ая  и  прямая,  она,  разумеется,
чувствует под собой твердую почву. Это свойственно всякому здоровому че-
ловеку с хорошей закваской. Но это не дает права  требовать  от  других:
"Будь таким, как я хочу!" - "Эх, друг мой, уж будь таким, каким  можешь!
Я сумею приноровиться... Я, конечно, не говорю, что не  буду  над  тобой
смеяться... Это одна из радостей жизни... Но пусть это стесняет тебя  не
больше, чем ты стесняешь меня! Ну-ка, покажись, какой ты в  естественном
виде, голый или одетый! Будь красив, будь некрасив, - все равно ты  меня
интересуешь. Не все виды пищи одинаково вкусны. Но все, что меня питает,
я принимаю. Я голодна..."
   Вот это и выводило Марка из себя... Выводил из себя  этот  непомерный
аппетит, равнодушный (как можно было подумать) ко вкусу пищи... И все же
он ничего не мог противопоставить этой спокойной, сильной, чисто  живот-
ной радости, с какой Аннета поглощала и жизнь и все живое. Так же, как и
большинство тех, кто с ней соприкасался. Даже если они бывали достаточно
умны, чтобы уловить молнии проницательной иронии в ее ясных глазах,  ко-
торые их ощупывали, они все-таки обижались. Для всех, не исключая и худ-
ших (иные старые дети не сумели бы этого объяснить, но они это  чувство-
вали), в глубине ее глаз теплилось неосознанное материнство.
   Она умело выбирала себе детей!
   Нет, она их не выбирала. Она брала тех, которых сама судьба  отдавала
ей в руки... Но это только так говорится! Хотя у нее и были  прекрасные,
полные, мускулистые руки, я себе, однако, плохо представляю,  чтобы  она
могла удержать этого овернского людоеда, или  ассирийского  быка,  этого
газетного пирата Тимона! Как раз наоборот: это он держал ее в руках. Она
сама прыгнула в его галеру.
   Однажды, когда Аннета была без работы, она встретила свою старую под-
ругу по пансиону, с которой не виделась лет двадцать пять.  Эта  женщина
происходила из буржуазной семьи, до войны зажиточной и обеспеченной.  Но
теперь, подобно многим другим людям своего класса, она  оказалась  обре-
ченной на довольно скромную жизнь, которая становилась все  скромней  из
месяца в месяц, по мере того как из несгораемого шкафа вытекали  послед-
ние струйки незначительного капитала. В свое время она холодно  отверну-
лась от бывшей подруги, - когда "неприличная" жизнь Аннеты и ее  разоре-
ние вызвали двойной скандал в добропорядочном буржуазном кругу. Но, пос-
ле того как война сделала эту женщину вдовой, разорила ее и  оставила  у
нее на руках мать и троих детей, ей пришлось спуститься с  высоты  своей
комфортабельной добропорядочности и заняться поисками пропитания, -  где
придется и какого придется. Строгие правила, дипломы и доброе имя  помо-
гали ей очень мало. Она уже больше не ставила жизни никаких условий.  Ей
приходилось соглашаться на те, какие ей ставила жизнь. И она еще  бывала
счастлива, когда жизнь ставила их. Ведь жизнь не заботится об  обломках!
Но бедная женщина хоть и склонила голову, а примириться со своей судьбой
не могла. Она держалась с прежней чопорностью. Тугой  корсет  износился,
но все еще стягивал ее. Чопорность стала как бы наследственной чертой: с
ней рождаются, с ней умирают. И она - тяжелая обуза для тех  несчастных,
которые пережили свое благополучие и за хлебом насущным  вынуждены  охо-
титься в послевоенных джунглях.
   В тот день дама как раз лишилась места.  Когда  она  увидела  Аннету,
первым ее движением было движение преследуемого животного, которое  бро-
сается в ближайшее убежище. Она, конечно, не вспомнила в ту минуту,  что
некогда осуждала Аннету! Было время, она сидела на бережку, а Аннета ба-
рахталась в воде.
   Теперь она сама свалилась в воду, и ее уносило течением.  И  вот  она
встретила эту женщину-пловца, которая сумела продержаться на воде  двад-
цать лет. Дама в отчаянии ухватилась за нее. Таково по крайней мере было
ее первое движение... Но что могла сделать для нее Аннета? Она сразу это
почувствовала. Аннета сама искала.
   Аннета заметила ее растерянность и заставила разговориться. О прошлом
обе молчали. Чтобы покончить с ним, оказалось довольно нескольких  слов.
