ком выместить это страда-
ние.
   Озлобление сквозило в  жестах,  в  голосах  (больше,  чем  в  словах)
жильцов, когда они "отсиживались" в подвале. Им не  приходило  в  голосу
сложить вместе свои ноши; каждый как будто сравнивал свою ношу с  чужой,
как будто упрекал соседей в том, что ему досталось влачить  самую  тяже-
лую. Бернарден и Жирер несли бремя своей утраты, сторонясь  друг  друга.
Они не разговаривали, только холодно  раскланивались.  Горе  имело  свои
пределы. Они их не переступали.
   Аннета выразила горячее сочувствие Урсуле и Жюстине Бернарден. Робких
девушек, которые никогда ни словом не перекидывались с ней, поразил этот
порыв симпатии; они покраснели от волнения, но застенчивость и недоверие
взяли свое, и, отойдя от Аннеты, они спрятались за своей траурной вуалью
- ушли в свою раковину. Аннета не настаивала. Если  другие  нуждались  в
ней, она была готова протянуть им руку, но сама в других не нуждалась. У
нее не было желания навязывать себя или свои идеи.
   В подвале шел разговор,  в  котором  проглядывал  холодный  фанатизм.
Клапье излагал содержание нового фильма: "Восстаньте,  мертвые!  ",  где
разоблачались преступления немцев. Одна из надписей гласила:
   "Кто бы ни был твой враг - брат, родственник, друг, - убей его! Знай,
что, если ты убил немца, у человечества стало одним бичом меньше! ".
   Госпожа Бернарден с доброй улыбкой рассказывала одной соседке об  ос-
новании лиги "Помните! ", благочестиво стремившейся навеки внедрить  не-
нависть к врагу. Аннета молча слушала. Марк следил за выражением ее  ли-
ца. Она и бровью не повела. Она молчала и тогда, когда Сильвия по  своей
привычке преподносила ей, вперемежку со скандальной  хроникой  квартала,
какие-нибудь шовинистические бредни. Аннета слушала,  улыбалась,  но  не
отвечала и заговаривала о другом. Она ни с кем не делилась тем, что про-
исходило в ней. Даже известие о смерти Аполлины, которое,  казалось  бы,
своею жесткостью не могло не вызвать у нее невольного  трепета,  отрази-
лось в ее глазах только лучом сострадания.
   Марк, которого эта трагедия потрясла, был раздражен сдержанностью ма-
тери и решил пронять ее; он взволнованно и без обиняков начал  рассказы-
вать обо всем, что видел и слышал. Аннета остановила его жестом. В  раз-
говор она вступала только тогда, когда ей хотелось этого.  Все  старания
вовлечь ее в спор ни к чему не приводили. Однако у нее были свои опреде-
ленные взгляды, - Марк в этом нисколько не сомневался.  Двух-трех  слов,
спокойно произнесенных ею, было достаточно: он понял, как чужда она  то-
му, что захватывает других, - войне, отечеству. Ему  хотелось  знать  об
этом побольше... Почему она не высказывается?
   Русская Революция всколыхнула Марка. Он был на митинге первого  апре-
ля. Пришел он из любопытства, но его захватило настроение толпы; он  ап-
лодировал Северин и освистал Жуо. Марк видел русских, которые заплакали,
услышав гимн своей Революции, и хотя он презирал  слезы,  однако  нашел,
что на этот раз они не лишены мужественного величия. Но как  разобраться
во всем, что он слышит? Попытки вступить в разговор с русскими кончились
тем, что он почувствовал себя возмущенным, раздраженным, сбитым с толку;
эта геометрическая прямолинейность, это национальное тщеславие, выпирав-
шее из-под красного колпака, обидно ироническое отношение  к  Франции  и
французам...
   "Э, нет! С меня довольно!"
