любви,  которая  примешива-
лась к жалости, любви на крови, любви к крови!..
   "Не будь гордячкой! И ты это пережила..."
   Самый дикий из всех  видов  лицемерия.  Цивилизованный  человек-зверь
приправляет свои свирепые инстинкты запахом лжи. И этот запах она почуя-
ла в своем сыне. Его, казалось, источала даже одежда, волосы, нежный пу-
шок на теле мальчика... Лишь бы этот запах смерти не успел подобраться к
самому его сердцу.
   Она страшилась не только смутного пробуждения мужской  зрелости,  на-
тиска чувств, опьянения маленького фавна, которого Марк не умел  скрыть.
Мать, знающая жизнь, ждет этого часа; и если не без трепета сторожит его
приход, то и не удивляется: она молча бодрствует  и  ждет-с  грустью,  с
гордостью, с жалостью - ждет, когда юный мужчина пройдет через  неотвра-
тимый искус, когда разорвутся обволакивающие его покровы  и  он  оконча-
тельно отделится от материнского организма. Но этот час, который в  мир-
ное время мог бы прозвонить, как в тишине полей в нежный апрельский пол-
день звонят колокола, теперь хрипло бил среди воя бури, закружившей исс-
тупленные народы.
   Однажды вечером Аннета, уставшая за день от работы и беготни,  сидела
в Люксембургском саду. Мимо проходил вместе с  товарищами  по  лицею  ее
сын. Увлеченные спором, они задержались посреди  аллеи.  Стена  деревьев
отделяла их от скамьи, на которой сидела невидимая Аннета. Она  услышала
страстный и насмешливый голос сына, с восторгом говорившего о том  близ-
ком будущем, когда у "бошей" потребуют за одно око целых  два,  за  один
зуб - всю пасть. Мальчуганы уже сейчас втягивали в  себя  запах  добычи,
запах пота и крови растерзанного зверя: они корчили из себя сильных  лю-
дей, не знающих излишней  щепетильности,  не  знающих  слабостей.  Марк,
хвастаясь своей кровожадностью, говорил:
   - Боши насильничали, душили, жгли - и правильно! А мы будем вести се-
бя еще почище их. Война есть война. Это будет пиршество. В газетах, само
собой, мы будем писать, на утешение дурачкам, о цивилизации. Мы  понесем
немцам свою цивилизацию.
   Ему поддакивали. Он гордился своим успехом. Мальчики без конца  обли-
зывались, предвкушая свои будущие деяния, говоря о  женщинах,  девушках,
которых они "оплодотворят (вот это, впрочем, жалко!)  благородным  фран-
цузским семенем!.." Эти повесы сами не знали, что болтают. Это были муж-
чины. А мужчины не знают, какое зло они творят. Но они его творят.
   Аннете казалось, что ее оглушили пощечиной.  Оскорбление,  вылетевшее
из улыбающихся уст ее мальчика, ударило ее прямо в  сердце,  в  живот...
Feri ventrem!.. Вот кого она произвела на свет! Волчонка! "Он еще не по-
нимает..." Но не станет ли он еще хуже, когда поймет? Как спасти его  от
гнусного зова Джунглей?
   В другой раз она слышала, как он бесстыдно потешался, уже в  ее  при-
сутствии, над лакировщиками войны и мира, жрецами бога и  права.  Своими
зоркими глазами он хорошо разглядел героическое лицемерие Жиреров,  Бер-
нарденов, плутовавших в своей игре с Крестом и Идеей, лишь  бы  выиграть
начатую партию. Он-то в них никогда не верил; он ни во что не  верил  (в
ту минуту!). Этим детям претили слова, которые без конца  мололи  своими
большими ртами и нечистыми языками старшие: "Справедливость, Республика,
Господь Бог..." Слова, слова, духовные, мирские, замешанные на  одних  и
тех же дрожжах...
   - О, это фальшивые векселя!.. Меня на них не подденешь!..
   Вместо того чтобы возмущаться, Марк громко хохотал. Он  находил  этот
маскарад остроумным, он участвовал в игре.  Идеализм  и  религия  вполне
пригодны, чтобы застлать глаза пылью или отравить удушливым газом. Самый
сильный - это самый коварный...
   - Да здравствуем мы! У нас есть все: проповедники и профессора,  шар-
латаны от религии, печати, парламента!.. Очень полезно лгать "во имя бо-
га, царя и отечества!" ("Михаил Строгов"). Из всех человеческих  изобре-
тений самое остроумное - это господь бог во всех его разновидностях!..
