ровью, снова низверглась в бесформенную бездну  мрака.
Ведь не только человек пускается в путь за чудесными приключениями.  Вся
природа делала такие попытки. Повсюду начиналось гигантское  восхождение
живого существа, стремившегося вырваться из ямы, где его стерегут темные
силы. Оно ползет вверх, полное отчаяния, оставляя кровавый след на  каж-
дом выступе стены. Но рано или поздно  настанет  мгновение,  когда  оно,
обессилев, покатится вниз, в объятия кошмара  -  чудища  со  стеклянными
глазами... Кошмар на обоих порогах: там, где начинается сон, там, где он
кончается...
   - Кто знает? - говорила Аннета. - Быть может, когда мы низвергаемся в
бездну, шумный сон жизни и не кончается?
   - А он еще не приелся вам?
   - Ночь долга. Я снова засыпаю. Я жду дня.
   - А если день не придет?
   - Я все же буду мечтать о нем.
   Жермен был слишком далек от всякой веры, чтобы спорить. И он еще  ук-
реплялся в безверии и фатализме, рассматривая все происходящее  во  все-
ленной в свете своего разрушения. Он ничего не отрицал,  он  не  был  ни
"за", ни "против". Все виды безумия, вдохновлявшие  человеческие  массы,
религия, отечество, все бои, в которых люди истребляют самих себя, -  во
всем этом слышится мерная поступь Рока. Все Сущее завершается  уничтоже-
нием. И цель человеческих усилий - Ничто...
   Аннета сказала ему:
   - Друг мой, не смотрите на эту зыбь, на этот головокружительный водо-
ворот, на гроздья народов, которые цепляются за выступ,  поднимаются  на
гору и падают! Смотрите в себя! "Я" - это целый мир. В моем "я" мне слы-
шится вечное "да! ".
   - Мое "я", - сказал Жермен, - это гроб. Я вижу в нем червей.
   - Вы даете - жизни сочиться из вас во вселенную. Верните ее  из  все-
ленной в себя! Соберите ее руками на своей груди!..
   - Скоро я буду "собирать" свое одеяло...
   - Но вы не только здесь, в этой постели. Вы повсюду, во всем живущем.
Эта ясная ночь, прикрывающая своим темным крылом тысячи спящих  существ,
- ведь она и в вас, она принадлежит вам; в своей нищете вы владеете  бо-
гатством тех, кого вы любите, молодостью Франца, его будущим. А у меня -
у меня ничего нет. И у меня есть все.
   - У вас есть ваша чудесная кровь, она греет вас.
   - Ах, если бы я могла отдать ее вам!
   Она сказала это так страстно, что по всему ее телу, как в наполненной
до краев чаше, бурно взыграла эта кровь, о которой с такой завистью  го-
ворил умирающий! Боже, как хотелось Аннете перелить ее в него!..
   Жермена это взволновало. Он хотел ответить, но с ним сделался  припа-
док удушья. Он чуть не умер. Аннета осталась возле него на всю ночь; она
поддерживала его голову на подушке. Ее присутствие придало ему силы  вы-
нести муки. Ведь ему нечего было скрывать от нее и нечего было открывать
ей. Бесполезно было показывать ей свое страдание:  она  чувствовала  его
под своими пальцами. Во время передышки его губы тронула судорожная  ус-
мешка. Он сказал:
   - Тяжело это все-таки - умирать.
   Она отерла ему пот со лба.
   - Да, родной. К счастью, я тоже умру. Иначе трудно было  бы  простить
себе, что живешь, когда другие умирают.
   Утром он стал просить ее уйти. За эти часы, когда он не мог говорить,
у него было время подумать о ней, о ее доброте, о том, что она  отдавала
себя всю без остатка, о том, как он этим  злоупотреблял.  Он  просил  ее
простить его. Она сказала:
   - Вы не представляете себе, как это хорошо, когда друг злоупотребляет
нами!.. Вот если любимые отказываются от нашей помощи - это  нас  убива-
ет...
   Она имела в виду сына. Но до этого она ни разу не говорила  о  нем  с
Жерменом. И бармен никогда не проявлял к нему интереса. Только в послед-
ние дни, освобождаясь шаг за шагом от своих болей вместе  с  жизнью,  он
захотел наконец узнать ту боль, которую носила в себе его подруга.
   Теперь она была его сиделкой почти каждую ночь. Приехала его  сестра,
которую вызвали телеграммой, но он не хотел никого видеть, кроме Аннеты.