   Марк, охотно смеявшийся над своими соотечественниками, не любил, ког-
да этим занимались другие и когда он сам становился мишенью  для  насме-
шек. А эта оскорбительная фамильярность, эта бесцеремонность!.. Марк был
по духу аристократом: его нисколько не  прельщало  смешение  со  стадами
"иудео-азиатов" (так он их называл, осел этакий). После первого  увлече-
ния он отступает; его обуревают  противоречивые  чувства,  -  среди  них
есть, пожалуй, и вполне естественные, есть и определенно ложные,  но  он
над ними не задумывается: уж таковы его чувства и таков он сам. Диктату-
ра отечества или диктатура пролетариата - он видит и тут и там лишь  ти-
ранию: можно ли выбирать между двумя видами безумия, двумя крайними  ре-
шениями? И в сердце его еще нет той человечности,  той  щедрости,  когда
принимаешь решение в пользу народа - даже во вред  себе.  Чтобы  сделать
выбор, ему нужно прежде всего разобраться. И уж, конечно, не Питан и его
товарищи помогут ему в этом! Питан,  разумеется,  без  всяких  колебаний
расположился на новом плоту, но его доводы так туманны, что  они  скорее
отталкивают юного Ривьера, чем привлекают его; это какой-то  мистический
восторг перед катастрофой и  разрушением,  ликующий  пессимизм,  упоение
жертвой...
   "Ну ее, эту жертву! Жертвует собой, ни в чем  не  разбираясь,  только
тот, кому нечего терять! Мне же надо отстоять великие ценности: свое  я,
свой ум, свою будущность, свою добычу... Когда я завладею всем, что  мне
причитается, когда я все увижу и все изживу, тогда!.. Пожертвовать собою
при свете дня... Да, может быть... Но во мраке, с завязанными глазами?..
Спасибо, друг! Жертва кротов - это не  для  меня.  "Царство  пролетариа-
та"... Нашел светоч!.."
   Есть ли у Аннеты другой источник света? Марк напрасно  пытается  уви-
деть ее без маски. Чтобы подзадорить ее, он говорит в ее присутствии чу-
довищные глупости... Она будто не слышит, и камень падает в  пустоту.  А
Марку становится стыдно от того, что он наговорил. Значит,  эта  женщина
ни о чем не размышляет?.. Мыслить - это всегда  было  для  Марка  чем-то
вроде приступа крапивной лихорадки, раздражения кожи. Облегчение получа-
ешь, только почесавшись, потершись о других. Мышление  всегда  было  для
него равносильно атаке. Мыслить - значит метнуть своей мыслью в другого,
обрушиться на него. Пусть она войдет в него - все равно как: с его  сог-
ласия или силой?.. Аннета же, казалось, была равнодушна к  тому,  что  и
как думают другие...
   Нет, она далеко не равнодушна, но она инстинктивно понимает, что мыс-
ли - это своего рода ростки. Пусть спокойно набираются сил! Если они вы-
растут до времени, первые же заморозки убьют их. Вокруг нее - в этих ду-
шах - еще царит зима. Не время еще им пробудиться от спячки. Она  заглу-
шает муки, боль сомнений. Преждевременное пробуждение будет пагубным для
таких душ.
   Аннета слышит, как этажом выше кричит на пороге своей  двери  рабочий
Перрэ. Он увлечен спором с товарищем. Он получил на несколько  дней  от-
пуск и приехал домой, измученный, озлобленный. Все, чего он  насмотрелся
на фронте, все, что он застал в тылу, -  расточение  жизней,  расточение
ценностей, развеянные иллюзии, разложившийся семейный  очаг,  его  дочь,
ставшая проституткой, женщины, которые кутят на деньги, заработанные  на
фабриках смерти и тотчас пущенные на ветер, - все это наполняет его зло-
бой и гневом на товарищей и начальников, на весь мир. Но он  с  каким-то
бешеным упрямством продолжает твердить: "До конца!" В  ответ  на  доводы
своего товарища-анархиста, который смеется над ним и старается  переубе-
дить его, он кричит:
   - Замолчи! Не то я спущу тебя с лестницы! Чего ты от меня хочешь? Ма-
ло, что ли, у меня горя? Какой будет толк, если ты, дурень,  даже  дока-
жешь мне, что нас всех околпачили, что отечество, как и  все  остальное,
отвратительная ложь, что нас убивали зря? Во что же мне верить? Я уже не
верю в революцию. Я не верю в религию. Я не верю в человечество (это еще
глупее и еще более плоско, чем все остальное!). Но если у меня отнимут и
отечество, за что же мне ухватиться, скажи? Остается только одно: пуля в
лоб!
   Аннета понимает Перрэ. Марк не понял бы его:
   "Ну и пустил бы себе пулю в лоб!.."
   Юность не ведает сострадания к мукам слабых, которым приходится  плу-
товать с жизнью, чтобы жить. Марк не плутует. Но юность жаждет жить  на-
перекор всему, и вот он вкупе со своими товарищами - анархистами,  дада-
истами - мстит безудержной, бесшабашной насмешкой над всем существующим,
доводит смешное до бредового, до последних границ нелепости; он мстит за
убийственное бессилие ума, предпочитая ему заумь...