   Этот желторотый Макиавелли щеголял  своим  веселым  цинизмом.  Аннета
вышла из себя. А разумнее было бы сохранить самообладание. Но Марк  зат-
ронул ее самое чувствительное место. Вспылив, она крикнула:
   - Довольно! Марк удивился.
   - Почему?
   - Такими вещами не шутят! Он насмешливо уронил:
   - Только это и делают!
   - За них умирают!
   - Ах, я и забыл, что в твое время они были в моде! Извини.
   - Нет, я тебя не извиняю, - придя в ярость,  сказала  Аннета.  -  До-
вольно глумиться!
   - Это мой способ быть серьезным, - сказал Марк.
   У него был недобрый взгляд, натянутая полуулыбка. Он продолжал:
   - И прошу тебя заметить, что я отношусь с уважением к этим вещам.
   (Он сделал ударение на последнем слове.)
   - Вот этого я тебе и не прощаю, - сказала Аннета.  -  Все  эти  вещи:
бог, религия - я в них не верю. Это мое несчастье. Но я уважаю тех,  кто
верует в них. И при виде лукавых людей, которые плутуют со своей  верой,
- верой, которой у меня нет, - я готова чуть ли не отстаивать ее,  я  за
нее страдаю.
   - От нечего делать, - заметил Марк. - А не лучше ли было бы найти  ей
применение? Это-сила, такая же, как  человеческая  глупость.  Используем
ее! Используем обе эти силы! Пусть все служит победе. Я имею право  изв-
лекать пользу из веры, раз я не верю сам!
   Аннета, пригнув голову, взглянула ему в глаза и сказала:
   - Не заставляй меня презирать тебя! Марк отступил на шаг.
   Она продолжала смотреть на него блестящими от гнева глазами,  пригнув
голову: это все еще была телка Юнона, готовая  ринуться  в  бой,  Аннета
прежних дней. Ноздри ее трепетали. Она отчеканила:
   - Я могу стерпеть многое: семь смертных грехов, всевозможные  пороки,
даже жестокость. Но единственно, чего я не прощаю, это лицемерия. Играть
верой, не веря, плутовать с самим собой и со своими идеями, быть  Тартю-
фом - нет, лучше уж не родиться на свет! В тот день, когда я увижу,  что
ты так опустился, я стряхну тебя как пыль с моих туфель.  Даже  если  ты
безобразен, низок - будь правдив! Уж лучше ненавидеть тебя,  чем  прези-
рать.
   Марк молчал; он задыхался. Оба дрожали от гнева. Гневные слова хлест-
нули его по щекам; он хотел ответить тем же, больно хлестнуть ее в  свою
очередь, но у него захватило дыхание. Эта  буря  застала  его  врасплох.
Мать и сын впились друг в друга взглядом, как два врага. Но сын,  помимо
своей воли, сдался первый: он опустил глаза, пряча слезы затаенной ярос-
ти; он заставил себя ухмыльнуться; он собрал все силы, чтобы не дать  ей
заметить свою слабость... Аннета повернулась и ушла. Он скрипнул зубами.
Он готов был убить ее!..
   Слова, как раскаленное железо, оставили ожог. Аннета, едва очутившись
за дверью, уже раскаялась в своей резкой выходке. А она-то  думала,  что
преодолела свою вспыльчивость! Но буря собиралась уже несколько месяцев;
Аннета чувствовала, что вспышка эта не последняя. Теперь ее слова  пока-
зались ей ужасными. От их резкости ей стало почти так же стыдно, как  ее
сыну. Она попыталась получить прощение и при следующей встрече заговори-
ла с ним ласково и нежно, как будто все уже было забыто.
   Но Марк не забыл. Он держал ее на расстоянии. Он счел себя оскорблен-
ным. В отместку он старался - раз ее так прельщала искренность  -  гово-
рить и делать все, что могло ее ранить...
   ("А! Ты предпочитаешь жестокость!.. ")
   Он умышленно оставлял на столе письма и заметки для своей газеты, где
говорил ужасные вещи о войне и неприятеле, иногда  даже  непристойности.
Марк старался подметить, какое впечатление это произведет на мать. Анне-
та мучилась; она понимала его игру и сдерживалась, но вдруг теряла само-
обладание. Марк с торжеством объявлял:
   - Я говорю правду.
   Однажды вечером, когда мать заснула, Марк ушел.  Он  вернулся  утром,
ровно в двенадцать, к завтраку. Аннета за это  время  прошла  через  все
стадии тревоги, гнева, боли. Когда он явился, она не сказала ему ни сло-
ва. Они позавтракали. Марк с удивлением и облегчением подумал:
   "Она смирилась".
