слушался инстинкта и, значит, искуснее
обманывал себя, - Франц, - быстрее забыл то, о чем не хотел помнить. Ве-
чером, оставшись у себя в комнате (его поместили в соседнем домике),  он
излился Жермену в пылком послании; он обманывал себя и пытался  обмануть
его, придавая другой смысл волнению, которое прорвалось у него при  пер-
вой встрече. И при новом свидании ему почти удалось  увидеть  в  Жермене
тот образ, который он прежде рисовал себе. Вернулась близость, а с ней и
непринужденность. У Франца даже стала преобладать нотка молодой  беспеч-
ности. Но если он забыл, то Жермен не забывал. Он не мог забыть  прошлое
по одному тому, что впереди у него не было будущего. То,  что  понято  -
понято: никаких скидок! У него осталось жгучее воспоминание о том, что в
первое мгновение, при виде его, на лице  Франца  отпечаталось  выражение
ужаса. Этот ужас Жермен еще и сейчас порой улавливал в нем -  как  мгно-
венную вспышку молнии.  В  разгар  беседы  по  оживленному  лицу  Франца
скользила тень, он чуть-чуть морщил нос или бровь. Этого было  достаточ-
но! Обостренно чуткий взгляд Жермена проникал сквозь телесную оболочку в
самую душу: Франц чувствовал смерть и старался от  нее  уйти.  Потом  он
брал себя в руки. Слишком поздно! Он не мог  одолеть  своего  отвращения
перед могилой.
   Жермен с горечью говорил Аннете:
   - Он здоров. Он прав.
   Однако иллюзия постепенно заткала все дыры в  своей  паутине.  Францу
удавалось не замечать на лице  больного  следы  пальцев,  лепящих  маску
смерти. Он даже забыл о неминуемо надвигавшемся часе. Да и Жермен в при-
сутствии друга оживлялся; его губы казались краснее, как будто он украд-
кой подкрашивал их. Как-то Аннета сказала ему об этом шутя. Он спросил:
   - Это вы в шутку? Ну, так вы угадали. Я -  старая  кокетка...  Бедный
мальчик! Я боюсь его пугать...
   Но когда начинался приступ болей, которых Жермен не мог  осилить,  он
обычно просил Анкету увести Франца на прогулку, чтобы тот не видел его.
   Сначала предполагалось, что Аннета останется в Шато д'Экс на день, на
два. Она намеревалась сдать друга на руки другу и на следующий  же  день
вернуться в Париж. Но, увидев, в каком тяжелом состоянии находится  Жер-
мен, она отложила отъезд. Она не могла покинуть его  на  пороге  царства
мрака. Хотя Жермен ни о чем не просил ее (ему отвратительно было думать,
что он обуза), тоскливая жажда ее присутствия невольно прорывалась у не-
го наружу.  Он  теперь  опасался  остаться  наедине  с  Францем,  Аннета
чувствовала, как она нужна двум друзьям. И отложила свой отъезд, несмот-
ря на обязанности, призывавшие ее в Париж; хоть немного  облегчить  муки
странника, который расставался с нашим Старым Материком,  было  для  нее
долгом, который перевешивал все остальное.
   Тяжелую ношу взвалила на себя Аннета: она сделалась  поверенной  двух
друзей. Она была единственным человеком, с которым  они  могли  делиться
сокровеннейшими своими помыслами: ведь они уже  не  смели  открывать  их
друг другу. Особенно нескромным был Франц. С той минуты, как он уверовал
в нее, он доверил ей всего себя. Он говорил  обо  всем,  о  чем  принято
умалчивать.
   Аннета не заблуждалась. Она знала, что Франц и  Жермен  откровенны  с
ней не потому, что она - Аннета, но потому, что она, безыменная женщина,
здесь, под рукой, а им нужен благожелательный и  надежный  слушатель,  с
которым они могли бы не стесняться. Это еще не доказывало, что они  при-
вязаны к ней. Они были полны только друг другом и собой. Но,  зная  это,
Аннета все же вбирала в себя властное дуновение этой  необычной  дружбы.
Незримые лучи их любви на пути друг к другу проходили сквозь ее душу.
