иях,  а  затем  он
торжественно зачитывал отрывки Толкования. В  конце  службы  он  обходил
прихожан с  кружкой  для  пожертвований.  Бездетный  Олион  относился  к
Сайласу, как к родному сыну,  и,  глядя  на  юношу,  поздравлял  себя  с
успехами в его воспитании.
   Его победа над порочным Элиаком была окончательной и бесповоротной.
   Что касалось самого Сайласа, то он был полон  страстной  искренности.
Любовь  к  Агонису  наполняла  его  сердце.  Для  жителей  деревни   его
набожность стала притчей во языцех. Мужчины при встрече кланялись ему, а
женщины уважительно приседали. Когда стало известно, что  в  свое  время
Сайласу предстоит Посвящение и что он займет  место  дяди,  эта  новость
была встречена прихожанами  с  величайшей  радостью  и  спокойствием  за
будущее. Однако радость деревенских  жителей  сменилась  печалью,  когда
жена эрцгерцога, женщина глубоко верующая, заявила,  что  грешно  губить
такой светоч в глуши. По ее мнению, юношу следовало отправить в Агондон.
Сайлас мог стать одним из величайших адептов веры - одним из  избранных,
- а в свое время, может быть, и одним из тех, кому позволено будет войти
в круг верховного духовенства! Пусть  свет,  исходящий  от  него,  будет
доходить до его жалкого дома издалека - тем  сильнее  будет  этот  свет!
Такова его судьба. В деревню был приглашен совет Старейшин. Для обучения
в школе храмовников отбирали только самых лучших, и когда Сайлас  узнал,
что Старейшины избрали его, он в молитвенном экстазе упал  на  колени  и
рыдал от счастья.
   На ту пору, когда Сайласа отправили  учиться  в  город,  возраст  его
близился к концу четвертого цикла.  В  то  утро,  когда  он  садился  на
повозку,  он  оглянулся  на  Проповедницкую,   окна   которой   золотило
рассветное солнце, и его сердце чуть  не  разорвалось  от  переполнявших
чувств. Дядя обнял его. Юноша прижался к нему. Любовь к богу  Агонису  и
любовь к дяде смешались в его сердце подобно винам.  Он  давно  забыл  о
том, каковы были первые дни, проведенные им в Проповедницкой  -  ледяные
ванны, побои... Забыл о том, как по несколько дней просиживал в  подвале
и кричал, покуда мог кричать. Все это  делалось  из  добрых  побуждений.
Дядя Сайласа любил.
   Сайласу не дано было больше увидеть своего  дядю.  Какое-то  время  в
школу приходили длинные письма, полные  любви  и  набожной  экзальтации.
Сайлас жадно  прочитывал  эти  письма  в  своей  келье.  Порой  он,  уже
умудренный полученными знаниями, в душе  улыбался  и  умилялся  простоте
веры дяди. А потом письма перестали приходить.

