ся перед ним, этого и не  подоз-
ревал; они не были лишены всего этого, они привыкли плескаться в воде  и
не чувствовали благотворности ее действия. Надо  ли  пытаться  объяснить
им? Слишком утомительно! Когда-нибудь поймут. Пусть каждый все испытыва-
ет на своей шкуре! Я-то ведь за свою науку сам платил... Мальчикам,  ко-
торые, уставив на него глаза, - так приставляют пистолет к  виску,  -  и
спрашивали настойчиво и гневно, как он себе мыслит будущее, что он наме-
рен делать, он отвечал насмешливо и устало:
   - Уйти.
   Они подскочили:
   - Куда?
   - Куда-нибудь! В свой угол, в свою комнату, на свое поле.
   - Что же ты там будешь делать?
   - Жить.
   - Как? И больше ничего? Даже писать не будешь?
   - У меня нет никаких других желаний.
   - Но значит ли это жить?
   - Вот именно! Это и есть жизнь...
   - Объясни!
   - Этого нельзя объяснить.
   - И это все, что ты вынес оттуда?
   - С меня довольно! Если вам нужно больше, идите  туда  сами.  Я  свою
лепту внес.
   Когда он ушел, семеро посмотрели друг на друга - бледные, раскраснев-
шиеся, разъяренные, подавленные. Бушар, вращая глазами, сказал:
   - Мерзавцы! Война выхолостила всех наших мужчин.
   Тех немногих, которые во время войны выступали  против  нее,  которые
подымали над схваткой знамя мысли, хозяева войны  сумели  с  дьявольским
бесстыдством заклеймить кличкой "пораженцы". И даже самые  свободомысля-
щие из молодых людей, те, которые  знали  всю  нелепость  этой  оскорби-
тельной клички, боялись, как бы самим не заслужить ее.  В  глубине  души
они, быть может, даже презирали тех, кого она не пугала. А надо  было  с
вызывающим и боевым жестом, с дерзкой смелостью подхватить  эту  кличку,
как знамя, по примеру нидерландских  "гезов"  или  русских  большевиков,
поступавших тогда именно так. Но слабость этих юношей заключалась в  из-
лишнем благоразумии, они боялись насильственного воздействия  мысли,  ее
крайностей. Между тем крайности были нормой для молодых людей послевоен-
ного поколения. И в глазах отравленного войной Запада, пока его  еще  не
коснулся свет индийского Христа, отказ от насилия означал отказ от смыс-
ла. Для этих молодых людей быть мужчиной  значило  "насиловать,  значило
"насилие".
   На опустошенном пастбище мира, где вновь  прорастала  тучная  зелень,
эти хлыщи, которые кичились тем, что "не были волами", эти бычки,  кото-
рых тревожило начавшееся возмужание, искали телок, чтобы случиться с ни-
ми. И, черт возьми, в двуногих телках недостатка не было. Но эти в  счет
не шли: их было слишком много. А слишком много - это  слишком  мало!  Им
хотелось другого, им хотелось схватить за  гривы  идеисилы,  идеи-телки,
идеи-производительницы, которые могли бы возродить Францию и Европу.  Но
где их найти? Напрасно шарили их руки в темноте,  -  они  с  отвращением
разжимали пальцы. Они часами блуждали в хаосе политических  и  метафизи-
ческих понятий, ибо они все сваливали в одну кучу, а так как  у  них  не
было ясности ни в одном вопросе, то они постоянно впадали в общие  места
- настолько общие, что всякий раз неизбежно увязали  по  уши.  Какой  бы
вопрос они ни пытались затронуть, они никогда не знали, откуда подойти к
нему, с чего начать, они ни в чем не умели разобраться до конца:  каждый
знал немного больше, чем другие (немного  меньше,  чем  ничего),  о  ка-
кой-нибудь частности, в которой перед остальными разверзалась бездна не-
ведения. Они утопали. Они блуждали. Им удавалось выкарабкаться из болота
только благодаря кровоточащей иронии по отношению ко всему на свете и  к
самим себе, благодаря отрицанию и насилию.  Марк  вносил  в  споры  наи-
большую серьезность и откровеннее, чем кто-либо другой,  признавал,  что
ничего не знает. Он признавал это с горечью.  За  это  Бэт  уважала  его
меньше, а Рюш больше, но втайне она наблюдала за ним. Бушар презрительно
пожимал плечами: "Прежде всего действовать! Узнать  успеем  после!"  Ше-
валье поджимал губы и молчал. Он был слишком сознательным, чтобы не  по-
нимать своего поведения, слишком гордым, чтобы признать его. Верон  бом-
бардировал пустоту. СентЛюс улыбался. Он посмеивался над  Марком  и  над
остальными. Это не мешало ему, однако, сделать между ними свой выбор.
