить дружеское деяние. Я намерен лично навестить моего дорогого, горячо любимого брата".
     Придворные при этих словах возроптали, ибо доселе султан никогда не покидал Каль-Терона - со времен Пророка. Замысел султана казался его приближенным возмутительным и глупым, но твой отец не желал слушать никаких возражений. Как хоть кто-то смел возражать ему, когда он разговаривал с Пламенем?
     Я, конечно же, догадывался об истинных намерениях твоего отца. Он мечтал выкрасть невесту своего брата. Как горько я сожалею о том, что тогда не собрался наконец с мужеством и не попытался отговорить твоего отца от этого глупого замысла! Он мог бы стать хорошим правителем! Разве не сумел бы он покаяться в своих прошлых прегрешениях? Разве не смог бы он познать счастье, если бы только навсегда забыл о красавице Беле?
     Но вышло так, что всего один престарелый имам дерзнул выказать самое невинное предостережение.
     "Неужто, - вопросил этот старик, - Священный Владыка готов к тем неудобствам, которыми чреват долгий путь по пустыне? Неужто он готов рискнуть своей драгоценной жизнью, за которую молятся все унанги?"
     "Но ведь я продолжил род, верно? - ответствовал твой отец. - Если я погибну, меня сменит сын. (Надо сказать, это утверждение некоторым показалось легкомысленным, ибо султан должен был иметь много сыновей ради обеспечения продолжения рода.) Кроме того, если все унанги молятся за меня, мне нечего опасаться за собственную жизнь", - с улыбкой добавил твой отец, и потрясенный его логикой имам не решился возразить и сказать, что за твоего деда также молились все унанги.
     Я был среди тех, кого твой отец взял с собой в странствие по пустыне. С самого начала наше путешествие не задалось. Караван несколько раз надолго останавливался. То заболевали вельможи, то рабы. Но твой отец был полон решимости. Жгучий огонь полыхал в его глазах, и я страшился того, что могло случиться в то время, когда мы доберемся до Куатани. Часто мое сердце в страхе трепетало, стоило мне бросить взгляд на воинов, сопровождавших караван. Я гадал: только ли затем они едут с нами, чтобы охранять нас? В пустыне разум человека становится подверженным множеству иллюзий, и порой мне казалось, что за нами следует еще множество воинов: я оглядывался назад и видел - как мне казалось - блеск ятаганов и доспехов.
     Как-то ночью твой отец позвал меня к себе в шатер. Он курил трубку, набитую джарвелом, и предложил мне тоже покурить. Я, старательно скрыв нежелание, согласился, и твой отец вовлек меня в философскую беседу. На какое-то мгновение мне показалось, что возвратились наши прежние отношения, и я с радостью вспомнил о днях, когда твой отец был невинным дитятей, но вскоре заметил, что сам он вовсе о тех днях не сожалеет и что все его мысли заняты теперешней манией.
     Твой отец повел разговор о времени, о его таинственных покоях, о хитросплетениях его коридоров, и хотя я не мог отказать ему в мудрости и проницательности, некогда воспитанных мною в нем, я заметил, что теперь роль наставника взял на себя он, определив меня себе в ученики. Я с грустью рассматривал его отросшую бороду, а он задавал мне загадочные вопросы. Могло ли быть так, что течение времени естественно и что события происходят так, как им суждено произойти? А не могло ли случиться так, что нить событий отклонится от намеченного пути? Если это возможно и если человеку дано это предвидеть, то не долг ли его в том, чтобы исправить время и вернуть события к их естественному течению?
