ству. Подавляешь в себе желание, в котором не хо-
чешь признаться, чтобы затем без стеснения взять свое.
   Для Франца всех этих сложностей не существовало. Когда Аннета загово-
рила об отъезде, он встал на дыбы. Он и слышать не хотел о  том,  что  у
нее есть какие-то другие обязанности. Он почувствовал себя оскорбленным.
Присутствие Аннеты сделалось для Франца привычным и необходимым. Он едва
не обезумел при мысли, что лишится ее. Аннета,  ничуть  не  рассерженная
этими требованиями, вылившимися из самого сердца, втайне даже польщенная
властностью Франца, сопротивлялась не очень стойко.  Она  оттягивала  со
дня на день окончательное решение. Франц коварно прятал от нее газеты, и
Аннета забывала их требовать. Восьмого и одиннадцатого марта Париж снова
подвергся разрушительным воздушным налетам; Франц, знавший о них,  решил
ничего не говорить Аннете. Он уверил ее, что отсутствие известий  объяс-
няется тем, что франко-швейцарскую границу закрыли  на  первую  половину
марта. Но со стороны Аннеты было непростительно, что она не искала  дру-
гих объяснений. И она была за это наказана. Двадцать  второго  марта  ее
как громом поразили два сообщения. В газетах она прочла о взрыве в  Кур-
тиле и налете немецкой авиации на Париж. А из письма Сильвии, бывшего  в
пути десять дней, узнала об аресте Питана.
   Аннета была потрясена. Она нисколько не сомневалась, что Питан  прив-
лечен к ответу за нее, за бегство Франца. В то время участие в таком де-
ле могло быть истолковано как государственная измена. Что  произошло  за
последние десять дней - с тех пор как было отправлено письмо? В  те  дни
жестокой диктатуры, особенно жестокой ввиду близости  врага,  суд  карал
быстро: сделавшись лишь орудием мести, он не  церемонился  с  законом...
Аннета давно не проявляла интереса к политике. Ради двух человек она за-
была обо всем на свете. Теперь это казалось ей преступлением...
   Она стала лихорадочно готовиться к отъезду. Ей было ясно, что, уезжая
в Париж, она сама идет навстречу той же опасности, которая грозила Пита-
ну. Но Аннета страшилась не столько этой опасности, сколько  мысли,  что
она предала Питана, который может подумать, будто она увиливает от своей
доли ответственности. Теперь уж никаких промедлений! Немцы  наступают  и
со дня на день могут отрезать дорогу на Париж. Если над ее сыном, над ее
родными нависла угроза, то место ее подле них.
   Напрасно Франц протестовал. Заботы о его особе  теперь  отступили  на
задний план. Теперь он мог жить и нести свое горе  один.  Скорбь  утраты
приняла более спокойные формы: на этой ступени она уже помогает  воссоз-
дать жизненную гармонию и даже входит в нее составной частью; она уже не
грозит разрушением, а дает содержание жизни, питает ее, становится това-
рищем, помогающим переносить одиночество.
   Аннета, впрочем, не оставляла своего друга на  произвол  судьбы.  Она
сознавала, что переход от полноты дружбы, которой  Франц  наслаждался  в
течение нескольких месяцев, к полному одиночеству может сделать эту бес-
покойную, неустойчивую душу жертвой опасных влияний. Она стала  подыски-
вать Францу знакомых - людей тактичных, которые, не  докучая,  могли  бы
хоть немного заботиться о нем и осведомлять ее из этого далека о состоя-
нии его здоровья.
   По соседству с ними жили две дамы. Мать и дочь. Две балтийские немки.
Они вели уединенную жизнь. Мать, высокая, полная женщина с  аристократи-
ческой осанкой, всегда носила траур. Дочь, двадцатишестилетняя  девушка,
почти не вставала с постели. У нее были густые, тонкие, стянутые и  зап-
летенные в косы бледнозолотистые волосы.  Эта  некрасивая,  болезненного
вида девушка, высокая и хорошо сложенная, как ее мать, страдала  костным
туберкулезом, от которого теперь  выздоравливала  после  нескольких  лет
строгого режима и лечения. Она слегка прихрамывала. Мать  и  дочь  после
обеда совершали непродолжительные прогулки; далеко они не уходили. Анне-
та и Франц, возвращаясь из своих походов, встречали их поблизости от до-
ма. И домой шли вместе. Хромоножка опиралась на палку и из самолюбия,  а
может быть, и безразличия, не старалась скрыть свой недостаток. Перебра-
сывались двумя-тремя незначащими фразами. Ничего не  выведывали  друг  у
друга, но по-соседски оказывали друг другу кое-какие  услуги,  обменива-
лись книгами.
