В тесной комнатушке с  грязным  полом,  в  проходе  между  бочонками,
бутылками и прочими  мерзостями  этого  логова  порока,  на  самодельных
носилках лежал больной. Мальчишка пытался отнести  его  наверх,  но  тот
вопил и просил, чтобы его не трогали.
   Я подошел к несчастному.
   От него несло, как от помойки, он лежал в одной изорванной рубахе,  с
раскрытым ртом. Штаны с него сняли и чулки тоже, так что я сразу  увидел
его распухшую и посиневшую лодыжку. Родственники объяснили,  что  старик
подвернул ногу, пытаясь убежать во время потасовки в кабачке. Я потрогал
опухоль. Пьяный зашевелился и застонал. Я послушал, как он дышит. Сердце
его билось вяло, медленно. Шлюха, заламывая руки,  стояла  рядом  и  все
всхлипывала и причитала. Я решительно обернулся к ней и сказал, что  для
ее мужа пробил  час  расплаты.  Он  всего  лишь  вывихнул  лодыжку,  но,
учитывая плачевное состояние его здоровья, подорванного  пьянством,  это
стало последней каплей. И на самом деле пьянчуга был на пороге смерти.
   Женщина перестала причитать и дико, отчаянно завопила: "О досточтимый
Воксвелл! Спасите моего бедного мужа!"  Затем  она  повалилась  на  пол,
стала хватать меня за ноги и принялась нести сущую околесицу, утверждая,
что ее муж якобы был добродетельным человеком, самым  лучшим  на  свете.
"Глупая женщина, не смей говорить со мной о добродетели! - вскричал я. -
Лучше взгляни на это жалкое подобие человека и извлеки урок из того, что
с ним произошло! Вот символ этой проклятой деревни и ее судьбы!"
   Однако она раскричалась еще сильнее, я понял, что  она  умоляет  меня
спасти не изуродованное тело ее мужа, а скорее его суть, которой суждено
отправиться в Царство Небытия. Как бы ни была порочна эта  размалеванная
шлюха, я увидел, что в ней еще сохранились остатки веры, привитой  ей  в
младенчестве. О да,  она  жила  в  логове  порока,  но  понимала,  сколь
неизбежен конец жизни для каждого, и для нее в том числе.
   Тогда  я  вернулся  к  больному,  намереваясь  поскорее  напоить  его
снадобьем, которое бы ускорило его уход из жизни, дабы он предстал перед
последним судом.
   И вот тогда я увидел, что дорога открыта, ибо тело  несчастного  было
столь мерзко, столь  истощено  и  мрачно,  а  нога  его  распухла  столь
чудовищно, то поначалу я не разглядел того, что должно было бы броситься
мне в глаза в первую очередь: стопа несчастного  пьянчуги  заканчивалась
не пятью, а семью пальцами! Ледяной страх сковал мое сердце.  А  женщина
все выла и причитала.
   Я вскочил, встряхнул ее, отвесил ей пощечину.
   - Женщина, позволишь ли ты мне отсечь причину его порочности, пока он
еще держится за жизнь?" Она тупо смотрела на меня, ничего не понимая.  Я
подошел к больному, схватил его за семипалую ступню. Старик  взревел  от
боли, но я перекричал его: "Женщина, вот его спасение!"
   Затем я послал мальчишку за всем, что было мне  необходимо.  "Уймись,
женщина!" - прикрикнул я на кабатчицу. Теперь она опустилась на колени в
углу, лицо ее было перекошено страхом.
   "Если желаешь говорить, вспомни молитву! Или ты так долго предавалась
порокам, что сердце твое позабыло то, чему тебя учили в детстве?"
   Наконец явился мальчишка. Лицо его стало  землисто-серым.  Он  принес
кипяток, полотенца и лампу. Я покопался в мешке. Первым делом нужно было
надсечь ланцетом опухоль и выпустить  скопившуюся  под  кожей  жидкость.