     Я бы мог возразить, что никому из людей, даже султану, не дано вмешаться в течение времени. Но вряд ли бы твоего отца обрадовало такое возражение. От меня ему нужно было только, чтобы в ответ на каждый его вопрос я молча кивал. Я так и делал и, конечно же, прекрасно понимал, к чему он клонит. Твой отец убедил себя в том, что утрата твоей тетки Белы - это ошибка в линии времени. Ошибка, которую он считал своим долгом исправить.
     Он посмотрел на меня в упор сквозь клубы дыма.
     "Я не убедил тебя, старый друг?" - спросил он.
     "Государь, - ответил я, - разве я вправе усомниться в речах того, кто разговаривает с Пламенем?"
     "Ха! - воскликнул он. - Хорошо я поступил, взяв тебя с собой, Симонид, ибо я вижу, что ты - хороший дипломат. - Однако он тут же стал серьезен и наклонился ближе ко мне. - Старый друг, - продолжал он, - если бы тебе было ведомо то о судьбе прекрасной Белы, что ведомо мне, ты бы не посчитал меня ни тираном, ни глупцом. До Куатани далеко, но и в этом городе у меня есть глаза и уши, которыми я вижу и слышу. О, черен был тот день, когда эта прекрасная девушка была отдана моему брату!"
     Затем последовала вспышка ярости, и хотя твой отец говорил не очень связно, я все же сумел понять, что именно разузнали лазутчики, подосланные им. Султан говорил о том, что его брат - глупец и слюнтяй, что он не стоит любви красавицы Белы. Калиф, по словам султана, отвергал радости естественных услад, которым можно предаваться с женщинами, и предпочитает извращения.
     Конечно же, я выразил свое отвращение к этому отвратительному пороку, и в это самое мгновение глаза твоего отца сверкнули, а губы тронула улыбка. Но тогда я еще не мог понять, какие мысли тогда овладели его разумом. Только затем, впоследствии, я догадался, в чем было дело: твой отец не только жаждал изменить течение времени, он, в любовной слепоте своей, уповал на то, что красавица Бела до сих пор девственна и чиста. И если бы он стал ее первым и единственным мужчиной, разве не смог бы он тогда посмеяться над временем и его деяниями?
     "Очень скоро, Симонид, - сказал твой отец, - все будет хорошо, поскольку я теперь не женат, а замужество моей милой Изабелы и вовсе нельзя считать замужеством. Пусть только ее отец посмеет отказать мне теперь, и он падет замертво у моих ног! Я мог бы обладать всем миром, но я готов отдать все на свете за любовь Изабелы, и ничто на свете меня не остановит!"
     То были дерзкие речи, но в их искренности я не мог усомниться. Увы, вся власть твоего отца была бессильна против того соперника, противостоять которому не может ни один мужчина. О да, я говорю о смерти! Ибо, прибыв в Куатани, мы застали город в трауре, а когда стали спрашивать, о ком скорбят тамошние жители, с уст каждого из них слетало одно и то же имя.
     Принцесса Изабела была мертва, и молитвы всех унангов до единого не могли вернуть ее к жизни.
     Твой отец обезумел от горя и гнева и был готов дать приказ своему войску разрушить город и уничтожить всех его жителей - всех, кроме собственного брата, которого он желал увезти в Каль-Терон, чтобы там подвергнуть жестокой пытке на ступенях Святилища.
     "На глазах у моих подданных, - поклялся твой отец, - я отрублю его руки, которые не пожелали обнимать и ласкать мою возлюбленную Изабелу! Я выколю его глаза, которые не пожелали любоваться ее красотой! Я отсеку его пакостные органы похоти и брошу на съедение бродячим собакам!"
     Мало каким страшным пыткам не желал подвергнуть своего брата твой отец. Только тогда, когда он узнал, какой смертью умерла твоя тетка, его гнев стал убывать. Что бы ни болтали о ее супруге, принцесса Изабела умерла точно так же, как твоя мать.