   Аннета обратилась к г-же фон Винтергрюн с просьбой наблюдать хотя  бы
издалека за ее молодым другом, постараться отвлечь его мысли от горя,  о
котором она ей рассказала. Она ни словом не обмолвилась об этом  Францу,
- он не особенно расположен был встречаться с этими двумя женщинами. Ес-
ли бы она предложила ему  поддерживать  знакомство  с  соседками,  Франц
встал бы на дыбы: он был зол на Аннету за ее решение уехать и не  позво-
лил бы ей искать и навязывать ему замену.
   До последней минуты Франц надеялся, что она останется. Весь день про-
шел в сердитом молчании и настойчивых уговорах.
   - Энхен, ты не уедешь?.. Скажи: ведь ты не уедешь, не правда ли?..  Я
тебя прошу!.. Я так хочу...
   - Милый мой! - говорила Аннета, - а как же мои? Ведь они ждут меня!
   - Пусть себе ждут!.. "Синица в руках лучше, чем  журавль  в  небе..."
Эта синица - я!
   Не стоило и пытаться уговорить его! Он был как  ребенок,  заладивший:
"Пить хочу! - и не желающий слушать никаких увещаний.
   Убедившись, что Аннета не отменит своего решения, Франц заперся у се-
бя в комнате. На вопросы не отвечал. Он  предоставил  ей  одной  уклады-
ваться, убирать, возиться до изнеможения. Она уже думала,  что  придется
уехать, не простившись с ним. Но в самую  последнюю  минуту,  когда  она
вошла к нему в дорожном костюме (он сидел, насупившись в углу) и  нагну-
лась, чтобы поцеловать его в лоб, он неожиданно вскинул голову и  ударил
Аннету по губе - из губы пошла кровь. Она почувствовала это  лишь  много
спустя. Франц, разумеется, ничего не заметил; он целовал ей руки  и  жа-
лобным голосом твердил:
   - Энхен, Энхен!.. Возвращайся скорее!..
   Гладя его по голове, она обещала:
   - Да... Да, я вернусь...
   Наконец он поднялся, взял ее вещи и  вышел  вместе  с  ней.  Говорила
только она. По дороге на вокзал Аннета, чтобы отвлечь  его,  давала  ему
всевозможные хозяйственные советы. Франц слышал ее голос, но  не  слова.
Он помог Аннете подняться в вагон, вошел следом и  сел  возле  нее.  Она
беспокоилась, что он не успеет вовремя выйти и уедет вместе с ней. Но за
пять минут до отхода поезда он вдруг поднялся и ушел не простившись: бо-
ялся не совладать с волнением. Аннета смотрела в  окно,  как  он  уходит
большими шагами, все дальше и дальше.  Она  подстерегала  его  последний
взгляд. Но Франц не обернулся. И вот он уже исчез. Аннета осталась  одна
в поезде, почти пустом, неподвижном, тихом. Губа у нее горела. Она слиз-
нула с нее кровь...
   На границе ею завладело настоящее - кровавый  мрак  войны  и  опасный
долг, навстречу которому он" шла. Не получила  ли  полиция  описания  ее
примет? Не арестуют ли ее сразу, как только она окажется на  французской
земле? В осторожном письме Сильвии не было никаких подробностей, но, чи-
тая его между строк, можно было понять, что  опасность  велика.  Все  же
проверка паспортов прошла гладко; Аннету пропустили через границу.
   Наконец она в Париже. Никто ее не ждет. Она  опередила  на  несколько
дней письмо, в котором сообщала близким о своем приезде. А  ее  насторо-
женная мысль всю ночь бежала впереди поезда. Это  было  Вербное  воскре-
сенье; узнав в дороге, что Париж обстреляли из пушки, как будто  создан-
ной фантазией Жюля Верна, она испугалась за сына. Их  квартал  находился
как раз в зоне обстрела. Очутиться в Париже под жерлами вражеских  пушек
было для нее облегчением. Но ее тревога стихла совсем лишь тогда,  когда
она увидела, что дом не тронут; взбежав по  лестнице,  она  постучала  в
дверь и услышала - какое счастье! - шаги своего сына, который шел откры-
вать.