2

   Примерно в это самое время юноше стали сниться тревожные сны.  Но  во
сне ему открывалась его новая жизнь. Богатое убранство школы,  суетливая
жизнь города - все это отступало, казалось иллюзорным.  Во  сне  Сайласу
казалось, будто бы последнее время как бы исчезло из его жизни, будто бы
оно вообще не существовало. В снах он возвращался  в  родную  деревню  -
возвращался наконец, и тогда казалось,  что  прошлое  все  время  звало,
тянуло его обратно, и он снова становился ребенком  Диколесья,  которого
не призвал к себе  бог  Агонис  и  который  с  трудом  мог  выговаривать
человеческие слова.
   Такие сны не снились Сайласу очень давно, с тех  самых  пор,  как  он
поселился в доме дяди Олиона. Тогда, в самом начале новой жизни, Сайласа
переполняли самые дикие желания. Ему нестерпимо хотелось сбросить туфли,
сжимавшие  его  ноги,  сорвать  душивший  его  воротник.  Потом,   после
многочисленных побоев и молитв, эти  желания  отступили.  Только  порой,
когда  измученный  мальчик  засыпал,  дневная  жизнь   с   ее   уроками,
песнопениями и Главной молитвой уходила, спадала с  него,  словно  чужая
кожа - а под этой  чужой  кожей  в  его  памяти  лежали  воспоминания  о
Диколесье. Сайлас погружался в эти воспоминания, словно в нежную  мягкую
траву, а наутро стыд глухо  стучал  у  него  в  висках,  и  он  страстно
молился.
   Со  временем  Сайласу  стало  казаться,  что   он   уничтожил   себя.
Необращенного, без остатка,  однако  и  осколки  былого  сверкали  ярко,
словно разбитое стекло. Когда в сезон Джавандры  высоко  в  небе  парили
птицы, готовые улететь, как только выпадет снег, когда в сезон Вианы  из
промерзшей  земли  наконец  появлялись  на   свет   зеленые   всходы   -
воспоминания о том времени, когда он еще был Необращенным,  возвращались
к мальчику, - и тогда его одолевала тоска по былому и ему казалось,  что
от него скрыта какая-то тайна, что эту тайну можно открыть, только  зная
язык, который он уже перестал понимать.
   Теперь тоска Сайласа стала куда более болезненной. Казалось, какой-то
зловещий дух,  поселившийся  в  его  душе,  грозит  разрушить  все,  что
выстроено там за годы. Каждую ночь, лежа в своей келье, Сайлас  с  новой
силой и страстью грезил о Диколесье. Тем  временем  перестали  приходить
письма  от  дяди.  В  страхе  молодой  человек  решил,  что  его  сны  и
исчезновение писем взаимосвязаны. Прожив два цикла в доме у дяди Олиона,
Сайлас чувствовал, будто бы между ним  и  дядей  образовалась  невидимая
связь. Теперь же ему казалось,  что  невидимая  цепь,  связавшая  его  с
Олионом, разорвалась. Ничего говорить не нужно было: пусть их  разделяли
многие лиги, пусть миновало время... Сайлас до сих пор  чувствовал  себя
маленьким мальчиком, стоявшим перед дядей, а  дядя  сгибал  хлыст...  "Я
смотрю прямо в твое сердце, Сайлас, - говорил старик. - И  я  вижу,  что
сердце твое нечисто. Пойди по мне, Сайлас. Я могу очистить твое сердце".
Сначала мальчик плакал, кричал и вырывался.  Потом  он  стал  покорно  и
смиренно склоняться под плетью. Это было справедливо.  Это  делалось  во
благо. А теперь Сайласу казалось, что дядя покинул его. В отчаянии юноша
вновь и  вновь  представлял  себя  стоящим  перед  дядей  и  видел,  как
презрительно смотрит на него Олион, как безжалостно падает хлыст, словно
опускается на подгнившую стену, которую кто-то тщетно  пытался  залатать
сезон за сезоном, и стена падает, падает с неукротимой неизбежностью...
   Сайлас не знал, куда деваться от стыда. Однако  учился  он  прилежно.
Его наставники не смогли бы ничего заподозрить - внешне все  оставалось,
как прежде, вероятно потому, что наставники на Сайласа особого  внимания
не обращали. А если о нем задумывались соученики, то на ум  им  тоже  не
приходило   ничего   нового:   Сайлас   и   всегда   казался    странным
чудаком-одиночкой.  Сам  он  крайне  редко  заговаривал  с  кем-либо  из
учащихся, его считали провинциалом - провинциалом, и только. И никто  не
обратил внимания на те брожения, что начались в душе у Сайласа.