Затем следовало произвести более радикальную операцию. Я решил, что  моя
небольшая, но острая пила вполне справится с этой задачей - ведь мышцы и
кости старика были мягкими. Я сбросил камзол и закатал рукава.
   При свете лампы в кладовой стало еще более мерзко.  Лучи  выхватывали
из  полумрака  изгибы  бутылок,  играли  на  стеклах  запыленного  окна.
"Подвесь лампу к потолку, мальчишка!" - распорядился я. Когда он  сделал
это, я еще более ярко увидел всю мерзость природы несчастного  пьянчуги.
Опухоль лиловела и чернела, увеличивалась у меня на  глазах.  Никогда  в
жизни не видел ничего более тошнотворного!
   Я произвел необходимые приготовления и стал  искать  наилучшее  место
для надреза. Я тыкал и тыкал  иглой  в  распухшую  плоть.  Пока  я  этим
занимался, к завываниям женщины присоединились стоны  пьяницы.  Поначалу
мне казалось, что я слышу бред человека, страдавшего от боли. Имей такое
же повреждение человек добродетельный, я бы поднес к его губам стакан  с
бренди, дабы облегчить боль. Однако Эбенезер Трош не был добродетелен, и
вскоре я понял, что  слышу  не  бред,  а  грязнейшие  из  ругательств  и
богохульств.
   "Держи его  покрепче,  мальчишка",  -  велел  я  сыну  несчастного  и
проколол ланцетом разбухшую плоть. Дикий крик сотряс  стены  каморки,  и
фонтан зловонной крови хлынул из прокола. Кровью залило стены.
   - Нет! Нет! Эбби! - завопила кабатчица, вскочила и  принялась  трясти
меня за плечо. Я отшвырнул ее. Пьяница начал  корчиться  и  дергаться  в
агонии. "Держи его, мальчишка! - крикнул я. - Нужно  поработать  быстро,
дабы успеть спасти его суть!" Ланцет выпал. Я схватил пилу. Черная кровь
и желтоватый гной капали с потолка и с  лампы.  Быстро  примерившись,  я
приложил лезвие пилы к лодыжке. Нельзя было терять ни минуты. Я покрепче
сжал рукоятку и начал пилить. Пила все глубже уходила в плоть.
   - Нет! - завопила шлюха, схватила с пола ланцет и бросилась на  меня,
обезумевшая от жалости к мужу. Рванулся ко мне и  мальчишка.  "Не  тронь
ее, мальчишка! - крикнул я. - Держи отца!" Я выхватил у женщины ланцет и
отхлестал ее по  лицу.  "Глупая  женщина!  Неужели  ты  думаешь,  что  я
исполняю чью-то еще волю, кроме воли бога Агониса?  Покорись  его  воле,
женщина, и молись!" - И я снова покрепче  сжал  пилу  и  тремя  быстрыми
движениями отсек ступню старого пьяницы.
   Кровь лилась ручьем. "Ты еще не  разогрел  кочергу,  мальчишка?  Нет?
Разогревай скорее!" Мальчишка опрометью бросился к очагу, на  кухню,  но
прежде, чем  я  успел  прижать  кровоточащую  культю,  старик  поднялся,
выкрикнул имя свергнутого короля и без чувств упал на спину.  Я  схватил
его за руку и успел ощутить последние биения его сердца.
   Я обернулся к плачущей кабатчице и участливо проговорил:  "Он  мертв,
досточтимая Трош, я должен сказать тебе, что в последнее мгновение своей
жизни он выкрикнул имя, которое для всех,  исповедующих  истинную  веру,
означает только стыд и позор. Однако я всегда считал, что истина  должна
идти рука об руку с состраданием,  и  поэтому  я  говорю  тебе:  не  все
потеряно. Я проделал  операцию  до  того,  как  твой  муж  умер.  И  его
последний вопль можно счесть криком выходивших из  него  зла  и  порока,
столь терзавших его суть. Извлеки  же  урок  из  постигшей  твоего  мужа
судьбы и посвяти себя почитанию бога Агониса".