Он опять злоупотреблял ею, но для своего успокоения  говорил  себе,  что
это ненадолго. И раз сама  Аннета  счастлива  этим!..  Да,  великодушное
сердце - он это знал - создано для того, чтобы нести чужое бремя, и Жер-
мен, с тревожным чувством думал  о  страданиях,  навстречу  которым  она
идет.
   Он меньше стал говорить о себе. Да и трудно  ему  было  говорить.  Он
заставлял говорить ее. Он хотел знать ее потаенную жизнь. И теперь, ког-
да он умирал, она уже не таила ее от него. Она рассказала  ему  все  без
прикрас, стараясь не выдать своего волнения.  Словно  повесть  о  другой
женщине. Он выслушал ее, не проронив ни слова. Она не смотрела на  него.
Он смотрел на ее губы и читал по ним недосказанное. И понимал его яснее,
чем она сама. Эта жизнь наполняла его по  мере  того,  как  утекала  его
жизнь. И в конце концов наполнила... Так наполнила, что, умирая, он  по-
любил ее впервые. Полюбил всю и в сокровенной глубине души  сочетался  с
ней браком. Она не узнала об этом... У нее было к нему чувство сестры, и
любовь не коснулась ее своим крылом. Смерть вызывает страстное сострада-
ние. Но любовь инстинктивно отворачивается от смерти. Жермен это знал  и
ничего не требовал... Он поборол себя.
   Эта перемена в чувствах Жермена к женщине, которая, сама того не  по-
дозревая, стала его женой, сказалась лишь в том, что он счел себя вправе
в первый и последний раз дать совет Аннете, которая не знала, как  стро-
ить свою семейную жизнь, как вести себя с сыном. Он своим мужским чутьем
понял Марка гораздо лучше, чем она, хотя никогда не видел его. Он уяснил
себе причину недоразумения, выросшего между матерью и сыном. У него  уже
не оставалось времени, чтобы помочь им преодолеть его, но он сделал  над
собой отчаянное усилие, чтобы направить их обоих на верный путь. Он ска-
зал:
   - Аннета, это хорошо, что я ухожу. Я принадлежал по своему  духовному
складу к породе людей, которым не будет места при будущем строе жизни. К
породе людей, потерявших все иллюзии, касаются ли они будущего или  про-
шедшего. Я понял все, я не верю ни во что. Слишком  много  мне  отпущено
понимания - это убило во мне способность к действию. А действовать необ-
ходимо! Держитесь! Инстинкт сердца, которым вы владеете,  надежнее,  чем
мои вечные "за" и "против". Но инстинкт - это еще не все. Вам поставлены
границы. Вы женщина. Но вы создали мужчину. У вас есть сын. Он упирается
в эти границы, как при рождении упирался в стенки вашего чрева,  ища  из
него выход. Не раз еще он нанесет вам раны. Пойте, как  Жанна  д'Альбре,
гимн его освобождению. Славьте брешь, через которую он  выйдет  из  вас!
Передайте ему от меня, что все понимать, как я, все любить, как вы,  не-
достаточно... Пусть он выбирает!.. Хорошо быть справедливым. Но истинная
справедливость не в том, чтобы сидеть перед весами, следя за колебаниями
чаш. Надо судить и приводить приговор в исполнение.  Смелее!..  Довольно
предаваться мечтам! Пусть настанет час пробуждения!.. Прощай, Сон!..
   Уже трудно было понять, говорит ли он сам с собой, или с Аннетой.
   Насмотревшись на нее в последний раз, он повернулся спиной к свету  -
расстался с живыми - и, уйдя в молчание, уперся взглядом в стену. Он  не
открыл больше рта до последнего смертного вздоха, когда тело его  перес-
тало корчиться в судорогах.
   У Аннеты не было времени думать о своих страданиях. Горе Франца цели-
ком захватило ее. Оно было беспредельно. Надо было отдаться  этому  горю
или бежать от него. И она вся отдалась ему.
   В первые часы безудержные проявления этой муки  смущали  присутствую-
щих. Франц не владел собой, как подобало бы благовоспитанному  человеку,
которого постигла утрата. Это было отчаяние ребенка  или  возлюбленного.
Он не хотел отойти от тела друга. Его любовь, его скорбь  выражали  себя
громогласно. Семейство Жермена было этим возмущено.  Чтобы  покончить  с
этими крайностями, а главное, не давать пищи злословию, надо было увести
Франца. И это поручили Аннете. Прежде чем доставить тело в вагон,  чтобы
похоронить на родине, его перенесли в маленькую местную церковь, где бы-
ло совершено отпевание.