     "При родах?" - вскричал султан.
     "Государь, это правда. Умирая, принцесса Изабела разрешилась от бремени дочерью".
     Вот каким было возмездие за зло, совершенное твоим отцом: та из сестер, к которой он пылал столь страстной любовью, умерла той же смертью, что и твоя мать, которую он отвергал и унижал. Страсть снова обуяла твоего отца, но теперь то была иная страсть. Он рухнул наземь, он стал корчиться и кричать:
     "О, я наказан! Справедливо и страшно наказан!"
     Затем твой отец присутствовал на похоронах Белы. Он был так бледен, что, казалось, стоит на пороге смерти. Помню: я смотрел на него в тот день, когда он стоял рядом с братом, трудно было сказать, кто из них стал безутешным вдовцом. На самом деле, пожалуй, только в тот день и были эти, столь разные, братья так схожи в своем горе. Если твой дядя и был жесток с Белой, как твой отец с твоей матерью, он, казалось, устыдился своего поведения.
     Вот так вышло, что наша поездка в Куатани закончилась для твоего отца горем и насмешкой. Твой отец говорил о том, что намеревается вступить с братом в переговоры, дабы в итоге упрочить узы, благодаря которым провинция Куатани была привязана к империи. Так и получилось, ибо визит султана завершился торжественным договором между безутешными правителями. Договор был заключен не только на словах, ибо правители поклялись друг другу в том, что в урочное время их союз будет упрочен новым бракосочетанием. Дочь калифа, названная Бела Доной, должна была выйти замуж за сына султана. Состоялась церемония помолвки, во время которой твой отец разрыдался, потому что даже во младенчестве малышка Бела Дона красотой напоминала свою мать.
     Твой отец вернулся в Каль-Терон более печальным и, пожалуй, более мудрым человеком. Было видно, что он сильно постарел, и порой, когда он звал меня к себе, он заводил разговоры о днях, проведенных с Малой, с Доной и с Белой, и говорил так, словно миновало не несколько солнцеворотов с тех пор, а целый ген и даже больше. Твой отец поклялся в том, что более никогда не женится, но ни разу со времени той вспышки покаяния, что охватила его в Куатани, он не признавался в том, что повинен в происшедшем. О случившемся он говорил так, словно некий злой рок преследовал его и в конце концов настиг.
     "Не потому ли так случилось, - размышлял он порой, - что я усомнился в Пламени?"
     На этот вопрос у меня не было ответа.
     В ту пору твой отец стал мрачен и замкнут. Он оставил занятия, которые некогда доставляли ему такую радость. Если он и призывал к себе ученых мужей и женщин, то только за тем, чтобы судить их за ереси и измену, а затем жестоко и мучительно казнить. Публичные казни принесли твоему отцу одобрение и славу. Его вера укреплялась и становилась все более страстной. Имамы были вне себя от счастья. Много солнцеворотов подряд они призывали твоего отца, а до него - его отца к священной войне. И вот теперь непокорное королевство Ваши и далекие острова Ананда подверглись поочередно жестоким атакам. Победа следовала за победой. Эмира Ормуза и пятьдесят его жен привели в Каль-Терон и четвертовали перед городскими воротами под радостные вопли толпы. Кровь ручьями текла по улицам в сточные канавы. А вскоре по всему Унангу стали говорить о том, что ни один из султанов со времен Пророка не был более страстно предан вере, чем твой отец. Со временем он приобрел титул, которым теперь гордится, и все были убеждены в том, что твой отец станет величайшим из правителей Унанга.
     Увы, как сильна власть лжи!