   Женщина перестала рыдать, она только всхлипывала да кивала,  а  когда
на пороге появился мальчишка с раскаленной кочергой, я  понял,  что  все
кончено. Руки и одежда у меня вымокли в крови,  и  я  до  сих  пор,  как
видите, не смыл ее.

ГЛАВА 27
ВОКСВЕЛЛ ВИДИТ СВЕТ

   Умбекку трясло мелкой дрожью.
   Ведя  рассказ,  Воксвелл  несколько  раз   прошествовал   мимо   нее.
Туда-сюда, туда-сюда, по-крабьи перебирая ногами. Он то  задерживался  у
окна, то около выцветшего гобелена, то около кровати, где спала Эла, но,
говоря, он обращался, конечно, не к окну, не к кровати, не к гобелену  -
он обращался даже  не  к  Умбекке,  хотя  смотрел  на  нее.  Взгляд  его
обезумевших  глаз  был  все  время  устремлен  куда-то  в  пространство.
Наконец, закончив свое ужасное  повествование,  он  опустился  на  диван
рядом  с  Умбеккой.  Испуганная   толстуха,   готовая   произнести:   "О
досточтимый Воксвелл, как  это  ужасно!  Какие  испытания  вам  пришлось
пережить!" или "О досточтимый, как греховен этот мир!"  -  вместо  этого
только ахнула и покраснела, когда лекарь сжал ее руку.
   - Добрая госпожа! - вскричал Воксвелл. - Теперь все открылось мне!  Я
чувствую себя странником, который  долго  бродил  по  свету,  путаясь  в
мрачных лабиринтах, и наконец ощутил себя созданием света.
   Сердце Умбекки учащенно билось. Биение боли тоже усилилось.
   - Это следует сделать, разве вы не видите? Я уже  совершил  подобное,
следственно, нужно сделать это еще раз! Все это  время  я  был  игрушкой
мирской  тщеты,  я  в   своем   невежестве   полагал,   что   суть   моя
беспрепятственно перейдет Царство Небытия. Теперь же я  вижу,  что  суть
моя заслуживала только того, чтобы быть безжалостно брошенной в бездну!
   Что бы это  могло  значить?  Рука  лекаря  все  крепче  сжимала  руку
Умбекки, его глаза сверкали яростным огнем.
   - О добрая моя госпожа, святая святых, в  которую  мы  так  стремимся
проникнуть, подобная сверкающей твердыне, и добраться  до  нее  возможно
только тернистым, извилистым  путем.  От  того  пути  отходят  множество
других дорог, ложных  поворотов  и  тупиков,  и  многие  из  этих  дорог
загадочны, пыльны и темны. Странствие, предстоящее нам, нелегко.  И  все
же, когда мы доберемся  до  конца  своего  пути,  износив  наше  тело  и
истратив дух, когда мы будем мечтать только об одном - как  бы  поскорее
сбросить с себя превратившиеся в лохмотья одежды  этого  бренного  мира,
врата твердыни распахнутся только перед  теми,  кто  годы  шествовал  по
избранному пути, не сомневался, не заглядывался ни налево,  ни  направо,
не смотрел на те дороги, по которым,  спотыкаясь,  брели  его  братья  и
сестры,  которые  сомневались,  в   неуверенности   останавливались   на
перекрестках судьбы.  Врата  откроются  только  тем,  кто  всегда  смело
смотрел только вперед и не останавливался, дабы помочь  тем,  кто  слепо
тыкался в тупики.  Да,  только  перед  тем  распахнутся  врата,  кто  не
отвернется от них, кто не пойдет обратно. А тот, кто отвернется и уйдет,
разве тот человек не предаст, в гордыне своей  и  себялюбии,  оказанного
ему священного доверия? Я говорю: да, предаст! Предаст,  я  повторяю!  Я
говорю: добрая моя госпожа, до сих пор я был именно таким человеком.