3

   Один раз в фазу, в день, предшествующий Кануну, учащимся  разрешалось
выходить в город. Этот  день  свободы  назывался  у  них  "Стеной".  Для
богатых молодых людей из благородных  семейств,  которых  в  школе  было
большинство, "Стена" означала  возвращение  к  вседозволенности  прошлой
жизни. К вечеру они возвращались в школу на заплетающихся  ногах.  Потом
по спальням звучали их пьяные голоса вперемежку с шушуканьем и ударами о
мебель. Они пели непристойные песни и обменивались фривольными  жестами.
Сайлас, разбуженный шумом, затыкал уши. Он готов был сгореть от стыда.
   Пережив такую ночь впервые, Сайлас  решил,  что  подобное  бесчинство
непременно должно быть наказуемо. Но когда наутро юный учащийся  увидел,
как наставники входят в аудитории на ватных ногах и  с  кроваво-красными
глазами, его праведному гневу не было предела! Значит, и они должны быть
наказаны. Однако когда на  возвышение  взошел  Максимат,  он  никому  не
сказал ни слова упрека. Все шло так, словно все было в  порядке.  Позже,
за завтраком,  Сайласу  еда  не  шла  в  горло,  он  метал  по  сторонам
возмущенные взгляды, пока один из вчерашних дебоширов участливо, тихо не
поинтересовался, здоров ли он. Бедняга Сайлас. Как мало он знал!  Только
позднее он понял, как живут богатые и как  они  развратничают.  Порочный
мир позволял им  процветать  даже  в  твердынях  бога  Агониса.  Сайлас,
отчаяние которого постепенно переродилось в  дерзание,  некоторое  время
мечтал о том, что станет великим реформатором и очистит славную  столицу
Эджландии от порока и богохульства. Но теперь его мечтам  пришел  конец.
"Внутри меня,  -  думал  Сайлас,  -  пустой,  издающий  эхо  барабан.  Я
беспомощен в борьбе даже с собственными грехами".
   Как-то раз, когда Сайлас был особенно печален, ему  сообщили,  что  к
нему прибыл посетитель. Сердце Сайласа радостно  забилось.  Наверняка  к
нему приехал дядя Олион! Сайлас  поспешил  в  привратницкую,  сгорая  от
нетерпения,  -  он  был  уверен,  что  встреча  с  дядей  принесет   ему
успокоение. Однако он был сильно разочарован.
   Явно произошла какая-то ошибка. В тот день, в разгар  сезона  Короса,
было облачно,  и  в  привратницкой  царил  полумрак,  и  все  же  сквозь
решетчатую перегородку Сайлас разглядел посетителя и понял, что  к  нему
явилась какая-то женщина. Стройная, статная, она обернулась к нему. Лицо
ее было скрыто вуалью.
   - Прошу прощения, но я...
   - Сайлас! Ты не узнаешь меня?  -  рассмеялась  женщина,  и  ее  вуаль
затрепетала. Смех ее был похож на звон  колокольчиков.  Легким,  изящным
движением женщина отбросила вуаль. Смущение и удивление смешались в душе
Сайласа. Перед ним стояла леди Лоленда, жена эрцгерцога, -  но  как  она
удивительно переменилась! Сайлас запомнил леди Лоленду в скромном черном
платье, смиренно сидевшую на проповедях в деревенском  храме.  А  теперь
перед ним стояла улыбающаяся дама в роскошном шелковом  платье,  сверкая
драгоценностями! Напудренную высокую прическу венчала кокетливая шляпа.
   - Я вижу, ты удивлен, Сайлас. Но ведь здесь Агондон, а не Ирион. Ну а
Ирион, - хитро улыбнулась леди Лоленда, - это не Агондон. Ты  понимаешь,
что я имею в виду?
   Оказалось, что  государственные  дела  привели  эрцгерцога  ко  двору
короля, ну, и конечно, его супруга тоже должна была последовать с ним  в
столицу. Сайласа  только  немного  удивило  то,  что  леди  Лоленда  так
взбудоражена. Сайлас взволнованно попросил даму рассказать  о  том,  как
поживает его дядя. И вот тут леди Лоленда сразу стала серьезной.
   - Ой, Сайлас, твой дядя был очень болен...
   - Нет! - вскричал Сайлас. Словно ледяная десница  сжала  его  сердце.
Он-то думал, что дядино молчание означает, что дядя  осуждает  его,  что
это осуждение передается ему по безмолвной,  невидимой,  связывающей  их
цепи. И вдруг ему стало ясно, насколько же он  самовлюблен.  Сайлас  был
просто убит наповал. Ведь он не писал дяде Олиону  с  сезона  Терона,  а
теперь стоял сезон Короса и на  улицах  лежал  толстый  слой  снега.  Он
сидел, не в силах пошевелиться, а леди Лоленда рассказывала ему  о  том,
как долго и мучительно болел Олион.
   -  Но  теперь  ему  лучше?  -  встревоженно  спросил  Сайлас.  -   Он
поправился?
   - Сайлас, ш-ш-ш... - Пальцы леди Лоленды скользнули  сквозь  решетку.
Она сняла перчатку. Прикосновение было прохладным, но мягким. -  У  меня
остались кое-какие бумаги. И книги. Он хотел, чтобы они достались  тебе.
Приходи ко мне, когда вас отпустят в город.
   Сайлас был так потрясен, что не до конца понял,  что  означают  слова
Лоленды. Помнится, он только немного  удивился,  что  такая  благородная
дама знает о том, что  значит  "Стена".  Уходя,  леди  Лоленда  оставила
Сайласу маленькую карточку, где был напечатан ее адрес.