   Но вот что ему уж совсем непонятно: его мать,  не  поддающаяся  чужим
влияниям (в этом-то он готов поклясться!),  не  испытывает  ни  малейшей
потребности ни нападать, ни защищаться. Она ничего не критикует. Не  за-
тевает тяжбы с чужими мыслями. У нее есть собственные мысли, есть разум,
есть дом, и она держится за них. Она выстроила для себя фундамент...  На
чем?
   Аннета - женщина. Ее душа живет одной страстной мыслью. Она и не  по-
мышляет распространить ее на весь мир. Поле ее  зрения  заполнено  одним
делом, трудным, точно отграниченным. Она не занимается  решением  траги-
ческой загадки, над которой бьется мир. Эта загадка и эта трагедия  сво-
дятся для нее к задаче, которая стоит перед ней, которую она  сама  себе
поставила: спасти завладевшее  ею  священное  чувствоДружбу...  Нет,  не
то!.. Спасти двух друзей, с судьбой которых сплелась ее судьба.  Она  не
смешивает ее с судьбой других людей. У нее свой удел, данный ей роком, и
она довольствуется им. Она всецело отдается ему. Чтобы ответить на обра-
щенный к ней зов, она готова преступить все чтимое людьми, любой челове-
ческий закон: в ней говорит закон высший...
   Если бы каждый в своей области действовал так же, это была  бы  вели-
чайшая Революция человечества.
   Она уехала из Парижа, никого не посвятив в свою тайну, - сына меньше,
чем кого бы то ни было. Ведь Марк, несмотря на свое желание сблизиться с
ней, по своей привычке к самообороне всегда старался задеть чувства, ко-
торые предполагал в Аннете: он подчеркнуто и оскорбительно глумился  над
пацифизмом, который приписывал ей.
   У Аннеты не было ни малейшего желания спорить с ним. Мир, война -  не
этим она занята. Это слишком далеко! Она держит в своих руках руки  двух
людей, которые положились на нее и которых ей предстоит  соединить.  Это
не идеи. Это жизнь - их и ее жизнь. Да, на карту поставлена и ее  жизнь.
Безрассудная игра! Если слушаться ума - да. Но у сердца есть свой ум.  И
сердце сказало свое слово.
   Побывав в Париже, Анкета уловила там лишь одно слово, полезное для ее
дела. Марк случайно заговорил при "ней о русских революционерах,  живших
во Франции, о том, что союзники отказывают им в паспортах, лишая их воз-
можности вернуться на родину и занять свое место в борьбе. И тем не  ме-
нее они уезжают. Говорят также, что французские противники войны,  живу-
щие в Швейцарии, поддерживают разными обходными путями  тайные  сношения
со своими товарищами во Франции. В сети проволочных заграждений, которые
зажимают и душат французскую мысль, некоторые узлы подались, и через них
еще каплями просачивается жизнь: письма и газеты уходят и приходят через
эти мышиные лазейки на границе. В руках Питана сосредоточились нити этой
рискованной игры, которая ничем не угрожает только хозяевам жизни:  ведь
не этими вольными речами можно пробить забетонированные  уши  и  толстый
панцирь великого ящера - вооруженной нации. Они лишь подогревают иллюзии
у тех, кто, влача цепи, все еще пытается уверить, что они свободны.  Ан-
нета запомнила фамилию Питана. Надо будет с ним поговорить. Но не  Марка
она попросит устроить эту встречу.