   Франц говорил Аннете (они гуляли вместе):
   - Я его люблю. Я люблю только его. С ним я не могу говорить об этом -
он так сурово смотрит на меня! Не разрешает. Не терпит  сентиментальнос-
ти, как он выражается... Но при чем тут сентиментальность? Он ведь и сам
знает это. Он хорошо знает, что я думаю, но ему не нравится слушать  та-
кие вещи. По его мнению, это нездорово. Я не знаю, что  такое:  здорово,
нездорово. Но я знаю, что люблю его и что это хорошо,  -  это  не  может
быть плохо. Я люблю только его и никого другого... Я не люблю женщин - и
никогда не любил их... Да, мне приятно смотреть на них, когда они  хоро-
ши, - как на искусно сделанные вещи. Но что-то в них всегда меня  оттал-
кивает. Притягивает и отталкивает. Это совсем другая порода. И меня нис-
колько не удивило бы, если бы они, по примеру некоторых насекомых, пожи-
рали самца, после того как обессилят его. Я не люблю касаться  их...  Вы
смеетесь? Что я сказал?.. А! Извините, забыл... (Он держал ее под руку.)
Вы, вы - не женщина.
   - Что же я такое?
   - Вы - это вы.
   ("Ты хочешь сказать, - думала Аннета, - что я - это ты, что я принад-
лежу тебе, что я не в счет... Пусть так, милый мой эгоист?.. ")
   Франц размышлял:
   - А забавно! С тех пор как мы знакомы, мне ни разу не пришло в  голо-
ву, что вы - женщина.
   - Сомнительный комплимент. Но после всего сказанного я все-таки  бла-
годарю вас?
   - Вы на меня не сердитесь?
   - Tone bene yu [75], - смеясь, ответила Аннета.
   - Что вы сказали?.. Я не понял.
   - Тем лучше! Надо было слушать.
   - Повторите!
   - Незачем!
   - Чудная вы! Не поймешь вас. Полагалось бы вес дичиться, а я  не  ди-
чусь. Я, кажется, все как есть могу вам выложить.
   - Оттого, что я все могу выслушать.
   - Да вы ведь самый настоящий парень.
   - Значит, той же породы, что и вы? Друзья?
   - И это самое лучшее. Единственное, чем хороша жизнь.  И  редкая  это
штука. У меня только один друг. А если я люблю друга, так уж  люблю  его
всего. И хотел бы иметь его всего. Разве непонятно? А вот изволь умалчи-
вать об этом. Даже он не хочет про это слушать. В нашем мире любить раз-
решается лишь наполовину.
   Анкета невольно прижала к себе руку Франца.
   - Вы меня понимаете? - спросил он.
   - Я понимаю всех помешанных, - сказала Аннета, - я ведь из той же по-
роды.
   Лежа на террасе, Жермен говорил Аннете, запрокинув голову и  глядя  в
холодную синеву неба:
   - Что станется с ним без меня? Он меня слишком  сильно  любит.  Он  -
женщина... Не такая, как вы, - суровая школа  жизни  сделала  вас  почти
мужчиной. А он плывет, куда несет его  изменчивое  и  плохо  управляемое
сердце. Сердце фантазера... Куда оно заведет этого  человека  со  слабой
волей и сильными страстями? Не стану вам рассказывать, от каких опаснос-
тей я его избавил. Он и не догадывался об этом, - ведь он даже не спосо-
бен видеть и взвешивать их. Это человек безнравственный и чистый. В наши
моральные ценности он вкладывает иное содержание, чем мы. Я часто стано-
вился в тупик. Мне следовало быть суровым,  но,  видя  перед  собой  эти
честные, удивленные, опечаленные глаза, я спрашивал  себя:  может  быть,
ошибаюсь-то я? Что это-извращение Природы? Или, напротив,  самая  допод-
линная Природа, которая не желает знать наши  узкие  истины?..  Но  пос-
кольку в конце концов эти истины правят миром,  который  сотворен  нашим
разумом, и поскольку нам приходится волей-неволей жить в этом мире, надо
и Францу научиться хотя бы принимать их, если уж не понимать. Понять  их
он не может; я так и не сумел объяснить ему, я  отступился  -  он  будет
притворяться в угоду мне, и кончится тем, что он перестанет быть искрен-
ним. Уж лучше заблуждаться, чем лицемерить. Это чище... Но незачем наси-
ловать его ум - сердцем он подчинится любой дисциплине, как  бы  она  ни
была для него тягостна, если только она  продиктована  любовью!..  Опора
эта ненадежная. Если она исчезнет, все сразу рухнет, - и неизвестно, ку-
да прибьет его волна. Когда меня не будет, что его  ждет?  Надо  научить
его обходиться без меня...