***

     Симонид откинулся на спинку кресла-качалки. Он часто и тяжело дышал, лицо его побледнело, взгляд был встревоженным. Что он наделал! О, что же он наделал? Он ведь не рассказал принцу всей правды, не поведал ему о своем брате Эвитаме, чье ужасное пророчество омрачило церемонию помолвки. Но какое это имело значение, если покою Деа, как бы то ни было, пришел конец?
     Но должно было произойти еще кое-что...
     Солнце клонилось к закату. В рощице сгустились тени, от земли потянуло прохладой, но Деа дрожал не от холода. Юноша смотрел на старика. Его глаза были полны тоски. Сдвинув брови, Деа слушал, как Симонид тихо и горестно напевает:

     Султан негасимых звезд! Султан белоликой Луны!
     Хоть края твоих одежд мы коснуться должны!
     - Окститесь, тупицы! Ишь, дали волю мечтам!
     Хотя б в колесницах вы мчались по небесам,
     Султана Луны и Звезд вовек не коснуться вам!

     Эти слова были так знакомы Деа, но теперь, слетавшие с губ Симонида, казались странными, бесконечно странными. Деа хотелось, чтобы старик пел и дальше, но тот умолк и проговорил с горечью:
     - Это стало вершиной в величии твоего отца. Так оно было запечатлено. Десять солнцеворотов назад он стоял на ступенях Святилища, и все его подданные не спускали с него глаз, и он объявил во всеуслышание, что Пламя поведало ему великую и прекрасную истину: оно объявило его последним и величайшим из Богов-Султанов - Султаном Луны и Звезд.
     Деа задумчиво потупился. Он мог бы задать Симониду много вопросов, но спросил только:
     - Значит, мой отец ошибался, утверждая, что в Пламени нет бога?
     - Да, Деа, я уверен: он ошибался.
     - Значит, мой отец снова уверовал в бога, и бог вознаградил его?
     Симонид ответил не сразу. Он уже достаточно наговорил. Более чем достаточно. И потому теперь он сказал только:
     - Деа, мы должны верить, что это так.
     Но прозвучал последний вопрос, еще более мучительный. Этот вопрос не давал покоя Деа всю жизнь, рвался к пределу осознания.
     - Но если мой отец - Султан Луны и Звезд, кем же стану я? Кем я могу стать?
     Старик молчал, но глаза его были полны не только печали. В глазах Симонида была страх. Деа обернулся и увидел Таргонов, следящих за ними из-за деревьев.