   Марк остолбенел. На минуту  оба  потеряли  самообладание,  и  от  ис-
кусственной стены, которую они воздвигли между собой, не осталось и сле-
да. Они крепко обнялись. И сила чувства, которое  каждый  вложил  в  это
объятие, поразила обоих.
   Но это длилось лишь краткий миг. Они не привыкли к откровенному выра-
жению чувства и очень смутились: выпустив друг  друга  из  объятий,  они
вернулись к прежнему тону.
   Между ними была тайна. Аннета, войдя к себе, объяснила ему свое возв-
ращение, как сочла нужным. Марк слушал, молчал и не пропускал ни  одного
ее движения. На сей раз наблюдениями занимался он. Аннета была  смущена,
но заставляла себя говорить. Ею овладело чувство  неловкости  -  боязнь,
что сын осудит ее. Она была небезупречна по отношению к нему -  небезуп-
речна во многом. Она прикидывалась менее нежной к нему и более  самоуве-
ренной, чем была на самом деле. Следя за собой, она  меньше  следила  за
сыном и не чувствовала, что перед ней уже не тот Марк, которого она  ос-
тавила три месяца назад... Да, тот, кого мы знаем, всегда отличается  от
того, кого мы знали... Ведь нам знаком только образ, уже исчезнувший.  А
вот этот человек - незнакомец, и ключа к его душе у нас нет...
   Накануне своего ареста Питан, заметив, что за ним установлена слежка,
успел переслать письмо Сильвии. Он просил ее известить Аннету, чтобы она
не тревожилась: он все берет на себя. И больше ничего. Но и  этого  было
достаточно. Сильвия, не зная ничего точно, еще летом учуяла, что творит-
ся что-то странное. И ее охватило беспокойство. В какую  историю  впута-
лась эта сумасшедшая? Узнать невозможно! Питану были запрещены свидания.
О причинах отсутствия сестры Сильвия знала лишь по ее письмам: ей  пору-
чено отвезти в Швейцарию раненого. Сильвия намекнула  о  своих  тревогах
Марку. Остальное он угадал. В его памяти всплыла таинственная встреча  у
Лионского вокзала в декабре (он никому не обмолвился  о  ней  ни  единым
словом). На этом он построил целый роман. Не говоря о своих  предположе-
ниях тетке, он старался вместе с ней восстановить ход  событий.  Сильвия
только теперь открыла ему все, что ей было известно о причинах  увольне-
ния Аннеты из коллежа, о сцене на кладбище, о том, что Аннета  интересо-
валась судьбой одного военнопленного. Марк долго размышлял над тем,  что
ему поведала Сильвия. И образ его матери теперь рисовался  ему  в  новом
свете. Он пересмотрел свои взгляды. Пацифизм, - эта, как он презрительно
называл его, пресная пища, пригодная для женщин и слабонервных людей,  -
стал притягивать Марка к себе, как только оказалось, что он опасен,  что
он захватывает. Марк создавал в уме приключение, в котором было все -  и
героизм и любовь, - целый роман; он почувствовал жгучую ревность, но бы-
ла в этом романе и какая-то беспокойная притягательная сила. Теперь  не-
доверие матери, которое так уязвило его, становилось понятным! И  в  до-
вершение всего ему пришлось признать, что как он тогда ни бунтовал и  ни
бесился, а ведь недоверие это он сам пробудил в  ней  своим  поведением.
Тяжко!.. Но не о нем теперь речь. Над его  матерью  нависла  угроза.  И,
увидев Аннету, он ни на мгновение не усомнился, что она сознательно идет
навстречу опасности. Эта мысль вытеснила в нем все остальные. Он не сво-
дил глаз с Аннеты. И про себя молил ее довериться  ему,  рассказать  обо
всем, что ей угрожает. Но он был уверен, что она ничего  не  скажет.  Он
мучился этим и восхищался ею. Восхищался ее гордостью, ее  спокойствием,
ее молчанием. Он открыл ее! Наконецто! И теперь он дрожал от страха  по-
терять ее: ведь ей грозила опасность.
   Аннета ничего не заметила. Она думала только о своем долге и  торопи-
лась. Еще не повидавшись с сестрой, кое-как  подкрепившись  и  отдохнув,
она оделась и ушла. Марк застенчиво  пробормотал,  что  хотел  бы  пойти
вместе с ней; она жестом дала понять, что не нужно, и он  не  настаивал.
Старая рана еще болела, и он боялся навлечь на себя новое оскорбление.