   Он умолк и все продолжал смотреть в темную синеву неба, жесткую, поч-
ти каменную: она казалась такой же густой и насыщенной, как его мысли. А
потом опять заговорил, горько улыбаясь, но  тем  же  твердым,  холодным,
сдержанным тоном, как бы говоря с самим собой (ни разу он не взглянул на
Аннету; он как будто забыл о ее присутствии):
   - Я отлично знаю: ничего, научится. Проживет и без меня... Мнишь себя
незаменимым... А ведь еще не родился тот человек,  без  которого  нельзя
было бы обойтись. Когда он потеряет меня, то подумает, что потеряно все.
Но потерянное уже не существует. А живой существует. Нельзя в одно и  то
же время быть и не быть. Выбор делаешь очень скоро. Живой  доволен,  что
стеснительный узел, который связывает его с мертвым, понемногу  развязы-
вается. А если этот узел упорствует, его полоснут ножичком - так,  слег-
ка, сбоку. Он, живой, ничего не видел. Мертвый упал. А живой будет жить.
Да, Франц будет жить.
   Аннета положила руку на руку человека, отвергшего все иллюзии:
   - Там, где будет жить Франц, будет жить ваша мысль.
   Он высвободил свою руку.
   - Придет забвение. Если оно запаздывает, ему идут навстречу. Но Франц
не умеет лукавить. Он и утруждать себя не будет.
   Аннета хотела возразить. Жермен сказал:
   - Я это знаю.
   Но Аннета ясно видела, что, зная, он не верит. И ей нетрудно было до-
казать ему обратное. Отвечая на ее уверения иронической усмешкой,  он  с
удовольствием их слушал. Светлый ум приходил  в  столкновение  с  жаждой
создать себе иллюзию, живущую в каждом человеке.  Поддаться  этой  жажде
было бы (он это сознавал) поражением. Но он  был  рад  поражению.  Разве
можно допустить, что правда, которая убивает, правдивей, чем надежда?
   Он сделал уступку Аннете:
   - Его сердце не забудет... Может быть... Нет, не сразу. Со  временем.
Но кто будет направлять это сердце, которому нужен кормчий? От горя  ут-
раты его растерянность еще усилится. Есть люди, которых  горе  учит.  Но
других оно губит. Они позорно поддаются ему или же бегут  от  него  куда
глаза глядят. Я боюсь за Франца. Кто любит его,  кто  сможет  направлять
его своими советами? Аннета, не покидайте его. Он верит вам.  Руководите
им! Вам придется быть снисходительной. Вы столкнетесь с неожиданностями.
Увидите в нем много такого, что, пожалуй, смутит вас. Но ведь это есть в
каждом человеке.
   - Это есть и во мне. Мой бедный друг, - сказала Аннета, -  не  так-то
легко смутить женщину! Я говорю о женщине искренней,  много  пережившей,
как я.
   Жермен недоверчиво посмотрел на нее:
   - Женщина, даже если проживет сто жизней, все равно ничему не научит-
ся.
   - Значит, неисправима?
   - С сотворения мира все та же.
   - Недалеко же вы ушли от пещерного человека! Жермен усмехнулся.
   - Что ж! Вы правы. Мы стоим не больше вашего. Мы - из того же  вывод-
ка. Считаем себя сильными перед смертью и  жизнью,  однако  и  смерть  и
жизнь всегда застигают нас врасплох. Мы ничему не научились. Мне-то сей-
час и горя мало - ведь я ухожу из школы. Но вы, Аннета, остаетесь, и вам
еще не раз дадут линейкой по рукам. Смотрите в оба! Еще не раз жизненный
опыт, которым вы так гордитесь, подшутит над вами... Но в царстве слепых
и кривой пригодится. Я вверяю вам своего мальчика. Даже при" одном  гла-
зе...
   - У меня их два, и притом недурные, - сказала Аннета, смеясь.
   - Не затем они созданы, чтобы смотреть, а затем, чтобы на них смотре-
ли... Но если вы не видите того, что касается вас, старайтесь видеть  за
него! Всегда легче быть благоразумной за другого... Руководите им! Люби-
те его!..
   - Только не слишком сильно любите! - прибавил он.
   Аннета пожала плечами.