   - Досточтимый, я вас не понимаю!
   Умбекка была напугана не на шутку. А лекарь вскочил и  снова  забегал
по комнате - на сей раз взволнованно, с горящими глазами.
   - Не понимаете?  Добрая  моя  госпожа,  то,  что  случилось  со  мной
сегодня,  -  это   испытание.   Это   знамение.   Последние   годы   для
последователей нашей веры были годами непрерывного  ужаса.  Неужели  бог
Агонис не ронял слез, не рыдал о нашей  несчастной  стране?  Но  даже  в
мрачном королевстве Зензан сейчас поговаривают о том,  что  наша  победа
предрешена, что скоро должна решиться судьба нашего народа. И мы  сметем
все препятствия на нашем пути в священной войне! Ибо прилив  нашей  веры
вскоре нахлынет громадной, высокой волной! И когда нахлынет на  нас  эта
волна, добрая моя госпожа, разве сможем мы забыть самые священные  слова
нашей молитвы? "Бог Агонис, завтра вера моя в тебя будет еще крепче".
   - "Я глядеть буду зорко - так зорко, что кровью зальются глаза  мои!"
- прошептали следующую строку молитвы маленькие розовые губки Умбекки, а
ее поросячьи глазки неотрывно следили за Воксвеллом.  Тоска,  неодолимая
тоска сковала ее, а биение боли переместилось выше, к  голове,  и  стало
грохотать у Умбекки в висках, подобное боевым барабанам.
   Вошла Нирри с чайным подносом.

***

   Нирри успела побродить по замку. Забредая в незнакомый коридор, она с
опаской толкала скрипучие двери и потихоньку, а потом погромче окликала:
"Господин Джем! Господин Джем!"
   Но в ответ слышала только эхо.
   Поставив на стол поднос, Нирри робко проговорила:
   - Прошу прощения, мэм...
   Досточтимый Воксвелл злобно зыркнул на служанку, а хозяйка, казалось,
вообще не заметила ее появления. Умбекку не привлекли запахи,  исходящие
от уставленного деликатесами подноса, не обеспокоило  то,  что  служанка
надолго задержалась. Нирри ожидала, что ее либо похвалят, либо отчитают,
однако ни того, ни другого не последовало. Она принялась расставлять  на
столе посуду и  пирожные,  которые  приготовила  для  Варнавы  и  Джема.
Покончив с этим делом, Нирри предприняла новую попытку:
   - Госпожа, господин Джем...
   Взгляд толстухи неожиданно метнулся к служанке.
   - Убирайся, девчонка!
   - Госпожа?
   - Убирайся!
   Нирри  побагровела  и  уже  была  готова  выбежать  из  комнаты,   но
досточтимый Воксвелл успел ухватить ее за руку.
   - Моя добрая госпожа, - сказал он, - позвольте ей остаться. Останься,
дитя, и прислушайся к словам мудрости, - обратился он к Нирри. -  В  тот
час, когда мы предстанем перед судом бога Агониса, между нами  не  будет
никаких преград.
   Нирри неуверенно дошаркала до дивана  и  присела  на  самый  краешек.
Хозяйка даже не притронулась к чаю. Хозяйка и служанка сидели  рядом,  и
обе явно чувствовали себя  неловко.  А  досточтимый  Воксвелл  продолжал
вещать:
   - Подумаем о покойном Эбенезере Троше...
   - П-покойном? - вырвалось у Нирри.
   - Тише, девчонка!
   А лекарь даже не сделал паузы.
   - Ныне покойный, Эбенезер  Трош  был  странником,  сбившимся  с  пути
истинного. - Воксвелл снова заходил по комнате,  и  голос  его  зазвучал
гнусаво, но напевно. - Но почему, я спрашиваю, его судьба отвернулась от
него?