Все было поглощено настоящим. Человеческий обломок еще сотрясался от не-
давно полученного удара и был покрыт пеной. Дама не могла ни о чем  дру-
гом думать... Она рассказала прерывающимся голосом, задыхаясь от  возму-
щения и слез, о последнем только что пережитом испытании. Она было нашла
себе место машинистки в редакции большой газеты с крупным тиражом. Газе-
та была крикливая, ее здоровенная глотка оглушала Париж.  Всякий  другой
на месте бедной женщины сообразил бы, что в этой пасти  нельзя  чувство-
вать себя спокойно. Но наивная душа ни о чем не догадывалась.  Она  при-
надлежала к той эпохе, когда буржуазия еще питала уважение  к  печатному
слову, когда еще не исчез окончательно миф (правда, уже  изрядно  потре-
панный) о прессе либеральной, сотрудничество  в  которой  представлялось
священнодействием. Дама свалилась с неба и попала прямо в пещеру  Сорока
Разбойников, где эфриты жалили языками и кололи  копьями.  И  всей  этой
шайкой верховодил царь эфритов, самый страшный из  всех,  минотавр,  рев
которого приводил в трепет миллион читателей, - Тимон (ему больше подош-
ло бы имя Юбю), всегда готовый вылить свой горшок на кого попало. Редак-
ция, стоявшая между хозяином и внешним  миром,  неукоснительно  получала
свою долю. Она уже привыкла к этой святой водице... И сверху донизу,  на
каждой ступеньке лестницы, каждый, кого хозяин полил, отряхивался, норо-
вя замочить того, кто стоял ниже. Несчастной женщине, сидевшей на  своей
табуретке в последнем ряду, доставалось больше всех. Ни  одна  капля  не
пропадала. Когда хляби разверзлись впервые, она попробовала возмутиться.
Но ничего не вышло. Жертву раскусили сразу. Она была  похожа  на  птицу,
которая, испугавшись, топорщит перья и, чтобы  спастись  от  автомобиля,
бросается прямо под колеса. Тогда это обратили в забаву. Автомобили  гу-
дели. Они появлялись со всех сторон и перебрасывали пернатый мячик  друг
другу.
   Можно себе представить, насколько затравленная женщина была  способна
работать головой и руками. В суматохе она не успевала уследить за рубле-
ными фразами, которые ей диктовали; она терялась и отставала, она больше
не понимала смысла слов, она забывала даже орфографию, а это было вопро-
сом чести pudendum [109] для буржуазной психологии!  Результат  нетрудно
угадать. Никто не щадил ни ее возраста, ни ее переживаний. Она приходила
домой больная от замечаний, которые на нее сыпались, и плакала,  добрав-
шись до постели. Грубости, которые носились над ее головой в течение це-
лого дня, продолжали оглушать ее и по ночам. Она задыхалась от оскорбле-
ний, она обезумела, о, на чувствовала себя уничтоженной. Последний  удар
был нанесен сегодня. Это было гнусное шутовство. Король Юбю решил  поте-
шить редакцию за счет одного злосчастного посетителя, старого незадачли-
вого кюре, который пришел к нему за пожертвованием... Сцена была  совер-
шенно в духе Карагеза, и мы не станем описывать ее здесь. Священник пус-
тился наутек, точно за ним гнался сам дьявол. Птица тоже упорхнула,  как
только представилась возможность. Она  решила  больше  туда  не  возвра-
щаться.
   Аннета слушала, просунув руку под  взъерошенное  крылышко,  и,  молча
поглаживая его, старалась успокоить птицу. Когда та  договорила,  Аннета
задала ей вопрос:
   - Значит, место сейчас свободно? Та поперхнулась:
   - А вы бы хотели его занять?
   - Почему бы нет? Если только я не вырываю у вас кусок хлеба изо рта.
   - Этот хлеб я больше есть не буду.
   - А мне приходилось есть всякий! Всем известно, что лучше не присмат-
риваться к рукам булочника.
   - Я их видела. И больше не могу есть.
   - А я их увижу И буду есть.
   Несмотря на все свои мрачные мысли, которые изрезали ей лоб  морщина-
ми, несчастная женщина не могла удержаться от смеха; ей невольно переда-
валось бодрое настроение Аннеты, бросавшей ей вызов.
   - У вас хороший аппетит!
   - Ничего не могу с собой поделать, - сказала Аннета. - Я не  бесплот-
ный дух. Прежде всего - есть. Душа от этого ничего не потеряет. Ручаюсь!