Глава 49

СВЕТЯЩИЙСЯ КРУГ

     - Радуга! Мы потеряли Радугу!
     - Не говори глупостей. Радуга не может потеряться.
     - Значит, потерялись мы, - вздохнул Джем, уселся на камень, стащил с себя рубаху, бросил на землю. - Тьфу! Порой мне кажется, что мы в пустыне.
     - Мы и есть в пустыне.
     - Что?
     Дона Бела не ответила на вопрос Джема прямо.
     - Наша беда в зрении... В том, как мы смотрим... Если бы нам удалось подняться повыше! Куда-нибудь, откуда можно было бы посмотреть... вниз.
     - Тут нет никаких возвышенностей. Эти сады - они совершенно плоские, плоские, плоские...
     Джем в отчаянии окинул взглядом колючие кусты. Они напоминали зубчатую изгородь. Джему было неловко - и стало еще более неловко, когда Бела Дона села рядом с ним. Со вчерашней ночи он опасался этой девушки, хотя сама она о ночном происшествии не вспоминала. Вправду ли он поцеловал ее? Вправду ли она толкнула его, а он упал в пруд? Наверное, все так и было, но сколько раз в течение ночи он представлял, как снова обнимает ее? Если в этом мире мечты были реальностью, то в этих мечтах Джем не раз предавался любви с Бела Доной.
     Он поспешно встал, поднял с земли рубаху. Пусть эта девушка страстно желала покинуть этот мир, но она была частью этого мира и соблазняла Джема. Джем пытался убедить себя в том, что девушка нереальна, что здесь все ненастоящее, но он понимал, что это не совсем так. Он раздраженно потеребил промокшую от пота рубаху и понял, что вывернул ее наизнанку. Над запыленными сухими деревьями высоко стояло палящее солнце. Дона Бела спросила:
     - Принц, что носишь ты на груди?
     - А ты не знаешь? Ты ведь так много всего знаешь.
     Девушка улыбнулась. Вопрос повис в воздухе, оставшись без ответа. Джем не мог удержаться и залюбовался Бела Доной. Ее длинные волосы были небрежно перехвачены лентой. На девушке было тончайшее хлопковое платье. Промокшая ткань прилипла к ее телу, обрисовала дивные изгибы. Как она была хороша! Она не отрывала глаз от Джема, и он вдруг очнулся и представил, как выглядит. С его волос стекал пот, его струйки бежали по лицу и шее, по бледной мальчишеской груди. Он отвернулся, ощутив ужасное смущение. Девушка шагнула к нему, погладила его руку.
     - Ты должен кое о чем узнать, - прошептала она. - Ты мне нравишься...
     - О? - глухо вымолвил Джем.
     - ...Но я не люблю мальчиков.
     - Что? - Джем резко повернул голову к девушке. На миг он смутился. - Ты только что сказала, что я тебе нравлюсь. Я ведь мальчик. То есть мужчина, - поспешно добавил он.
     - Да, но я хотела только сказать, что не... люблю мальчиков. Я подумала, что тебе нужно знать об этом.
     - О? То есть да... нет. Я хотел сказать... я тоже их не люблю.
     Дона Бела рассмеялась.
     - Я так и думала! Но, принц, у тебя есть возлюбленная, которую ты разыскиваешь?
     Джем ошеломленно проговорил:
     - Ты и об этом знаешь?
     - Мне известно вот что: еще до того, как закончится это приключение, ты найдешь свою возлюбленную, а я - свою.
     Сердце Джема часто забилось.
     - Принцесса, ты уверена?
     - Уверена, это произойдет. Это должно произойти, иначе...
     - Иначе?
     Ответ прозвучал ударом набата:
     - Иначе мы погибнем.
     Рубаха выскользнула из пальцев Джема и упала на землю. Он в страхе смотрел в глаза девушки. Она потянулась к нему, они крепко обнялись. Тени, отбрасываемые листвой деревьев, побледнели, солнце разгорелось ярче. В ветвях зашуршал ветер, завертел песок, лежавший между камешками. Горячие песчинки больно обжигали лодыжки Джема и Бела Доны.
     Дона Бела протерла глаза.
     - Мы не заблудились. Теперь мы ближе.
     - О чем ты?
     - Взгляни на сад. Эти красные сочные ягоды были цветами. Посмотри на эти белесые, грубые листья, на этот пустынный песок. Принц, это не просто часть сада. Мы... совсем недалеко от его границы.
     - Сад... словно бы редеет.
     - Да!
     - Но погоди... - Джем вспомнил о том, что видел ночью: обмелевший пруд, облетевшие сады, дом в руинах. Он вспоминал о гостях, которые появлялись во дворце лишь время от времени, о странных переменах времени дня. Понимание постепенно приходило к нему. Надтреснутым, взволнованным голосом он произнес: - Точно! Тут все редеет, рассасывается! Принцесса, вот зачем мы нужны Альморану, понимаешь? Он ушел от мира в это воображаемое царство, где может править как король... но его мечта тает! Вот зачем ему нужны мы... чтобы его мечта, его сон оставались живыми! Чтобы он мог продолжать видеть свое сновидение!
     - Но как?
     Дона Бела широко раскрыла глаза. Ветер донес откуда-то неподалеку странный звук.
     - Тс-с-с! Слышишь?
     - Кто-то плачет! Или - скулит?
     - Радуга?
     - Он ранен!
     Джем и Дона Бела рванулись вперед. Они продирались сквозь заросли, жмурились, оберегая глаза от колючих, острых шипов и кусающего лицо песка. Вскоре они выбрались на пыльную полянку. Сначала им на глаза попался Радуга, лежавший на боку. Потом - маленькая сгорбленная фигурка, стоявшая на коленях рядом с собакой.
     - Малявка!!!

***

     Как же так? Возможно ли? Малыш посмотрел на Джема и девушку заплаканными глазенками. Из носа его, по обыкновению, текли струйки соплей. Малявка, всхлипывая, заговорил.
     - Я убежал от него... убежал, да... Он говорит... говорит, что будет... правителем мира... А я... я ему сказал, что он... дурак!
     Дона Бела подняла мальчика, взяла на руки.
     - О ком ты?