   Аннета вернулась в провинцию,  к  своей  работе.  Начались  продолжи-
тельные и тайные совещания с Жерменом. Она принесла ему  живую  весточку
от друга, его невидимое присутствие. Они вместе изучали смелый план. Ан-
нета не делится с Жерменом своими сомнениями. Пока она еще не видит  ни-
чего реального. Но пусть Жермен остается в неведении.  В  данную  минуту
важно подстегнуть в нем волю к жизни, вырвать у него согласие на отъезд:
как ни мало сулит перемена климата, это последний шанс, и его необходимо
использовать. Жермен тянет; он хотел бы уехать накануне решительного ша-
га, когда успех будет обеспечен. Пока их план все еще неясен. Нужен весь
эгоизм страсти, чтобы не замечать смертельной опасности, которую  Жермен
навлекает на Аннету и своего друга. А если бы он и видел ее, то не  гла-
зами живого человека: ведь он уже наполовину  мертвец.  Ради  успокоения
Жермена Аннета старается создать видимость  подготовки  к  осуществлению
сомнительной затеи. Через Марселя Франка она добивается некоторых  льгот
для молодого австрийца. Францу по болезни разрешают жить вне лагеря. Ему
даже разрешают поселиться в городе, где надзор не так строг,  якобы  для
занятий, представляющих интерес для  французского  искусства.  Некоторым
военнопленным давались льготы во время войны, и это  было  не  таким  уж
редким исключением. Какой-нибудь берлинский приват-доцент живет же  себе
на воле, без всякого надзора, в одном из городов Центральной Франции.  А
шестьдесят интернированных немцев, до войны занимавших видное положение,
живут в Карнаке, в приличном пансионе, вместе с женами или  любовницами,
и пользуются полной свободой на территории в сто гектаров. После  первых
лет войны, когда озлобление к врагу притупилось, с военнопленными в  не-
которых местах свыклись: они понемногу вошли в нормальную колею  провин-
циальной жизни; по молчаливому соглашению устанавливается новый порядок,
и надзор за пленными почти уже не ощутим.  Для  Франца  такое  положение
очень выгодно. Жермен считает, что это первые вехи на пути к  освобожде-
нию.
   По настоянию врача, семьи, Аннеты, Жермен дает  согласие  на  отъезд.
Аннета уверяет его, что медлить больше нельзя,  что  надо  поселиться  в
Швейцарии: ведь ему придется приютить Франца после побега. Жермен слуша-
ет ее недоверчиво:
   - Аннета, только не лгите мне! Уж лучше дайте мне умереть здесь. Было
бы непростительно втереть очки умирающему, сплавить его отсюда,  усыпить
несбыточными надеждами.
   - Кто может отвечать за успех? - говорит Аннета. - Но я  иду  на  все
ради вас. Вы мне верите?
   Он верит.
   Накануне отъезда Жермен понял, что она рискует погубить себя ради не-
го. У него чуть было не вырвалось:
   "Аннета, я вас освобождаю... Я отступаюсь..."
   Но страсть побеждает... Нет! Он не  отступится!  Пока  остается  хоть
проблеск надежды!..
   Расставаясь с ней, он говорит только одно слово:
   - Простите!..
   Но не объясняет - за что.
   Пусть она погибнет за него! Ведь еще час-другой - и день окончательно
померкнет...
   Жермен уехал в начале августа в сопровождении матери и г-жи де Марей.
   Аннета осталась одна со своим дерзким замыслом, который она обязалась
осуществить.
   Время для тайных планов было самое неподходящее. Опасность усилилась.
Правда, в первые месяцы 1917 года  французское  правительство  вынуждено
было отпустить вожжи, но за этим последовали крутые меры, волна доносов.
Власти, трусливо спасовавшие перед революционными стачками  и  весенними
беспорядками, мстят после их подавления за свой страх, за свою трусость.
Начинается период борьбы с мнимыми заговорами "пораженцев" - период про-
вокаций, применявшихся во всех союзных странах. Огромная фабрика клеветы
заволакивает своим зловонным чадом небеса Европы и Америки. Немаловажная
отрасль военной промышленности! "Сговор с врагом" - вот  готовый  лживый
трафарет, оправдание любого гнусного доноса! "Священное единение  против
измены" - так именовалась новая лига, основанная в сентябре; она позорно
насаждала бациллы взаимной ненависти, подозрений. Каждый вооружается для
борьбы против своего соседа; люди боятся собственной тени.
   Все лето Аннета нащупывает почву, не подвигаясь вперед ни на шаг. Все
у нее срывается. Еще раз поехать к Францу - значит обратить на себя вни-
мание. А письма читают. Как же сговориться с ним насчет плана бегства? И
какого плана? Нечего и думать о том, чтобы пешком пройти через всю Фран-
цию: он будет арестован завтра же. Надо  двигаться  быстро,  надо  брать
хитростью. По пути Францу придется сесть в один из поездов прямого сооб-
щения, где состоится его встреча с Аннетой, - она проводит его до грани-
цы. Но поезда на Швейцарию проверяются при отходе и по прибытии.  А  кто
выведет Франца из городка, где он интернирован, и доведет до поезда, су-
лящего ему свободу? Кто будет его проводником через границу? Одному  че-
ловеку не под силу все  это  осуществить.  А  ведь  Анкете  некому  отк-
рыться...