   Молчание нарушила Аннета:
   - Сегодня ночью ты удрал, как вор. Я тебе доверяла. Теперь я это  до-
верие утратила. Ты обманул его не впервые, я  знаю.  Унижаться,  унижать
тебя, днем и ночью заниматься слежкой - этого я делать не стану. Ты пус-
тишься на хитрости и вконец изолжешься. Я увезу тебя отсюда.  Здесь  мне
тебя не уберечь. Здесь зараза носится в воздухе. Ты недостаточно крепок,
у тебя нет сопротивляемости. Все твои слова и поступки за последние  ме-
сяцы показывают, что ты восприимчив ко всяким  микробам.  Ты  уедешь  со
мной.
   - Куда?
   - В провинцию. Я хочу поступить учительницей в коллеж.
   Марк крикнул:
   - Нет! Самонадеянность сразу соскочила с него. У него не  было  охоты
расставаться с Парижем. Пришлось перейти на  просительный  тон.  Положив
свою руку на руку матери, он сказал нежно и настойчиво:
   - Не уезжай!
   - Я уже получила назначение.
   Он отдернул руку, взбешенный тем, что даром унижался. А между тем Ан-
нета уже начала сдаваться. Лаской из нее можно было веревки вить.
   Она сказала:
   - Если бы ты пообещал мне...
   Он сухо прервал ее:
   - Никаких обещаний. Прежде всего ты мне не веришь; ты  сама  сказала,
что я буду лгать... Очень мне нужно лгать! Говорю тебе прямо: это  будет
повторяться и впредь. Ты не имеешь права насиловать мою волю.
   - Вот как! - сказала Аннета. - Я не имею права знать, где  ты  прово-
дишь ночь?
   - Ты меньше, чем кто-либо!.. Мои ночи, моя жизнь - это мое!
   С языка сорвалось страшное слово. Понял ли он это? Аннета побледнела.
Марк тоже. У обоих слова были беспощаднее, чем мысли, но, быть может, не
так беспощадны, как мрачная и дикая злоба инстинкта, который знает,  ка-
кие наносит удары, и бьет уверенно. Это молниеносные, немые ошибки; рука
разит прежде, чем мозг успеет рассчитать, и по безмолвному уговору никто
не говорит:
   "Я ранен!"
   Но удар нанесен, и душа отравлена.
   Теперь при каждом слове, которое они бросали друг  другу,  расстояние
все увеличивалось. Аннета слишком ясно видела недостатки мальчика и уни-
жала его, указывая на них. И тогда он начинал кичиться ими. Он не  приз-
навал за ней ни малейшего авторитета. Этот высокомерный тон, эта обидная
строгость могли толкнуть его на самые нелепые слова и действия. Нет,  он
не покорится... Аннета предложила ему одно из двух: либо он поедет с ней
в провинцию, либо она отдаст его в закрытый парижский лицей. У него выр-
вался крик гнева. Неограниченная власть, которой мать воспользовалась  в
борьбе против него, казалась ему ужасной. И, взбешенный, он выбрал,  на-
перекор ей, затворничество.
   - Что же ты предпочитаешь?
   - Все, что угодно, только не быть с тобой! Простились холодно.  Между
ними стояла ненависть... Где-то в  глубине  притаилась  любовь.  Любовь,
опьяненная злобой. Любовь раненая: она страдает, истекает кровью и  меч-
тает о мести...
 
 
   ЧАСТЬ ВТОРАЯ
 
   Ведомство народного образования, растеряв учителей-мужчин, обратилось
за помощью к женщинам. Аннета, с ее двумя дипломами, была  направлена  в
мужской коллеж, в один из городов Центральной Франции.
   Она уехала в начале октября 1915 года.
   Как хороша была осень! Поезд подолгу стоял среди полей, и тогда слыш-
но было, как заливались в виноградниках дрозды; тихие реки плавно  кати-
лись по лугам и словно волочили за собой длинный шлейф, обшитый золотыми
листьями. Аннете были знакомы этот  край  и  его  обитатели,  их  медли-
тельная, чуть-чуть насмешливая речь. Ей казалось, что отравленная  Душа,
от которой она бежала, уже невластна над ней. Она корила себя за то, что
не вырвала у нее сына.
   Но Аннета очень скоро опять встретилась с ней. И до этих  плодородных
сонных провинций дотянулась грозовая туча. В Артуа и в Шампани шли в  то
время ожесточенные бои. В тыл отводили партии пленных.