   Бывают люди,  которые  захлебываются  мраком,  поднимающимся  подобно
мокроте или желчи из черноты  их  сердца.  Такие  наиболее  погрязают  в
грехах своих, ибо чернота присутствует в  сердцах  всех  без  исключения
мужчин и женщин, и наша святая задача состоит в том, чтобы не дать  этой
черноте разбушеваться и вырваться на волю.
   Те, кому это не удается, слабы. Что же с ними делать?  Во-первых,  мы
обязаны обличать их, а затем, после того как мы обличили их,  надеяться,
что сердца их разорвутся и, разорвавшись, станут открыты для любви  бога
Агониса.
   Темносердечные люди могут казаться хорошими, но  на  самом  деле  они
изрыты червоточинами грехов. Но бывают и такие, что открыто являют  миру
свое  поклонение  созданиями  Зла.  Изо  всех  странников,  шагающих  по
неверным путям, такие наиболее порочны, и  вполне  справедливо  то,  что
бездна мрака в конце концов поглощает их. Печать зла лежит на  них  -  и
что же? Что будет, если снять с  них  эту  печать?  Возможно  ли,  чтобы
несчастный старик Эбенезер Трош теперь, когда он лишен своего  уродства,
стоял перед вратами желанной твердыни? О добрые госпожи  мои,  я  должен
верить, что это именно так!
   Лекарь, дрожа, упал на колени. Воздел руки с растопыренными пальцами.
   - Я должен верить в то, что спас больного брата  моего,  и  тем,  что
спас его, облегчил свое сердце!
   С этими словами Воксвелл свел руки, сложил ладони перед грудью.
   -  Хвала  богу  Агонису!   -   воскликнула   Умбекка.   Пока   лекарь
разглагольствовал, Умбекка, словно в трансе, мало-помалу тянулась вперед
и, в конце концов, почти сползла  с  дивана.  Теперь  же  она  вскочила,
рванулась и опрокинула чайный столик.
   Нирри вскрикнула. Вскочила на ноги.
   Умбекка стояла на коленях рядом с лекарем. Она читала молитву,  и  ее
маленькие губки двигались в такт  с  тонкими  губами  лекаря,  произнося
священные слова.
   Нирри беспомощно  оглядывалась  по  сторонам.  Вокруг  нее  в  полном
беспорядке валялось все, что упало со столика.
   - О нет, нет! - воскликнула  служанка,  села  на  корточки  и  начала
подбирать с пола вымокшие в озере  пролитого  чая  чудесные  пирожные  и
кексы, так любовно приготовленные ею  для  господина  Джема  и  Варнавы.
Нирри перевернула чайник, но чайник треснул, и из него вытек почти  весь
чай.
   - О нет!
   Это же был самый лучший фарфор!  Проклиная  судьбу.  Нирри  принялась
выуживать из горячего озера чая тарелки. Некоторые побились.
   - Иди к нам, девчонка. - И пухлая рука ухватила Нирри за юбку.  Нирри
хотела встать, но Умбекка тянула ее к полу, втягивала в  закрытый  мирок
молитвы. Нирри хотелось вырваться и убежать.
   Она беззвучно зашевелила губами, сжала пальцы в  кулаки,  поднесла  к
губам. Что значили слова молитвы? Для Нирри -  ровным  счетом  ничего  -
вернее, они пробудили в ней смутные детские воспоминания.  Тогда,  перед
Осадой... Нирри помнила, как холодно было стоять на коленях на  каменном
полу,  повторяя  наполовину  непонятные  слова  и   распевая   странные,
тяжеловесные гимны - торжественные, хотя Нирри от них впадала  в  тоску.
По  утрам,  еще  до  восхода  солнца,  в  замковой  часовне  на  молитву
собирались слуги. А в дни всеобщих торжеств - перед каждым  Чернолунием,
в дни Канунов, в день Праздника Агониса,  в  день  Покаяния,  и  в  день
Пророчества, и в другие торжественные дни  слуги,  выстроившись  длинной
вереницей, молча (потому что им было запрещено разговаривать и смеяться)
шли по тропе вниз, в деревню, к храму.  Там  тоже  молились  и  пели,  и
казалось, этим песням нет и не будет конца.