4

   Миновало несколько дней, и вот как-то раз безумно волнующийся  Сайлас
стоял перед высокими, отполированными до блеска  дверями  дома  в  самом
роскошном районе  Агондона.  Он  собрался  было  постучать,  но  вовремя
заметил колокольчик.
   За год, что Сайлас проучился в школе, он  только  дважды  пользовался
свободой и уходил в город. В первый раз он весь день  просто  бродил  по
многолюдным улицам. Сразу же у ворот город, как и в  самый  первый  день
пребывания  в  Агондоне,  произвел  на  него  ужасающее  впечатление   -
показался неразберихой, сотканной  из  грохота  лошадиных  подков,  толп
народа и громадных  домов.  Сайласу  стало  страшно.  Он  развернулся  и
поторопился вернуться в школу.
   Во второй раз он немного  расширил  границы  прогулки.  До  сих  пор,
вспоминая о том дне, Сайлас поеживался. Какую  грязь  он  тогда  увидел,
какой беспорядок! Это было через три Кануна после его приезда в Агондон.
С тех пор он больше  не  выходил  из  школы.  Одинокий,  молчаливый,  он
проводил свободные дни у себя в келье, за книгами.
   А теперь лакей в напудренном парике встретил Сайласа у дверей и повел
его по длинным коридорам, сияющим золотом и мрамором. На  стенах  висели
дорогие гобелены  и  необычные  картины.  В  плетении  узорчатых  ковров
сверкали  золотые  нити.  На   витых   колоннах-подставках   красовались
обнаженные статуи. Юный провинциал, закованный  в  черную  сутану  своей
веры, только глазел по сторонам, потрясенный и возмущенный одновременно.
В таких домах ему никогда  прежде  не  доводилось  бывать.  Лакей,  сухо
усмехнувшись, распахнул перед Сайласом двери роскошной  комнаты.  Сайлас
неуверенно шагнул через  порог.  Окна  прятались  за  тяжелыми  шторами,
мягкий свет свечей рассеивал полумрак.
   Позднее Сайласу казалось, что тогда наступил  поворотный  миг  в  его
жизни. Здесь  решилась  его  судьба.  Здесь,  и  больше  нигде  та  ноша
собственной ненужности, что так  тяготила  его,  вдруг  незаметно,  тихо
упала с его плеч.
   - О Сайлас! Я ведь с самого начала положила на тебя глаз!  Глупенький
мой мальчик! А ты не знал? Не догадывался?
   Она поплыла к нему, словно привидение по полутемной комнате - да,  то
была леди Лоленда, но снова другая, не похожая на ту роскошную даму, что
навестила Сайласа в  привратницкой.  Волосы  ее  были  распущены,  голос
звучал игриво, и хотя Сайлас вспоминал, что вечер тянулся долго, что был
и чай, и разговоры, и то, как он неловко встал и попрощался, но потом, в
мечтах, он вспоминал о происходящем как о кратком, неизбежном мгновении.
Он помнил усмешку лакея, распахнувшего перед ним дверь, а потом ласковую
руку на своей руке, а потом - мягкие нежные объятия.
   - Ш-ш-ш, ш-ш-ш! - шептала леди Лоленда, гладя волосы Сайласа.

5

   Вот так началось грехопадение Сайласа Вольверона. Когда произошло то,
что произошло, леди Лоленда сказала Сайласу, что будет ждать его  снова,
в следующий день "Стены". Сайлас не в силах был произнести ни слова.  Он
стоял, уставившись в пол. А Лоленда рассмеялась и взъерошила его волосы.
Вернулся лакей  и  провел  Сайласа  к  выходу  через  роскошные  большие
комнаты. А потом Сайлас вновь оказался за дверьми,  на  вершине  высокой
лестницы, ступени которой  спускались  к  улице.  Выпал  снег,  лиловело
вечернее небо.
   Он больше никогда не придет сюда. Он поклялся себе в  том,  что  этот
его первый визит станет единственным и что теперь ему следует  посвятить
свою разрушенную  жизнь  покаянию.  Может  быть,  по  прошествии  многих
сезонов ему удастся смягчить гнев бога Агониса. Сайлас молился.  Плакал.
В ту ночь он лег не на тонкий матрас на своей кровати, а прямо на пол  и
лежал там, дрожа, обнаженный. Потом много дней подряд он  мылся,  словно
пытаясь смыть, соскрести с себя грех. Руки его стыли  от  ледяной  воды.
Нет, он больше никогда туда не вернется.
   Наступил и прошел Канун, пришло время "Стены". Но  Сайлас  ничего  не
добился. Ночью, когда он лежал без сна, замерзший, сны снова вернулись к
нему и в темноте подошли еще ближе, чем раньше.
   Диколесье вновь назвало его своим ребенком.
   И тогда Сайлас понял, что никогда не обретет свободу. Те  циклы,  что
прошли с того дня, как его отца нашли мертвым в  снегу,  были  истрачены
зря. Годы унеслись, словно пыль. И когда Сайлас, наконец, уснул и утонул
в мире леса, ему приснилась не нежная зелень, как прежде, а жуткая чаща,
где все время кто-то рычал и каркал. В тот сезон Короса он снова и снова
навещал леди Лоленду.