   Аннета пришла к Марселю Франку. Он стал важным винтиком  в  механизме
"дробилки". Он проник в личный секретариат премьер-министра.
   Не тратя времени на околичности, Аннета рассказала ему  всю  историю.
Марсель упал с высоты своего величия. Его первое чувство было далеко  не
доброе. Аннета впервые увидела Франка без его насмешливой  улыбки,  этой
косметической прикрасы, которая сделалась для него  второй  натурой.  Он
даже чуть было не отбросил всякую вежливость. В рассказе Аннеты он  уви-
дел одно: по милости этой сумасшедшей он попал в переплет! Ему ничуть не
было веселее от того, что в этот переплет вместе с ним попадет и она. Он
сердился на Аннету за то, что она впутала его  в  опасную  историю.  Но,
поймав иронический взгляд Аннеты, которая читала мысли своего собеседни-
ка, следя за игрой его лица, он снова вошел в роль светского человека  и
принял свой обычный непринужденный вид. Он подумал о твердости этой жен-
щины, явившейся, чтобы стать лицом к лицу с опасностью, и устыдился сво-
ей трусости. И Марсель - прежний Марсель - спросил ее:
   - Но скажите, ради бога, Аннета, какой бес вас попутал? Ведь вы  спо-
койно сидели в Швейцарии, никто о вас и не думал... Какой же черт подбил
вас вернуться, чтобы угодить в пасть волку?
   Аннета терпеливо объяснила, что хочет  вызволить  Питана,  заняв  его
место, или же взять на себя долю вины.
   Марсель воздел руки к небу.
   - Вы этого не сделаете!
   - Прошу вас назвать мне фамилию следователя, ведущего это дело: я по-
дам ему заявление.
   - Этого я не допущу.
   - А вы допускаете, что я дам осудить вместо себя ни в чем не повинно-
го человека?
   - Какое там неповинного! Ведь он профессионал. Через него ведется не-
легальная переписка, устраиваются побеги: это старый рецидивист. Ну, до-
несете вы на себя, а его все равно не спасете. Да ведь он  и  не  назвал
вас.
   - По своему благородству. Не вижу, почему я  должна  уступать  ему  в
этом.
   - У вас сын.
   - Вот именно! Я не хочу, чтобы он был трусом.
   - Вы совсем обезумели.
   - Да, совсем... А теперь, друг мои, назовите мне фамилию, которая мне
нужна. И будьте спокойны. Ваше имя не будет произнесено.
   Он думал:
   "Рассказывай сказки! Суд по следу постепенно доберется и до меня!"
   Но его самолюбие было задето. Он возразил:
   - Не обо мне речь. Я тревожусь за вас. Вы не  знаете  "патрона".  (Он
разумел "Человека, делавшего войну".) Одним смертным  приговором  больше
или меньше - ему все равно. Он не посмотрит, что вы  женщина!  Для  ост-
растки он готов попрать все старые условности, не признает никаких  поб-
лажек, священных традиций почтения и галантности...
   - Не возражаю. Равноправие так равноправие. Даже под угрозой  висели-
цы!
   Марсель больше не настаивал. Он знал Аннету.
   - Пусть так!.. Но дайте мне сначала ознакомиться с делом!
   - Время не терпит...
   - Оно не будет потеряно даром.
   - Надо мной тяготеет долг: дать показания.
   - Вы достаточно крепки, чтобы нести это  бремя  еще  день-два.  Может
быть, найдется возможность прекратить это дело. Зачем же  зря  губить  и
себя и Питана!
   - А кто поручится мне, что дело не кончится на этих днях! И я не  уз-
наю задним числом, что "скоропалительный" приговор уже вынесен!
   - Я знаком со следователем и буду извещать вас о ходе дела. Я не  со-
бираюсь обманывать вас. На это я не  решусь!..  Возьмем  худший  случай:
представьте себе, что решение суда неожиданно состоялось без моего ведо-
ма. Что ж, у вас остается тот же выход: отдаться в руки правосудия. Раз-
ве можно помешать женщине погубить себя?
   - Я этого не боюсь. Марсель, но и не добиваюсь. Бесполезному героизму
я не сочувствую и не уважаю его.
   - Слава богу! Наконец-то голос трезвого рассудка!.. Уф! А насчет  по-
лезного героизма... Аннета, скажите правду - я ведь все равно буду защи-
щать вас, как только смогу, - почему вы скрыли от меня, что он ваш  воз-
любленный?
   - Кто?