   Вдоволь проблуждав в дебрях неведомого -  мир,  действие,  завтрашний
день, - молодые буржуазные интеллигенты возвращались, как мухи на  пато-
ку, к литературе. В этом для них был просвет. Здесь они копались в саха-
ре и объедках. Каждый имел свой любимый уголок в компотнице и,  наевшись
до отвала, превозносил его. Верон был сюрреалистом. Шевалье  преклонялся
перед Валери. Сент-Люс "открыл" Пруста, Кокто  и  Жироду.  Бушар-Золя  и
Горького, Марк-Толстого и Ибсена... Марк отставал. Но те" кто  подтруни-
вал над ним по этому поводу, были бы поставлены в  большое  затруднение,
если бы им предложили подвергнуть критике его выбор: Толстого  и  Ибсена
они знали только по именам. В те годы юные мореплаватели делали свои от-
крытия легко: для них все было  Америкой.  Рюш  только  что  преспокойно
"открыла" Стендаля и берегла его для себя. Маленькая "оса" не любила де-
литься своим медом. Бэт не "открыла" ничего, но охотно все принимала  из
чужих уст: весь сахар и все пряности. Правда, ее иной  раз  поташнивало,
но она была обжора, она смело глотала все.
   Наступал момент, когда у них появлялся приторный вкус во рту. Они за-
молкали, вялые, пресыщенные, с трудом  пережевывая,  страдая  умственной
отрыжкой, глядя друг на друга тяжелым, бессмысленным  взглядом.  Тем  не
менее они готовы были провести так всю ночь, вяло сидя за столом  в  де-
вичьей комнате, которую они в течение стольких часов отравляли  сигарным
дымом, своим дыханием, хвоей пустотой. Они сидели бы здесь всю ночь, по-
тому что изнемогали, потому что были не способны сделать  малейшее  уси-
лие. Они были привинчены к стульям вечным ожиданием того, что не  прихо-
дило, и тайным опасением, что им так и  придется  разойтись,  ничего  не
дождавшись. Именно такие минуты Рюш и выбирала для  того,  чтобы  напом-
нить, что она здесь хозяйка. Она поднимала подбородок и твердо заявляла:
   - Довольно! Я имею право жить! Вы у меня съели весь воздух. Я  откры-
ваю дверь и окна... Звери, спать!
   И решительным движением руки, длинной и худой, как у женщин  кваттро-
ченто, она выпроваживала их на лестницу.
   Они оказывались на ночном холоде, в тумане и грязи. И тут  они  снова
наталкивались на то, что их разъединяло: они начинали расслаиваться. Од-
ни могли просто пойти домой и удобно улечься в постели, другим надо было
думать о хлебе; на завтрашний день. Верон и Шевалье уходили с Бэт;  если
проезжало такси, Верой останавливал его, оставлял Шевалье на тротуаре  и
забирал Бэт, чтобы отвезти ее домой (как он уверял!). Трое  шагали  нес-
колько минут вместе. Наступало молчание. Сент-Люс ласково брал Марка под
руку. Марку это не доставляло никакого удовольствия; он холодно позволял
взять свою безвольную руку. Сент-Люс не мог устоять  перед  потребностью
молоть еще какой-нибудь вздор, в котором, однако, бывало больше  смысла,
чем казалось: ему надо было разгрузить свой колчан, и он выпускал  оста-
ток стрел в сегодняшнюю говорильню и в говорунов. Но  два  его  спутника
были хмуры, и ракеты Сент-Люса шлепались в грязь. Он чувствовал  их  от-
чужденность, но нисколько на это не сердился. Он был  слишком  далек  от
них всех и находил себе дополнительное развлечение в их страстном  жела-
нии отделаться от него. Затем совершенно неожиданно  покидал  их,  ловко
щелкнув каждого по носу; они не успевали опомниться, как Пэк уже исчезал
в темноте. Бушар, взбешенный, резко поворачивался и выпускал  наугад,  в
туман, заряд жестокой ругани по адресу Казимира.  Когда,  облегчив  себе
душу, он успокаивался, они с Марком переходили, наконец, к тайному пред-
мету, к главному предмету своих жгучих забот: "Как быть свободными,  как
стать свободными, если не знаешь, чем прокормиться?" Бушар  редко  бывал
спокоен за завтрашний день и никогда  -  за  дальнейшие.  Марка  кормила
мать, и он знал, какая это для нее трудная задача - добывать на пропита-
ние для двоих; он краснел при  мысли,  что,  несмотря  на  решение  есть
только свой хлеб, продолжает жить на ее счет: того, что он  зарабатывал,
не хватало даже на половину обеда. Ему вечно приходилось просить  поесть
у этой женщины, которая изнуряла себя непосильным  трудом...  "Довольно!