   На одной из остановок Аннета увидела  возле  станции  толпу,  которая
сгрудилась, галдя, вокруг частокола, огораживавшего строительную площад-
ку. Туда загнали, как скот, на несколько часов или несколько дней  целый
гурт немцев, которых уже около недели возили с места на место,  не  зная
точно, куда и когда их доставить: у всех были заботы поважнее. Все насе-
ление городка - от мала до велика - устремилось на вокзал, чтобы  погла-
зеть на загнанных в клетку зверей. Это был своего  рода  бродячий  цирк.
Бесплатное зрелище. Пленные в полном изнеможении валялись на песке.  Не-
мые, ко всему равнодушные, они обводили тусклым взглядом круг  насмешли-
вых глаз, которые смотрели на них сквозь щели ограды. Весело  оскаленные
рты стреляли в них плевками. Некоторые из пленных были в жару. Они  дро-
жали, как побитые собаки, измученные стыдом, злобой, страхом.  Холодные,
ненастные ночи вызвали среди них эпидемию дизентерии.  Пленные  облегча-
лись на куче навоза, в уголке загона, на самом виду. И каждый раз зрите-
ли разражались оглушительным хохотом. Отчетливо были слышны взвизгивания
женщин и звонкие голоса детей. Хлопая себя  по  ляжкам,  виляя  бедрами,
корчась, женщины широко разевали рот в приступе смеха. Это была не  зло-
ба. Полное отсутствие человечности. Животное  забавлялось...  Смех  тор-
жествующей толпы всегда напоминает рев зверя. На этот раз сходство  было
до ужаса полное. По обе стороны ограды осталась только горилла.  Человек
исчез.
   Вернувшись в вагон,  Аннета,  точно  во  власти  галлюцинации,  стала
брезгливо рассматривать бородатые лица соседей  и  золотистый  пушок  на
своих руках.
   Эта картина первое время неотвязно преследовала ее и в старом  колле-
же, где ей предстояло преподавать. Он был расположен  в  низине.  Раньше
там помещался Ботанический сад... Ботанический  сад!  Какая  ирония!  Из
шершавой и желтой, как Толедская пустыня, земли была вырвана вся  расти-
тельность до последней травинки. Среди длинного двора, куда вела  узкая,
как отверстие гильотины, калитка, на клочке пространства, сдавленном  со
всех сторон тюремными стенами, с которых  глядели  гнойные  глаза  окон,
росло единственное, упорно цеплявшееся за жизнь дерево - старый  платан,
захиревший, немощный и кривой. Маленькие звереныши ногтями  сцарапали  с
него всю кору: куда только доставали их лапки, там не росло ни листка, а
ствол был весь в рубцах от ударов ногами. Казалось, все - и стар и  млад
- сговорились укорачивать жизнь. Государство укорачивает  жизнь  челове-
ческих детенышей, а они вымещают это на природе. Разрушать! Разрушать!..
Вот задача, которую берут на себя и мир и война. Это составляет половину
воспитания.
   За одной из четырех стен струился  ручеек,  загрязненный  кожевенными
заводами. Тошнотворный запах просачивался в сырые классы,  где,  в  свою
очередь, распространяло зловоние загнанное туда стадо малышей. Их ноздри
были, казалось, закупорены. Всего  их  было  человек  двенадцать,  самое
большее - двадцать; они корчились на жестких партах в желтом  от  копоти
воздухе, проникавшем в комнату через зеленоватые оконные стекла со  дво-
ра, где дымился туман поздней осени. Хрипела раскаленная добела чугунная
печка (дрова имелись в изобилии); когда духота становилась  нестерпимой,
открывали дверь (окон не открывали никогда): в  комнату  врывался  туман
вместе с запахом кожи - кожи, которую дубят. После запаха живой кожи его
находили освежающим.
   Но женщина, как бы она ни привыкла к изысканной обстановке, к  здоро-
вому аромату чистоты, легче мужчины умеет притерпеться к  самым  ужасным
условиям. Это особенно заметно у постели больного: ее глазам, ее пальцам
неведомо отвращение. Обоняние Аннеты покорилось необходимости. Она,  как
и другие, вдыхала, не морщась, запахи этой норы. Притерпеться  к  запаху
душ было труднее. Ее ум был не так уступчив, как чувства.
   Но зато здесь не было Души, охваченной лихорадкой страстей -  борьбы,
ненависти, скорби. Аннета скрылась от нее... Чего же  ей  еще!  Казалось
бы, надо радоваться. Она нашла покой бесстрастия.