   - Юный красавец, которого вы спасли.
   - Какая чепуха!
   - Полноте! Неужели вы и теперь будете таиться! Что ж, я далек от  уп-
реков. Если это развлекает вас, вы правы!
   - Уверяю вас, что нет!
   - Да будет вам! Аннета покраснела:
   - Нет, нет, нет и нет! Марсель улыбнулся.
   - Ладно! Не сердитесь! Я вас ни о чем больше не спрашиваю... Но между
нами, госпожа Загадка, признайтесь, что вас очень легко поставить в  ту-
пик. Вот объясните-ка: чего ради вы спасли его, если не любите?
   - Ради того... - начала она порывисто.
   Но тут же умолкла. Она понимала, что, если начнет объяснять ему  свои
подлинные побуждения, он не поверит ни одному слову:  не  поймет...  Ну,
пусть так! Пусть думает, как ему хочется.
   Марсель победоносно усмехнулся. Его не проведешь!
   Он был славный малый... Любовь придавала всему делу острый привкус...
Эта Анкета, однако... Такое знакомство может  ему  здорово  повредить...
Но, по правде говоря, Марсель ею гордился!..
   Он сейчас же начал хлопотать.  Повидался  с  капитаном,  который  вел
следствие. Это был любезный, светский человек, без малейших усилий  под-
нявшийся на ту ступень бесчеловечности, которой требовала его роль.  На-
циональный фанатизм по обязанности и любопытство дилетанта  сливались  у
него в какое-то ласковое равнодушие. Для подследственных он был особенно
опасен в тех случаях, когда он ими интересовался.
   Питаном он заинтересовался. Почувствовал к нему расположение.  У  них
происходили продолжительные и вежливые разговоры, из которых следователь
пытался добыть пеньку для веревки, чтобы можно было повесить Питана.  Но
веревка была непрочна: следователь очень мило и с  сожалением  признавал
это. Старый мастер показался ему тихим мечтателем, на вид  безобидным  и
безусловно чуждым корысти. Он любил поговорить, с радостью излагал  свои
прекраснодушные утопии, выражал признательность за то, что его  слушают,
ожидал виселицы со сдержанным ликованием собаки, которая косится блестя-
щими глазами на кусок сахара, но выведать у него  имена  сообщников  или
подробности о деле, за которое его привлекли к  суду,  не  было  никакой
возможности. По своей болтливости или в силу наивного лукавства он всег-
да прерывал начатый рассказ, чтобы пуститься в рассуждения. По-видимому,
он не придавал никакого значения фактам, - все его внимание было  погло-
щено идеями.
   Следователь показал Франку письма, которые Питан  посылал  из  тюрьмы
одному своему юному другу, и письма этого друга - его звали Марк Ривьер.
Франк в первую минуту всполошился: неужели этот  дуралей  тоже  влип?  С
Ривьеров станется!.. Но он быстро успокоился, слушая следователя,  кото-
рый прочел ему своим мелодичным голосом отрывки из этих посланий,  напи-
санных в возвышенно-лирической манере-то под  раннего  Шиллера,  то  под
Флобера. Жан-Жака, Рембо. А Питан сочинял в стиле не  то  Бернардена  де
Сан-Пьера, не то Эдгара Кине. Юноша восторженно изливался в любви к ста-
рику, с негодованием говорил о насилии, которое над ним учинили, и горя-
чо желал разделить участь, уготованную праведнику, какова бы она ни  бы-
ла. Старик отечески старался его  успокоить,  описывая  безмятежную  ра-
дость, ощущение душевного покоя, которым он наслаждается: можно было по-
думать, что тюрьма - место отдохновения для мудреца, мирская келья, пре-
доставленная мыслителю государством. Ветер забросил в его  камеру  через
высокое решетчатое окно цветок каштана с берегов Сены, и  вместе  с  ним
ворвалась весна: Питан впал в буколический стиль. Цветок был вложен  бе-
режной рукой между листками письма, которое следователь держал в  руках.
Два парижанина обменялись насмешливой улыбкой, как бы говоря:
   "Этого старичка самого не мешает наколоть на булавку".
   Но ни старичок, ни восторженный подросток не выдали главного: юноша -
своего раскаяния и тревоги за судьбу матери, старик -  желания  рассеять
эту тревогу; они понимали друг друга с полуслова, а парижане  узрели  во
всем этом только диалог из "Эмиля".
   Следователь закрыл свое досье; Франк спросил:
   - А итог?
   - Итог