   Шаванны уехали - и живые и покойник, самый живой из них, угасший све-
точ их рода. Невольно вспоминалась старина, когда на похоронах несли  за
колесницей и гербами опрокинутый факел. С Аннетой простились  коротко  и
чопорно. Г-жа де Сейжи-Шаванн, сестра Жермена, заставила  себя  выразить
Аннете сердечную благодарность за ее великодушные заботы; подавив  зата-
енную неприязнь, она сделала над собой усилие и даже поцеловала  Аннету.
Этим, мнилось ей, она сполна уплатила свой долг. Одна лишь г-жа  де  Ша-
ванн-мать облила слезами щеки Аннеты, назвала ее: "Дочь моя..." - но ук-
радкой. Она могла бы полюбить ее. Как ни чужды, как ни дики ей  казались
мысли Аннеты, она бы к ним привыкла; чужие мысли  не  трогали  ее,  если
только дело не касалось религии. Но г-жа де Шаванн  была  слаба...  Спо-
койствие прежде всего! Не надо делать ничего такого,  что  может  внести
рознь в семью... Они сказали друг другу: "До свиданья!" Но и она и Анне-
та знали, что этого свиданья не будет.
   Пока шло отпевание и пока тело везли на станцию, Аннета была с  Фран-
цем. Мысленно она следила за процессией, шла по обледенелой дороге,  ви-
дела по краям ее примулы, расцветавшие под сумрачным февральским  небом.
Тишину нарушал очень далекий, очень медленный, приглушенный  расстоянием
похоронный звон. И Аннета старалась занять Франца, чтобы он  не  услышал
звона; отвлекая его внимание разговором, она уловила свисток  отходящего
поезда... Укол в сердце... Жермен тронулся в путь...  И  ей  показалось,
что мертвый друг умер вторично.
   Пришлось позаботиться об оставшемся. Тот, другой, уже не нуждается  в
нас. До сих пор Аннета всю силу своей жалости обращала на  него.  Теперь
жалеть его нечего. И сострадание изливается на живого. Ведь мертвый  до-
верил ей Франца.
   "Я тебе завещаю его. Замени меня! Он твой".
   С Францем можно было дать волю жалости. Он непохож  был  на  Жермена,
который весь сжимался, когда его жалели, отвергал жалость. Франц ее тре-
бовал. Он не стыдился обнаруживать свою слабость. Аннета была ему благо-
дарна за это. Ему казалось естественным, что он просит о помощи, естест-
венным, что Аннета ее оказывает. Это была радость, от которой Аннета от-
выкла. Ее сын и Жермен скупо отпускали ей эту радость!.. Ведь они из тех
гордецов, что стискивают зубы, лишь бы не выдать своих чувств,  стыдятся
своего сердца, скрывают, как позор, ту жажду нежности, которую они  всо-
сали в себя с молоком матери!.. Франц не скрывал этой жажды.  Он  наивно
требовал своего глотка, как должного. Он походил на новорожденного  мла-
денца, который тычется в грудь и губами и ручонками, точно слепой...
   "Пусть будет так, малютка! Пей меня! Вот я кладу свой  сосок  тебе  в
рот..."
   Но этот женоненавистник, не знавший вкуса материнского  молока  (мать
он потерял вскоре после рождения), не думал о женщине, грудь которой со-
сал. Он любил не женщину - он любил только грудь. Ему надо было  утолить
свою отчаянную жажду.
   Аннета это знала. Она была для него нянькой его скорби -  не  больше;
она баюкала и усыпляла ее. И она любила его только материнской  любовью,
которая усиливалась с каждым днем по мере того, как  росла  его  потреб-
ность в ней. Впрочем, материнская любовь объемлет все виды любви.  Пусть
она не знает их всех по имени, но нет ни одного, которого она не пригре-
ла бы тайком.
   Франц ничего не скрывал от Аннеты. Он был перед ней весь  нараспашку.
Позабыв всякую стыдливость, он считал естественным, чтобы она  взяла  на
себя заботу о его особе, о его горе, утрате, тревоге, так же как и о его
теле, здоровье, питании, жилье, костюме. Кормилица и нянька,  наперсница
и прислуга-мастерица на все руки, - больше ему ничего  от  нее  не  было
нужно, и ничем больше она ему и не была; казалось, он ждет от нее  забот
и услуг, которые она обязана оказывать ему по долгу службы. Аннета,  как
и он, находила это естественным. Он благодарил ее  небрежно,  только  из
учтивости. Скорее она безмолвно благодарила его за то, что он нуждался в
ней.