   Мягкая земля не знает здесь горя. Тучная, плодородная, она дремлет  в
долине, словно зарывшись в пуховик и положив голову на  подушку  холмов,
чтобы слаще храпеть; она не грезит о мире, который раскинулся за ее  из-
головьем. Спокойная земля, воздержанный народ,  трезвые,  уравновешенные
умы. Не на этой земле бог умер за всех людей. Не за эту  землю  страдает
распятое человечество.
   Аннете она знакома с детства: отсюда родом ее отец. Некогда она  нас-
лаждалась этим покоем, этой неподвижностью.  А  теперь?  Она  завидовала
этому здоровью. А теперь?..
   Ей вспоминаются слова Толстого, но они применимы не только  к  женщи-
нам: "Существо, не знавшее страданий и болезней, здоровый, слишком  здо-
ровый, всегда здоровый народ - да ведь это чудовище!.."  Жить  -  значит
умирать каждый день и каждый день сражаться. Провинция умирает,  но  она
не сражается. Она трезва, себялюбива, насмешлива, и дни  ее  блаженно  и
плавно текут - так же как ее безмятежные реки, не выходя из берегов.
   Были, однако, времена, когда эта земля была охвачена пламенем.  Древ-
ний бургундский город... Три горделивые церкви с остроконечными готичес-
кими башнями из белого камня, покрытого бронзовым налетом и  источенного
временем, как ржавый панцирь, - церкви, чьи силуэты воинов Христовых вы-
сятся над змеящейся рекой; их безголовые,  выстроившиеся  в  ряд  статуи
святых; их разбитые, как бы в сгустках запекшейся крови, окна; сокровища
собора, ковры Гаруна и тяжелые  драгоценности  императоров  Карла,  сына
Карла, отцов и дедов Карла; развалины  стрельчатых  башен  и  крепостных
стен времен английского владычества-все говорит о былой  могучей  жизни,
об алой крови, о золотом посохе знаменитых епископов, об эпических  сра-
жениях, о Герцоге, о Короле - о королях (который из них  настоящий?),  о
том, что здесь побывали войска Орлеанской девственницы.
   Теперь улицы пустынны. Среди стен городских домов с  узкими  проемами
дверей, поднятых на одну ступеньку и запертых на крепкие  запоры,  можно
издали услышать гулкий шаг прохожего, неторопливо идущего по старой мос-
товой, а в небе - крики грачей, в своем тяжелом  лете  обводящих  черным
ореолом церковные башни.
   Раса вымирает. И блаженствует. Места у нее достаточно.  Земля  богата
соками, потребности удовлетворены, стремления  ограниченны.  Беспокойные
искатели счастья из поколения в поколение отправлялись на завоевание Па-
рижа. Оставшиеся находят, что им стало просторнее. Постель свободна: во-
рочайся сколько хочешь. После войны простору будет еще больше. Она берет
сыновей. Но не всех. А беспокоиться заранее - для этого не хватает вооб-
ражения. Между тем трезвый рассудок уже прикидывает, велики  ли  выгоды.
Легкая жизнь, вкусная еда, кинематограф и кафе; в виде идеала  -  казар-
менный рожок, а для будничного обихода - конный базар. Люди веселы,  ни-
кого не волнует чехарда новостей, наступлений, отступлений: здесь  знают
этому цену. О русских, отступающих перед немцами, говорят:
   "Ну, если эти парни будут продолжать в том же духе, они соединятся  с
нами кружным путем, через Сибирь и Америку!.."
   Благоденствие сгладило острые углы, смягчило твердость, жестокость...
(Стой! Берегись, брат! Не очень-то доверяйся!..)
   Спокойствие... Сонная истома... Аннета, ты недовольна? Ведь ты искала
мира?
   "Мира?.. Не знаю. Мира?.. Пожалуй. Но не мой это мир.  И  не  в  этом
мир..."
   "Ибо мир не есть отсутствие войны. Это добродетель, родившаяся из ду-
шевной силы".
   От сонного царства старой провинции, замыкаемой кольцом холмов  с  их
виноградниками и пашнями, удобно расположившейся в самом центре Франции,
куда гул военных орудий доносится глухо, куда не докатился поток  войск,
сделав петлю, как река, огибающая незыблемый  горный  массив  (два  года
спустя здесь раскинут лагерь американцы и внесут оживление в сонный  го-
родок, но скоро прискучат ему), - от этого сонного царства несет тем  же
душком, что и от школьных классов, где за плотно запертыми дверями и ок-
нами, под  гудением  печки,  души  и