Чего бы это ни стоило, надо броситься в воду и плыть самому..."
   Ах, каким нелепым оперным представлением казались им теперь все  про-
чие умственные заботы, все эти споры об искусстве, литературе,  политике
и потустороннем мире, весь этот лязг бутафорских клинков,  которыми  они
фехтовали! Прежде красоты, прежде  мысли,  прежде  мира,  прежде  войны,
прежде будущности человечества - желудок! Он алчет пищи...  Заставь  его
замолчать! Накорми его!..
   Аннета уже не управлялась со своим двойным бременем; на это не хвата-
ло всей ее энергии! Найти средства к существованию в той среде, с  кото-
рой она была связана, становилось все труднее. Целый класс средней  тру-
довой интеллигенции старого типа - лучшая, наиболее честная  и  наиболее
бескорыстная часть либеральной буржуазии сгорала на медленном  огне.  Ее
разорили и истребили война, замаскированное банкротство, потеря с трудом
накопленных сбережений, нищенские заработки  и  невозможность  приспосо-
биться к новым условиям, которые требовали  людей  иной  породы,  породы
хищников. Как и ее сестры, интеллигенция германская и австрийская,  сра-
женные раньше нее, она угасала тихо, стоически, без  негодующих  воплей.
Уже не впервые отмечала история подобные катастрофы, поражавшие наиболее
благородные части старого человеческого Града. Такие крушения  неизбежно
наступают после больших войн и социальных потрясений. Но история не име-
ет привычки задерживаться на них. Историю делают живые люди, и они шага-
ют по мертвым телам, предварительно обобрав их. Тем хуже  для  тех,  кто
пал! Пусть их могилы зарастают травой, и - молчание!
   Аннета падать не собиралась. У нее были крепкие ноги и крепкие  руки.
Никакая работа ее не страшила. Она была  сильной  и  гибкой.  Она  умела
приспосабливаться... Но помимо того, что люди ее класса  вообще  жили  в
тяжелых условиях, Аннета наталкивалась на трудности чисто личные, касав-
шиеся ее одной. В своей собственной среде, в среде  буржуазной  интелли-
генции, которая жила скудно, Аннета на каждом шагу встречала  недоброже-
лательное отношение. Там были известны взгляды, которых она держалась во
время войны, и их-то ей и не прощали. Подробностей не знал никто,  знали
только, что она была причастна к "международному  пораженчеству"  (когда
эти два слова стоят рядом, они обозначают грех, не поддающийся  искупле-
нию). Аннета имела неосторожность уклониться от святой темы отечества  и
войны. Какое бесстыдство! Но назад дороги нет! Аннета сама себе ее отре-
зала! Ее знакомые не сговаривались между собой, но она всюду  натыкалась
на запертые двери и непроницаемые лица. Нет места для  нее  ни  в  госу-
дарственной школе, ни в частной. Никаких уроков в буржуазных домах,  ко-
торые раньше были для нее открыты. Ей не отвечали на письма.  Один  про-
фессор, которого она в свое время слушала в Сорбонне  и  который  всегда
принимал в ней участие, ответил ей визитной карточкой с буквами "Р.Р.С."