   Аннета была ближе к Жермену, чем к Францу. С Жерменом они были одного
склада. Она лучше понимала его. Их жизненный опыт вырос на одной  и  той
же ниве; их мысли зрели под одним и тем же небом. И все было до прозрач-
ности ясно в чувствах, которые она подметила в нем или сама к нему пита-
ла. Его дружба, его страхи, стойкость в испытаниях,  суждения  о  жизни,
спокойное отношение к страданию и смерти, сожаление об  уходящей  жизни,
отрешенность - все в нем было ей понятно: была бы Аннета  мужчиной,  она
при той же судьбе думала бы, жила бы, как он. Так по крайней мере ей ка-
залось: ведь в Жермене ничто не было для нее неожиданным. (Но  могла  ли
она сказать то же о себе?..) При других условиях из них  вышла  бы  иде-
альная супружеская чета, связанная глубоким взаимным  уважением,  привя-
занностью, доверием. Они честно отдали бы друг другу все ключи от  своих
дверей, за исключением одного маленького ключика, о котором как-то и  не
вспоминалось. Но если найти ту забытую дверь и  отпереть,  то  окажется,
что оба остались чужими друг другу... К счастью, почти никогда не предс-
тавляется случай открыть эту дверь. И при искренней, хорошей дружбе  ма-
ленький ключик остается неиспользованным. Дружба Жермена и  Аннеты  была
невзыскательна и нелюбопытна. Каждый давал другому то, чего от него жда-
ли.
   Но никто не знал, чего можно ждать от Франца. Это создавало  отчужде-
ние. И притягивало. Как его ни изучай, все равно не узнаешь; он и сам не
знал себя. С виду это был совсем ребенок, совсем простой человек, -  та-
ким он и был; но кто пытался проникнуть к нему в душу, сразу терял доро-
гу и топтался вслепую на незнакомом месте. Аннета пыталась открыть дверь
в эту душу всевозможными ключами, но они не подходили к замкам. За  иск-
лючением одного: маленького, как раз того, которым не  пользовался  Жер-
мен, ключа "неизвестно от чего" (как говаривали во времена великого  ко-
роля, когда старались не слишком приглядываться  к  этому  "неизвестному
чему! "). У Аннеты тоже не было охоты заглядывать в глухие закоулки  ду-
ши. Но из этих укромных уголков, не замечаемых посторонним глазом, к ней
доносился таинственный аромат, доносилось жужжание пчелиного улья, кото-
рое она одна различала, к которому прислушивалась, наводя порядок в сво-
ем душевном хозяйстве. И то, что она слышала этот шорох крыл, очаровыва-
ющий и угрожающий, как бы делало их  сообщниками.  Это  была  отдаленная
родственная связь между двумя чужими друг другу людьми. (Когда речь идет
о породе, отдаленные связи бывают иной раз крепче близких: ветки не  так
ломки, как сучья, хотя они и дальше от ствола.)
   Это давало Аннете власть над Францем, и между ними возникло  общение.
Без слов. Так слепые насекомые цепляются друг за друга в полумраке свои-
ми усиками. Есть целая порода существ, живущих этой подземной жизнью. Но
в ярком дневном свете их способности ослабевают. Найдя случай вновь при-
менить их, они испытывают удовольствие, в котором не желают разбираться.
И они признательны тем, кто дает им возможность проявлять их.
   Разговаривая при свете дня о тысяче вещей и  почти  всегда  превратно
понимая друг друга, Аннета и Франц прислушивались к шуму вод в долине. И
соприкасались друг с другом скрытыми гранями души.
   Разрушение шло все быстрее и  быстрее.  Казалось,  рассыпается  фасад
здания. Только слепой мог не видеть этого. Никакими румянами нельзя было
освежить это истаявшее лицо. И Жермен от них отказался.  Франц  старался
не смотреть на него...
   Он входил... С ним входило дыхание жизни и полей. Он  приносил  подс-
нежники, свои последние наброски мелом и углем, холодный воздух, которым
пропитывалась его одежда, и здоровые руки, бежавшие от влажного  прикос-
новения лихорадочных рук умирающего. Он оживленно болтал, и эти токи мо-
лодой жизни гальванизировали Жермена. Друзья в беседах не  касались  бо-
лезни. Франц довольствовался двумя-тремя торопливыми вопросами, "от  ко-
торых Жермен сухо и равнодушно отмахивался. Они беседовали об  искусстве
и вечных, отвлеченных вопросах - о том, что никогда  не  существовало...