   Нирри все это забыла с тех пор, как умерла ее мать.

   Бог Агонис, завтра я стану искать тебя так, как не искал прежде.
   Воззову к тебе я так громко, что горлом моим хлынет кровь!
   На колени я встану, и по терниям на коленях к тебе поползу я,
   Пусть колени и руки мои обагрит благодатная кровь!

   Колени Нирри были перепачканы  раздавленными  пирожными  и  сливками,
юбка вымокла от чая. С фартука капал чай вперемешку с вареньем.

   Бог Агонис, завтра я послужу тебе так,
   Как не служил прежде!

   Нирри вскочила с воплем:
   - Не могу больше! Горячо!
   - Девчонка! - прошипела Умбекка и схватила Нирри за руку.
   Но в то же самое мгновение  лекарь  вдруг  прервал  молитву,  выпучил
глаза, схватил хозяйку за плечи и хриплым голосом спросил:
   - Госпожа Ренч, а где бастард?
   Умбекка испуганно закричала.
   Служанка размахивала руками, пытаясь отряхнуть юбку. Она причитала:
   - Не давали мне сказать, а я все пыталась, пыталась...
   Но лекарь ее не слышал.
   - Где бастард, я вас спрашиваю?
   Нирри замерла. Уставилась на Воксвелла. Противная, жгучая боль ползла
вверх по ее ногам. В этот миг служанку словно  озарило:  во-первых,  она
поняла, что отряхивать юбку бесполезно, что  она  обожгла  ноги  горячим
чаем. Во-вторых, она увидела, что у хозяйки расстегнут лиф платья и  что
ее уродливые, огромные  груди  вывалились  наружу.  Нирри,  кроме  того,
наконец, поняла, что же произошло в кабачке, и  вдобавок  до  нее  дошел
смысл настойчивого, безумного вопроса лекаря: "Где бастард?"
   Умбекка стонала. Воксвелл тряс  ее  за  плечи.  Слышала  ли  она  его
вопрос? Поняла ли, в чем дело?
   - О досточтимый, досточтимый...
   Рыдая, толстуха упала в объятия лекаря, который вовсе не желал с  ней
обниматься. Всем своим грузным телом  толстуха  прижалась  к  тщедушному
лекарю, задыхаясь от стыда и от радости. Кровь в ее жилах текла,  словно
пламя. О, как близко подобралось к ней сегодня Зло, как оно  нашептывало
ей на ухо, как касалось ее шеи раскаленными пальцами...  Но  досточтимый
Воксвелл указал ей истинный путь! Теперь ее  вера  возвратилась  к  ней,
разрушив ее отчаяние так, как волны прилива разрушают хрупкие берега.
   Умбекка даже не замечала того, что грудь ее обнажена. Она все  крепче
обнимала лекаря и прижималась все теснее к его окровавленной рубашке.
   Резким  движением  лекарь  вырвался  из  объятий  толстухи.  Умбекка,
похожая в  этот  миг  на  громадного  подстреленного  зверя,  со  стоном
опустилась на пол.
   Она рыдала все громче и чаще.
   На кровати пошевелилась Эла.
   Одурманенная сонным снадобьем, она  пыталась  очнуться.  Тягучий  сон
владел ею слишком долго. Она смутно догадывалась о том, что с ней творят
что-то не правильное, что-то ужасное. Теперь же она, хоть и с трудом, но
догадывалась, что в стенах замка могло совершиться еще более ужасное зло
и что на этот раз зло угрожает ее сыну.
   Эле хотелось крикнуть, но она не могла.
   Пока не могла.
   Досточтимый Воксвелл выбежал и комнаты.
   - Бастард! - кричал он. - Бастард! Где ты, бастард?
   Гнев хлынул в измученное сонным дурманом сердце Элы.
   О