[93]. Ее бойкотировали... Ах, эти твердые и упрямые лбы старой,  замате-
релой университетской буржуазии! Им свойственны великие добродетели; дух
самоотречения роднит их с высокими образцами стоиков Рима  и  моралистов
древней Франции, которых они слишком хорошо изучили. Но они создали себе
культ непреклонной нетерпимости мышления и присягают  поочередно  только
своему Богу, своему Королю или своему Закону, своему Отечеству. Их нозд-
ри еще вдыхают запах если не тел, то душ еретиков и отступников, которых
сжигают на костре за неприятие их символа веры. Впрочем, пусть их не су-
дят за то, что сами они верят только на словах и  избегают  нести  бремя
своей веры! Мы не смешиваем их с теми борзописцами, которые  корчили  из
себя Тиртеев, сидя дома на печке и пряча свои зады от шрапнели,  способ-
ной мгновенно обратить их в бегство, и от окопных жителей, горевших  же-
ланием приложить к ним свою печать грязными сапогами.  Эти  непреклонные
буржуа отдавали войне свою кровь. Не было среди них ни одной семьи,  ко-
торая не внесла бы своей доли. Аннете это было известно. Она не осуждала
их за жестокость. Бесчеловечность скорби человечна, слишком человечна! В
особенности если скорбь не уверена, что не ошиблась. что плуты-жрецы  не
возложили жертву на сомнительный алтарь. Но так как признать это значило
бы дойти до предела отчаяния, скорбь стискивала зубы и скорей была гото-
ва пойти на смерть, чем признать свою ошибку. Горе тому, кто не поддает-
ся всеобщему увлечению, кто отказывается подчиниться, кто стоит в сторо-
не от стада и уже одним этим подрывает его символ веры!
   Аннета снова пустилась на поиски недельной или хотя бы поденной рабо-
ты, как двадцать лет назад, когда Марк еще лежал в колыбели.  Теперь  ей
перевалило за сорок, и казалось, что это будет еще  труднее.  Но  "вышло
как раз наоборот. Она чувствовала себя более гибкой, чем в двадцать пять
лет. Это ее странное возбуждение объяснялось, пожалуй, не  одним  только
душевным облегчением, вызванным окончанием войны. Оно коренилось в  сос-
тоянии физиологического равновесия, иной раз свойственного этапу  жизни,
который подобен высокому плато между двумя  крутыми  подъемами.  Человек
наслаждается восхождением, преодолением крутизны, обходом  пропастей,  в
которые мог свалиться, здоровой усталостью хорошо поработавших мускулов,
свежим воздухом вершин, который он вдыхает полной грудью. Что будет пос-
ле, об этом еще будет время подумать! "Я не спешу. Что у меня  есть,  то
мое. Этот глоток воздуха - мой. Надышимся же хорошенько! Кошмар, который
душил Европу и меня, все это нагромождение страданий рассеялось на  вре-
мя, - на время, которое пройдет слишком быстро, - но ведь все  проходит,
и я тоже уйду. А этим временем надо уметь наслаждаться. И я умею..."
   Она находится в той поре, когда люди наконец познают ценность текуще-
го часа. Он хорош, этот час, если иметь крепкие зубы.  Не  беда,  что  в
траве много колючек, - она густа и сочна, и от примешанной к ней  горечи
она даже еще вкуснее. Аннета пасется на своем лугу. Аннета знает:  будут
ли радости, будут ли горести, ей-то уже недолго  выщипывать  и  выдирать
их. Поэтому она не терзает себя, как ее сын, вопросом о том,  что  будет
завтра и даже по скончании века. (Это удел молодых, она познала его!)  В
тайниках души сын осуждал ее; об этом иногда с горечью говорили его гла-
за. Он находил, что она поступает, как все нынешние - все  эти  эгоисты,
близорукие, беспечные, все эти "после меня хоть  потоп",  все,  кого  он
проклинал. Но ее-то он ведь не проклинал. За время общих  испытаний  она
сделалась как бы частью его самого, и его озлобление отступало перед за-
гадочной ясностью голубых глаз, Которые смеялись  над  его  насупившимся
лицом. То, чего он в ней не понимал, он все же принимал, даже если -  не
принимал этого в других... Несправедливость? Слабость? Ну и что же?  Хо-
рошо быть несправедливым к тому, кого любишь! В этом и состоит  справед-
ливость. Об этом не рассуждают.