   Ее выручает случай. На каникулы она возвращается в  Париж.  Она  -  в
своей квартире и держит в руках треснувшее блюдо из китайского  фарфора,
одну из немногих вещей, оставшихся ей на память  об  изящной  обстановке
старого булонского дома, где две сестры провели  медовый  месяц  дружбы.
Сейчас Сильвия как раз у Аннеты. Красивое  блюдо,  нарисованный  на  нем
альпийский вид, глубокие синие тона горных вершин и горизонта - все  это
воскрешает в их памяти, картины прошлого. Сильвия дает сестре адрес  хо-
рошего мастера, который сумеет починить блюдо. Фамилия знакомая: Питан.
   Аннета решила отыскать его. Застать его дома нелегко. Сильвия предуп-
редила ее, что Питан постоянно в отлучке и лавка  чаще  бывает  закрыта,
чем открыта. Однако Аннета отправилась по  данному  ей  адресу  в  пред-
местье. Ей повезло: Питан дома.
   Он очень удивился гостье. Предлог кажется ему не  особенно  правдопо-
добным, однако его грубые руки, как только в них попадают осколки фарфо-
ра, нежно, почти благоговейно касаются опавших лепестков  этого  ломкого
цветка, рожденного огнем... Но кто же отправляется в такое далекое путе-
шествие ради починки? Впустив Аннету, Питан не обнаруживает ни  торопли-
вости, ни удивления. Он вежливо усаживает ее и, стоя перед ней (стоя, он
только чуть-чуть выше сидящей Аннеты), выслушивает гостью,  устремив  на
нее мягкие, бархатные глаза. Этот человек, в жизни которого,  по-видимо-
му, женщине не было места, никогда не смущается, разговаривая с женщина-
ми. Он без всяких затруднений находит с ними простой и естественный тон.
То детское, инстинктивное, что свойственно каждой из них, даже самой ис-
порченной, сближает его с ними. Этот простодушный человек сразу угадыва-
ет все их уловки, их желания, как бы искусно они их ни замазывали, и ни-
чему не удивляется. Он их не осуждает и не вступает в  пререкания,  даже
если они ему лгут, если они говорят "да" вместо "нет". Он слушает,  бла-
гожелательно кивая головой, хотя его серьезный взгляд показывает, что он
слышит "нет", но, глядя на его добродушную улыбку, им не приходит в  го-
лову сердиться. Они видят в нем товарища, - на удочку его не поймаешь  и
сообщником не сделаешь, - сердечного и снисходительного товарища,  кото-
рый принимает их такими, как они есть, и уважает.
   Между глазами Питана, который смотрит, как пудель на стойке, и ясными
глазами Аннеты, этими ОКНА, - ми без занавесей,  быстро  устанавливается
доверие. А имя Марка, произнесенное Аннетой,  окончательно  растапливает
лед молчания. Желтое лицо Питана сияет, он усмехается в бороду.
   - Вы госпожа Ривьер? Все, что Питан о ней слышал и  что  угадал  сам,
внушает ему уважение к матери Марка, и Питан спешит его засвидетельство-
вать.
   - Вы меня знаете? - спрашивает Аннета.
   - Знаю вашего мальчугана.
   - Он на меня не похож.
   - Конечно, нет. Он - как все мальчики. Он изо всех сил  старается  не
походить на вас. Оттого-то я вас и знаю.
   - Я его стесняю. Он от меня бежит.
   - Не бегайте за ним! Жизнь - вроде как стежка. Она петляет. Вам  надо
только выждать. Чем дальше он от вас уходит, тем ближе к вам подходит.
   Питан расцвел. Аннета смеется. Нашлось звено, которое  сразу  связало
их: Марк. Они - друзья. Поговорив о Марке, Питан спрашивает Аннету:
   - Чем могу вам служить, госпожа Ривьер? Вы пришли по поводу Марка?
   Аннета слегка покраснела, смущенная тем, что он не поверил выдуманно-
му ею предлогу.
   - Нет, дело не в нем. Но вы угадали: я пришла к вам за советом. Прос-
тите, что я пошла окольным путем, вместо того чтобы сказать напрямик.
   - О, я сразу смекнул! Не извиняйтесь. С ихним  "священным  единением"
они добились того, что все теперь подозревают друг друга. "Поменьше  го-
ворите! Молчок! Берегитес