   Его эгоизм восхищал ее. Эгоизм бывает иногда очарователен, и женщинам
он нравится. Если человек любит вас ради вас, нельзя не быть ему призна-
тельным. Но как лелеет женщина того, кто любит ее ради себя!  Он  думает
только о себе; не отдаваясь сам, он берет вас и проглатывает - вы  приш-
лись ему по вкусу...
   "Какой он добрый!" - говорит устрица.
   Франц очень мило пожирал Аннету - и притом в полнейшей душевной прос-
тоте; он был приветлив, нежен, обаятелен; он позволял  жалеть  и  холить
себя; он благоволил выражать свои желания, которые она торопилась испол-
нить, если - только не угадывала и не выполняла их раньше;  она  спуска-
лась и поднималась по лестнице раз  десять  в  день,  чтобы  купить  ему
апельсинов, газеты, какую-нибудь понадобившуюся ему вещь или отнести  на
вокзал спешное письмо. Если она видела, вернувшись после  недолгого  от-
сутствия, что он полон нетерпения и выговаривает ей  за  опоздание,  это
было ей щедрой наградой. Если он садился возле нее в сумерки на балконе,
печальный, подавленный, и приникал к ней так, будто хотел согреться у ее
ног, и вдруг начинал плакать, Аннета, уронив работу, клала голову взрос-
лого младенца себе на плечо... А наплакавшись всласть (как  хорошо,  что
этот человек, не стыдясь, разрешает отирать себе слезы!), Франц  начинал
говорить. Он облегчал сердце, поверял Аннете свои тайные  муки,  начиная
от пережитых в детстве - о них он не решался рассказать все даже Жермену
- и кончая последней раной, кровоточившей и днем и ночью: теперь он  ви-
нил себя в том, что мало бывал с другом во время его болезни, что недос-
таточно любил его и не  сумел  это  скрыть...  Она  слушала  так  внима-
тельно!.. Ему становилось легче от одного прикосновения  нежной  женской
щеки к его голове, от ласкающих звуков ее  голоса,  от  сладостных  слов
сострадания, которые она осторожно вкрапливала в его жалобу. И он  испо-
ведовался в том, чего никогда еще не смел высказать вслух. Она не  удив-
лялась. Она принимала без возмущения, как будто сама уже все это пережи-
ла, ничем не прикрашенный рассказ о его душевной жизни, все его  призна-
ния, подчас непристойные, прегрешения  против  нравственности,  которые,
быть может, оттолкнули бы ее, если бы она прочла о них в книге. Она слу-
шала его, как на исповеди, тайна которой  священна;  тот,  кто  слушает,
очищен божественной любовью - милосердием: ни загрязнить, ни  разгневать
его эти признания не могут; он причастен к слабостям человеческой приро-
ды; слабость того, кто исповедуется, - это его слабость; жалея  его,  он
принимает вину на себя. И теперь, омыв ему ноги своими руками, он  любит
его еще сильнее.
   Первые две недели Франц был весь охвачен скорбью; он то впадал в пол-
ное безразличие, то предавался внезапно нахлынувшему отчаянию,  которое,
казалось, хватало его за глотку и душило (по ночам, уткнувшись в  подуш-
ку, он задыхался от рыданий, и Аннета не раз прибегала из соседней  ком-
наты утешать его), а затем наступила разрядка... Сначала болезненное из-
неможение и тихие слезы - как небо на перевале между зимой и весной, не-
подвижное и утомленное, с задернутым пеленою солнцем и неслышными дождя-
ми... Потом стыдливое пробуждение и восстановление сил: больной  стесня-
ется выздоравливать и хотел бы утаить от посторонних  глаз  дерзкую  ра-
дость возврата к жизни; долгие разговоры вполголоса часами, когда сердце
стремится излить на кого-нибудь волну обновленной жизни, но признается в
этом шепотом верному другу...
   Затем начались прогулки вдвоем - в теплые серенькие дни, когда из-под
мертвых листьев, под сухими кустами выглядывают первые фиалки и в  горах
уже робко крадется весна, между тем как озябшая  долина  еще  дремлет  в
густой сини туманов и сумрака. Франц медленно шел, опираясь на руку  Ан-
неты. Оба думали о друге. Он был с ними. Он как будто  ждал,  когда  они
встретятся, чтобы быть с каждым из них. Каждый чувствовал его в  другом.