6

   А там всегда все происходило одинаково, и при расставании она  всегда
шептала ему, улыбаясь, что будет ждать его в следующий день  "Стены".  И
каждый раз он приходил, а она ждала его. Может быть,  то  была  страсть,
способная продлиться всю жизнь. А может быть - болезнь, от которой можно
было умереть. Страсть бушевала в душе молодого Сайласа в дни  разлуки  с
Лолендой, словно гной внутри нарыва. Совершая столь любимый и  привычный
ему ритуал богослужения, про себя он совершал другой, тайный  ритуал.  В
своем воображении он  возвращался  в  полутемный  будуар  леди  Лоленды.
Вскоре самые священные песнопения и легенды, самые высокие символы  веры
смешались в душе Сайласа, соединились  с  его  жаждой  порока.  Максимат
запевал хвалебную песнь Агонису, а Сайласу слышалась хвалебная  песнь  в
честь  его  страсти.  Кадило  раскачивалось  в  руке  Максимата,  словно
маятник, и напоминало о том, что жизнь  быстротечна  и  тленна.  Сайласу
казалось, что он ощущает прикосновение нежных пальцев Лоленды, впивается
зубами в ее соски...
   - А когда у тебя обряд Очищения? - спросила Лоленда  как-то  вечером,
когда они, изможденные страстью, лежали на шелковых простынях.
   Сайлас вздрогнул. Он и не предполагал, что Лоленде об этом  известно.
Он высвободился из ее  объятий.  Поспешно,  чуть  ли  не  гневно,  начал
одеваться.
   - Сайлас?!
   Как он мог ей объяснить? Миновал не один сезон  с  тех  пор,  как  он
впервые вошел в эту комнату, но все это  время,  хотя  он  и  предавался
тайному пороку, для окружающих он оставался скромным, серьезным  юношей,
чья набожность еще в Ирионе вызывала у людей священный трепет. Теперь же
предстояло посвящение в семинаристы, в братство. В  ближайшее  Новолуние
Сайлас должен был обнаженным войти  в  Купель  Чистоты.  Ему  предстояло
стать одним из Избранных - из тех,  кого  ожидало  высокое  положение  в
рядах Ордена Агониса. Некоторые проходили обряд Очищения, пробыв в школе
четыре года, то есть полный цикл. Сайласа, похоже, отметили  как  юношу,
подававшего особые надежды.
   Он оглянулся. В будуаре, как всегда, было жарко - дверь запета, шторы
задернуты. Горел камин, тускло мерцали свечи,  источая  сладкий  аромат.
Руки и ноги Лоленды казались золочеными. Сайлас  ощутил  непередаваемый,
тупой, тяжелый страх.
   Это должно кончиться.
   Все это должно было кончиться!
   Волна стыда захлестнула юношу - он понял, что вся  его  набожность  -
всего-навсего порыв души, снедаемой чувством  вины.  Греша,  он  надевал
маску безгрешности. Будучи нечист,  он  казался  человеком,  просто-таки
лучащимся чистотой. Бедный Сайлас! Он был так молод тогда и не знал, что
именно так живут почти все люди на свете.
   Он бросился к дверям.
   - Сайлас! Я буду ждать! - крикнула ему вслед леди Лоленда и,  хохоча,
раскинулась на влажных от пота простынях.

7

   Следующий месяц превратился для Сайласа в настоящую агонию. Он знал -
о да, конечно, он знал, что должен  порвать  с  леди  Лолендой.  В  день
Очищения, во время одного из самых священных  ритуалов,  он  должен  был
посвятить себя чистоте до конца дней  своих.  Ему  предстояло  отбросить
плотские желания навсегда. Вновь  и  вновь  во  время  этого  тягостного
месяца Сайлас подходил к подножию лестницы, что вела к комнате  главного
наставника. Он представлял, как  бросится  в  ноги  к  старику  и  будет
умолять о прощении. Он был готов  излить  греховность  из  своей  груди,
словно кровь.
   Но не решался.
   Как-то вечером, незадолго до дня Очищения главный наставник вызвал  к
себе Сайласа. Дрожа как осиновый  лист,  Сайлас,  наконец,  поднялся  по
лестнице.
   Все было кончено.
   Это должно было произойти.
   Смятение его сердца - так думал юноша - было таким сильным, что самый
воздух содрогался, и тут не нужны были никакие объяснения и  оправдания.
Посмотрит на него главный наставник сурово, а потом, скорбя, изгонит  из
школы. И не будет никакого Очищения. Ничего не будет.  Сайлас  Вольверон
отправится домой.
   - А-а-а, Во