Душу я не продаю.
   Она навела справки: жалованье было хорошее, работа вполне по силам; к
тому же ей повезло: один из гребцов галеры, сотрудник редакции, назвался
ее старинным знакомым (она танцевала с ним в те времена, когда флиртова-
ла в салонах со своим Роже, за которого чуть-чуть не вышла  замуж).  Она
не стала ждать до завтра и сейчас же заняла еще не остывшее  место.  Она
думала:
   "Хороша бы я была, если бы стала колебаться!
   Мир - это клетка с обезьянами. В ней мы рождаемся, а убежать  не  мо-
жем. Все они одинаковы. Я их знаю, в их ужимках нет ничего нового, и ме-
ня они не пугают. А что касается главного орангутанга... Посмотрим!  Лю-
бопытно встретиться с ним..."
   Да, любопытство... Если бы Аннета была Евой, она бы  не  стала  коле-
баться и сама сорвала яблоко. Она бы не стала  исподтишка  подбивать  на
это Адама. "Я, конечно, рискую. И рискую для  того,  чтобы  лучше  знать
жизнь. Старая мораль предписывала избегать риска. А  новая  научила  нас
другому: кто ничем не рискует, ничего не получает, тот ничто. Если  меня
нет, то я буду".
   Порок ли это - быть любопытной? Возможно. Но у Аннеты любопытство бы-
ло пороком смелым, мужественным: оно сопровождалось вызовом, который Ан-
нета бросала тому неведомому, на поиски которого отправлялась.  Душа  ее
была в известной мере душой странствующего рыцаря. За неимением  велика-
нов она вступала в бой с обезьянами. И потому у нее было оправдание  пе-
ред собой (у тощего Дон Кихота этого оправдания не было).  Оно  заключа-
лось в ее прекрасных зубах: нужно есть! "Обезьяны, кормите меня!"
   Прежде чем впервые переступить порог редакции, она придала  уверенный
вид себе и своей походке. Она прекрасно понимала, что ее положение в га-
зете зависит от того, как она себя поставит, и притом - с первой минуты.
Она отвечала на вопросы холодно, точно, с легкой улыбкой. Ни одного лиш-
него слова! Но в двадцати словах она  перечислила  свои  рекомендации  и
свои познания (только те, которые были ей сейчас необходимы для  занятия
должности; об остальных лучше молчать: за них невежда вас не  поблагода-
рит). Здесь, не обращая внимания ни на взгляды и замечания по ее адресу,
ни на насмешливый тон, которым ее хотели смутить, она села за  работу  и
быстро с ней справилась.
   Они не были дураками! В Париже взгляд у людей зоркий. Парижанин  рано
научился щупать женские груди и то, что под ними, -  женское  сердце.  У
Аннеты были крепкие груди и такое же крепкое  сердце...  "Смирно!.."  Не
сговариваясь, молча ее приняли. Сотрудники не отказали себе  в  дополни-
тельном удовольствии высыпать целый короб гнуснейших  ругательств:  надо
было испытать ее уши, но добрые бургундские уши, мимо которых не  прошло
ничто, не стали от этого ни красней, ни  бледней:  "Валяйте,  милые  мои
обезьяны!.. Вы не слишком изобретательны? Больше вы - мне ничего не  по-
кажете? В таком случае не морочьте мне голову!"
   Аннета, смеясь про себя, и бровью не повела, а ее пальцы, хотя и  без
особого усердия, продолжали плясать по клавишам машинки. Она не  считала
нужным подчеркивать свое рвение и принимать для этого такой  вид,  точно
ее свела судорога. Старый помощник редактора, который, как щука,  искоса
следил за ней, просмотрел ее работу и тоже не нашел нужным  вдаваться  в
подробности. Он только сказал: "Ладно". Все подумали то же  самое.  Дело
было решено.
   Оставался еще сам хозяин. Несколько дней он  отсутствовал.  Это  была
одна из его таинственных поездок, во время которых он обделывал  дела  и
обрабатывал целые народы (а иногда и женщин; когда  какаянибудь  женщина
завладевала им, он не знал покоя, пока не овладевал ею:  он  выходил  на
охоту; ничего нельзя было с ним поделать, пока он не насытится!). На сей
раз он отсутствовал около двух недель. Аннета уже твердо сидела в седле.