Но когда они оставались один на один  с  самим  собой,  Жермен  отступал
вдаль; его незримое присутствие ощущалось, как далекая  тень.  Франц  во
время этих прогулок жался поближе к Аннете, чтобы снова  найти  Жермена.
Из страха потерять руку ушедшего, он цеплялся за руку той, которая оста-
лась на земле. Теперь он был щедр на тепло и ласку, а врожденное обаяние
его благородной натуры придавало им особую прелесть. Он дорожил  Аннетой
и старался выказать ей это; он уже не мог без нее обходиться. Аннету это
трогало, однако она не заблуждалась. Она была француженка и умела разби-
раться в" людях, даже когда относилась к ним пристрастно. Но француженка
- это женщина, а женщина меньше всего понимает (потому что не хочет  по-
нимать) самое себя.
   Долг звал ее в Париж, к сыну. Она совсем забросила его. Все  ее  силы
были поглощены продолжительной агонией Жермена,  требовательной  скорбью
Франца. Три долгих месяца она была этим занята всецело;  уйти  от  этого
было бы бесчеловечно (этим по крайней  мере  она  успокаивала  свою  со-
весть). Но теперь уже долг не удерживал ее здесь. Он призывал  ее  туда,
на противоположный берег... Сын смотрел на нее с  укоризной...  Мысль  о
нем никогда не покидала ее. День ее был наполнен другими заботами, но не
было ночи, когда бы она не думала о нем и не казнилась. Ее мучила  мысль
о грозивших ему опасностях. После налета авиации тридцатого  января  она
чуть было не уехала к нему. Они почти не писали друг другу, а  в  редких
письмах скупились на проявления нежности. Это объяснялось и недосугом  и
какой-то скованностью, проистекавшей от тайной неловкости: вдали от сына
Аннета чувствовала свою вину перед ним, но ей не хотелось признаться се-
бе в этом, - свою принужденность она приписывала тому,  что  он  виноват
перед ней. А он не прощал ей последней встречи, обидных слов  недоверия,
прозвучавших для него, как пощечина. По ночам, перебирая еще раз подроб-
ности всей сцены, он в ярости кусал подушку. Но, уж разумеется, он  ско-
рее согласился бы умереть, чем выдать себя хотя бы намеком. В письмах  к
матери, холодных, гордых, сухих, он силился показать ей, что она его ни-
сколько не интересует. И, что хуже всего, Аннета, отвлеченная более важ-
ными заботами, казалось, не обращала на это внимания!  В  ответ  на  его
письма она набрасывала несколько беглых, ничего не  говорящих  строк.  А
тут еще шалости почты. Ее новогоднее поздравление пробыло в пути две не-
дели. А резкий приступ болей у Жермена, целые сутки поглощавший все силы
и чувства Аннеты, изгладил из ее памяти дату рождения сына. И Марк,  как
он ни щеголял своим презрением к телячьим нежностям, чуть  не  заплакал!
Он быстро справился с подступившими слезами, но они жгли его, и  он  сам
не мог бы сказать, говорит ли в  нем  разочарование,  обида  или  другое
чувство, в котором обида-то и не позволяет ему сознаться. От Аннеты  все
это было скрыто. Когда она заметила свою оплошность, ей стало больно, но
она не сочла нужным признаться в этом сыну... Ведь он (еще одно  доказа-
тельство его равнодушия к ней!), по-видимому, не очень-то этим  огорчил-
ся!.. Ах, если бы он был общительным и нежным, как Франц!.. Несмотря  на
разницу в возрасте, она часто сравнивала их. Франца ей хотелось  считать
своим сыном. Этим она оправдывала привязанность, которой отдала все  си-
лы, даже ту долю, что должна была бы принадлежать Марку. Но это оправда-
ние было надуманным: Аннета плутовала в  игре.  Повинуясь  спасительному
инстинкту, к несчастью, пришедшему на выручку с запозданием, она  корила
себя за то, что слишком много думала о горе, которое причинит ей  разлу-
ка. Однако демон женского сердца умеет найти для себя лазейку. Он шептал
ей на ухо, что, оставшись, она раскаивалась бы в том, что не  уехала,  а
уехав - в том, что не осталась. Но раз она не остается, то уж  она  даст
волю своему тайному чув