   Но почему, однако, они смеялись, эти глаза, даже над муками, тень ко-
торых набегала на лицо любимого сына, даже над горестями своего времени,
даже над трудностью собственной жизни? Жизнь, право  же,  не  давала  ей
слишком много поводов для смеха!  Когда  Аннете  случалось  подумать  об
этом, она готова была укорять себя... Но один повод у нее все-таки был -
тайный, страшный, из тех, в которых не признаются самой  себе,  ибо  они
похожи на оскорбление самой себе, своему сердцу, - на оскорбление, нане-
сенное неумолимой силой, появившейся неизвестно  откуда,  неизвестно  из
каких темных глубин... Она переживала бабье  лето  и  чувствовала,  как,
сливаясь со всей ее любовью к самым дорогим существам, со  всем  потоком
ее страстей, со всем обновлением прожитой жизни, в ней возникает  стран-
ное равнодушие... Равнодушие людей, которые и  в  страстях  своих,  и  в
страданиях, и в радостях так часто прибегали к Иллюзии, что ее путы  из-
носились и ослабели. Если все же на теле остаются их глубокие следы,  то
лишь потому, что это доставляет наслаждение, и человек сам украдкой под-
тягивает ремни. Они держат, потому что ты это любишь, потому что ты это-
го хочешь, потому что ты хочешь, чтобы они держали... А если не  хотеть?
Знаем, знаем! Лучше не думать об этом... Но что толку в  том,  чтобы  не
думать? Все равно знаешь! Ясные, грозные и  смеющиеся  глаза  Освобожде-
ния...
   Такие тайны не поверяют молодым людям, и лучше самому не  углубляться
в них, если хочешь действовать. Но когда такая сыворотка влита в  кровь,
она не вредит натуре сильной и уравновешенной, она не нарушает  равнове-
сия, а лишь устанавливает его на более прочных основаниях. И  активность
ничего от этого не теряет: она становится только  более  твердой,  более
радостной, так как освобождается и от страха и от надежды. Подобное  яв-
ление трудно объяснить, и нет для него достаточно  мудрого  толкователя,
но только с этого периода начинает человек в  полной  мере  наслаждаться
жизнью и деятельностью, ибо все его лихорадочные порывы  отныне  озарены
этим ослепительным светом, этим открытием ("Но только смотри, никому  не
выдавай своей тайны! "), что "все - Игра".
   Такой был общий дух эпохи  -  знамение  послевоенного  времени.  Дея-
тельность была так страшна, вовлеченные в нее страсти  так  сильны,  что
продолжать можно было только ослабив высокое напряжение духа: "играли" с
жизнью, "играли" с ужасом, как "играли" с радостью, как "играли"  с  лю-
бовью, с честолюбием, с ненавистью. "Играли" инстинктивно, не  признава-
ясь самим себе... Великая опасность эпохи,  которая  на  время  утратила
ощущение ценностей жизни и для которой самыми  значительными  ценностями
стали игрушки! Мало было людей, которые - одни больше, другие  меньше  -
не были бы захвачены этим духом "игры"... Аннета, восприимчивая ко  всем
проносившимся мимо дуновениям, также подвергалась заразе, но только  она
привносила в игру свой стиль. Очарованная душа, она была к  этому  пред-
расположена!..
   Но, играя в жизнь, она перестала интересоваться только своими  карта-
ми; она лучше разбиралась в картах партнеров, - не для того, чтобы выиг-
рать у них, а для того, чтобы играть за них. И если бы они выиграли, она
бы сумела сделать так, чтобы и для нее не все оказалось потеряно;  когда
их поле бывало убрано и снопы связаны, она все же  умела  подобрать  для
себя несколько колосьев смеха и забавы. Она хваталась за  то,  что  было
смешного в неприятных положениях, выпадавших в лотерее на ее долю, и  за
то, что было смешного в выигравших счастливчиках, которые эксплуатирова-
ли ее. Бургундская ее кровь победила. Куда девалось все ее  пуританство,
склонность к пессимизму, которая могла бы быть оправдана горестями эпохи
и ее личными невзгодами! Аннета идет своей дорогой, свободная  от  ярма,
ей никого не надо учить уму-разуму, ей ни до кого  нет  дела;  глаза  ее
смеются, и она говорит себе: "Мир таков, как он есть. И  я  тоже  такая,
как есть. Пусть он меня потерпит! Ведь я-то его терплю!"
   Даже этот обожаемый сын, самая дорогая Иллюзия  ("Мое  сокровище!  Ты
тоже, как все остальное! Свет очей моих... Без тебя весь  мир  для  меня
померкнет!) - она уже не требовала, чтобы он стал ее подобием, чтобы  он
думал, как думает она, любил то, что она любила... - Она смеялась,  заг-
лядывая ему в душу свободными и любопытными глазами и находя там  раска-
ленный мир и вихри дыма. О, не все там было прекрасно,  далеко  не  все!
Она видела, как копошатся довольно скверные животные, жестокие и жадные:
ненависть, гордость, похоть, все поро