Она даже успела забыть о существовании хозяина. Наконец он вернулся,  но
она узнала об этом лишь после того, как он вышел из зала, где она  рабо-
тала. Он тяжелым шагом прошел через весь зал, не проронив ни слова,  на-
супившись и злобно глядя по сторонам. Сотрудники вставали, когда он про-
ходил мимо. Аннета делала свое дело, - она читала и постукивала по  кла-
вишам машинки, не отвлекаясь и не глядя ни вправо, ни влево. Внимательно
следя за каждым словом, она мысленно перебирала воспоминания о  прошлом.
Это ее забавляло, и она улыбалась. Она не ускользнула от  глаз  хозяина.
Его тяжелый взгляд прошелся по ней. Она не смутилась, но в этом не  было
ее заслуги, потому что она ничего не видела. И только когда он  выходил,
она с некоторым запозданием заметила, что в зале стоит тишина. Она  под-
няла глаза и спросила:
   - Что случилось? Все рассмеялись.
   - Он прошел.
   - Кто - он? Аннета была так далека от мысли о хозяине! Она даже подс-
кочила, когда узнала. Ей шепнули, что он осмотрел ее с  ног  до  головы.
Старый помощник редактора зашикал. Хозяин оставил дверь своего  кабинета
открытой. И, кажется, он сегодня не в духе. Должно быть, влип в  историю
и получил трепку. Как бы не вышло беды! Стало тихо. Слышно было  только,
как стучат машинистки. А снаружи доносился уличный шум. Потом  раздались
бешеные звонки, и хозяин заколотил кулаками по столу. Аннета впервые ус-
лышала рев орангутанга. Старый помощник побежал в кабинет. Едва  он  во-
шел, там поднялся грохот. На старика обрушилась буря. А в зале все опус-
тили носы и тоже почувствовали себя неважно.  Хозяин  сразу,  с  первого
взгляда, заметил все промахи, допущенные в его отсутствие. Вскоре старый
помощник вылетел из кабинета еще быстрей, чем  входил,  точно  косточка,
пущенная из зажатых пальцев. А позади него, загораживая  двери,  выросла
огромная фигура Тимона. Держа в руках листы рукописей, он стоял на  воз-
вышении, куда вели три ступеньки, и орал:
   - Идиоты! Нате! Вот вам ваша подтирка! Он швырнул листы, и они разле-
телись.
   Все втянули головы в плечи. Одна Аннета смотрела спокойно. Глаза  Ти-
мона метали в нее молнии. А она смотрела на него, продолжая  стучать  на
машинке: быстрый взгляд на работу, потом опять лицом к  грозе.  Он  чуть
было не крикнул:
   "Опусти ставни!"
   Но Аннета не опускала. Он слышал равномерное постукивание клавиш. Вне
себя от ярости, он спустился на две ступеньки. Затем раздумал, повернул-
ся спиной и ушел в свою берлогу.
   Через некоторое время опять трезвон. Какой-то сотрудник,  трясясь  от
страха, пошел в кабинет и вернулся с кучей листков, испещренных  караку-
лями: статья "самого", перепечатать!
   Перепечатывать вязкую прозу Тимона пришлось  Аннете.  Едва  взглянув,
она содрогнулась и, наклонясь к помощнику редактора, спросила:
   - Послушайте, начальник, надо бы почистить, а? Тот подскочил:
   - Что почистить?
   - Гадости! Тут их вон сколько! Он всплеснул руками, придушенным голо-
сом сказал:
   - Несчастная! Упаси тебя бог! И прибавил с горькой усмешкой:
   - Вся ценность его статей именно в этом! И затем уже вполне серьезно:
   - Так что, пожалуйста,  без  глупостей!  Ты  бы  нам  всем  подложила
свинью! Перепечатай все как есть.
   - С орфографическими ошибками?
   - А тебе-то что?.. Ладно, так и быть, исправь самые грубые. Но  осто-
рожно! Чтобы ему не бросилось в глаза! Он тебе никогда не простит...
   - Но он тут барахтается в куче слов, которых явно не понимает!  Пирей
у него фамилия, а не название города...
   - Плевать! Это его дело. А у меня одна забота - чтобы мне не морочили
голову. И ты тоже не приставай ко мне!.. Не суйся, когда тебя не спраши-
вают!.. Ну, ну, красавица, не сердись! Но помни:  перепечатывать  точно.
Понятно?