(Аннета молчала, слушала, удивлялась сумасшествию мужчин, одержимых иде-
ями.) Или же Франц, говоря за двоих, рассказывал о своей жизни в  плену,
о прожитых в лагере годах, о горестях, которые стали милы на расстоянии,
о встречах сегодняшнего дня, о своих планах, о том, что  он  Предпримет,
когда кончится война (и кто еще кончится тем временем?..). Его  рассеян-
ный взгляд, скользнув по лицу Жермена, бежал от его впалых,  обглоданных
болезнью щек, как бы прицепленных к выступам скул... Он бежал, этот  бо-
язливый взгляд, ища с неловкой торопливостью другой  точки,  на  которой
было бы отраднее задержаться. А  Жермен  стоически  улыбался  и  помогал
Францу вернуться на землю живых. Он почти всегда говорил первый:
   - Поболтали - и довольно! Теперь, Аннета, уведите ребенка на  прогул-
ку! Нельзя упустить такой прекрасный день...
   И, когда она подходила проститься, прибавлял:
   - Вечером загляните на минутку одна. Вы мне нужны...
   Аннета выходила с Францем. Франц спешил заметить:
   - Ему сегодня гораздо лучше, не правда ли?..
   Ответа он не ждал. Он шел вперед большими шагами, выпятив грудь,  во-
лосы у него развевались; всей силой легких он втягивал чистый, не отрав-
ленный гниением воздух. Крепкие ноги Аннеты, тоже помимо ее воли,  радо-
вались движению: казалось, здоровое животное вознаграждает себя  за  по-
давленность тела, онемевшего в атмосфере болезни, у изголовья  больного.
Но Франц почти всегда был  впереди,  он  впадал  в  какое-то  ребяческое
буйство, бегал, взбирался на кручи, держась за  опушенные  снегом  ветки
елей. Иногда они брали с собой лыжи и с этими крыльями на ногах  мчались
по белым полям. Когда они хмелели от свежего воздуха,  когда  ток  крови
смывал все следы мыслей, они усаживались на выступе скалы, на солнце,  и
окидывали взглядом долину. Франц, смеясь, перечислял Аннете все  ноты  и
аккорды, составлявшие гармонию павлиньего хвоста, который  развертывался
на небе при заходе солнца. Ни на минуту не умолкая, он рисовал размашис-
тыми штрихами, покрывал целые страницы  линиями,  набросками,  контурами
деревьев и вершин, похожих на лица лежащих людей с крепко сжатыми губами
и острыми носами, - рисовал, ни о чем не думая и без конца болтая. И Ан-
нета смотрела, как говорили его пальцы, слушала  глупости,  слетавшие  с
его языка. Она отвечала наобум. И молча думала о  поверженном,  которого
они покинули. Внезапно взгляд ее приковался к пальцам, машинально  рисо-
вавшим голову, которую она узнала, - голову мертвеца... Аннета  молчала,
Франц напевал. Солнце задернулось облаком. И молчание  было  как  черная
дыра на светлой ткани. Франц замер, взглянул на свои пальцы, задохнулся,
как будто увидел взвившуюся змею... Его руки  сжались,  рванули  листок,
смяли его. Альбом, который он отшвырнул, покатился вниз. Франц вскочил -
и опять начался бешеный лет по снежным полям. За ним,  не  промолвив  ни
слова, понеслась Аннета...
   Вечером, после ужина, когда Аннета зашла, как обещала, к Жермену,  он
обдал ее волной холода. У него был мучительный день. Он затаил  недоброе
чувство против тех, кто этим днем наслаждался.  Он  упрекнул  Аннету  за
опоздание и хмуро спросил, весело ли им было; отметил, что она прекрасно
выглядит, на щеках ее играет румянец - видно, под кожей здоровая  кровь.
Казалось, он корил ее за это.
   Она ничего не ответила. Она понимала.
   - Друг мой, простите! - смиренно извинилась она.
   Жермену стало стыдно. Он спросил ее, уже спокойнее, что  нового.  Она
стала рассказывать ему новости. А новости были невеселые. Война за четы-
ре года не только не выдохлась, она собралась с силами. Над Францией на-
висла угроза ожидавшегося к весне сокрушительного наступления. Они гово-
рили о трагическом будущем. Жермен переносил свою агонию  на  весь  мир.
Ему казалось, что эволюция человечества  была  лишь  временным  успехом,
следствием могучего толчка  и  исключительного  стечения  обстоятельств,
внезапной "Вариацией", гениальной и безумной (понятия, почти равнознача-
щие), и что эта эволюция не прочна. Все завоевания гения, все достижения
человека - лишь кровавые лавры его пирровых побед. А теперь  эта  эпопея
близится к концу; восходящая кривая обрывается, и Титан кувырком катится
в бездну, обессиленный потугами превзойти самого себя. Совсем как Рольф,
маннгеймская собака, которая научилась мыслить по-человечески,  а  через
два года, мочась к