   Аннета была упряма. Она все понимала по-своему. Она печатала с отвра-
щением. Слова были жирные, они прилипали к пальцам. Ей хотелось вытереть
руки. От текста дурно пахло. Аннета морщила нос... И  все-таки  это  был
запах мужчины! Это было написано крепко. От некоторых ударов кое у  кого
должны были трещать кости... Сильное животное... Жаль, что никто не сме-
ет не то чтобы обтесать его, - об этом и говорить нечего, - но  хотя  бы
оградить от волчьих ям, в которые он сам сдуру падает, - из-за  чудовищ-
ных ошибок в языке, в истории, в естественных науках и т.д. Какого черта
он сует во все это нос? "Но почему бы мне не посметь?..  Я  не  намерена
сидеть здесь и стучать зубами от страха, как все  эти  трусы...  Я  пос-
мею... И я смею..."
   Она посмела. Она храбро выправила  не  непристойности  (это  был  его
герб, трогать это было нельзя), но  ошибки.  Обезьяне  разрешается  быть
обезьяной, но не ослом. "Я тебе подрезаю уши. Остальное - твое!"
   Помощник редактора ничего не заметил. У него не хватило терпения све-
рять с рукописью Тимона. Но от самого Тимона ничто не ускользнуло. Долго
ждать не пришлось. Едва перепечатанные листки были ему доставлены, снова
раздался бешеный звонок. Помощник опять рысью пустился к циклопу,  выги-
бая спину, как кошка. Он мгновенно выскочил обратно, бледный от страха и
ярости, и на своих коротеньких и кривых ножках таксы бросился к  Аннете,
крича на ходу:
   - Негодяйка! Ведь я тебя предупреждал! А теперь пожалуйте, моя  доро-
гая!.. Он желает на тебя посмотреть... Вот чертова кукла!..  Ну  погоди,
сейчас тебе достанется...
   Он задыхался от злости... Анкета встала, оправила на себе  платье  и,
стараясь сохранять спокойный вид, пошла в берлогу  (сердце  ее,  однако,
билось, как птица в клетке!). Волнения ее никто не заметил. Это было са-
мое главное. Она подымалась по ступенькам не спеша.  Только  на  секунду
задержалась перед дверью - и вошла.
   Тимон сидел за столом, подавшись всем корпусом вперед и держа два мо-
гучих кулака на рукописи. У него были глаза похожие на Антонелло или Ду-
че. Аннета подошла. И остановилась в трех шагах от стола.
   - Так это ты? - насмешливо обратился он к ней. -  Кто  тебе  позволил
стирать мое белье?
   - Оно не стало чище, уверяю вас! Я только зачинила прорехи.
   Грозные кулаки ударили по столу с такой  силой,  что  струйка  чернил
выплеснулась из чернильницы и попала на платье Аннете.  И,  опираясь  на
кулаки, Тимон поднялся, точно собираясь броситься на нее.
   - Ты что, издеваешься надо мной? Аннета холодно ответила:
   - Простите! Дайте мне, пожалуйста, промокательную бумагу.
   Он машинально протянул ей промокательную бумагу. Они стояли так близ-
ко друг от друга, что она почувствовала у себя на щеке его яростное  ды-
хание. Она избегала смотреть на него. Пытаясь вывести чернильное пятно у
себя на платье, она ледяным тоном сказала:
   - Послушайте, надо же владеть собой! Он задыхался. Еще несколько  се-
кунд продолжал он раскачиваться, опираясь на кулаки, потом тяжело  опус-
тился в кресло. Аннета заканчивала чистку. Он следил за ней. Наконец она
положила пресс-бювар на стол.
   - В вашем белье были дыры, - сказала она.
   Я подумала, что лучше заштопать их. Может быть, я поступила  опромет-
чиво. Это чисто женская мания: когда женщина видит рваное белье, ей  хо-
чется его починить. Если я сделала не так, - что ж,  очень  жаль,  тогда
увольте меня. Но какой вам смысл показывать прислуге (она кивнула в сто-
рону редакции), что белье у вас грязное и все в дырах?
   При последних словах она взглянула ему прямо в лицо. Он  уже  раскрыл
рот, чтобы разразиться бранью, но вдруг на нахмуренном лбу  разгладились
морщины, свирепый рот усмехнулся и, почти развеселившись, Тимон сказал:
   - А ну-ка, прачка, садись!
   - Говорят вам, я и не думала стирать! Я  возвращаю  вам  тючок  таким
же... чистым...
   Она села.
   - Понимаю! Ты хочешь сказать, что испачкала себе руки, возясь с ним.
   - Не беспокойтесь, моим рукам не раз приходилось копаться  в  грязном
белье! Нет, я не из брезгливых.
   - В таком случае сделай милость, объясни, почему  ты  позволила  себе
внести изменения в мой текст.
   - Имею я право говорить