очень они тянули,
и Сильвия решила подтолкнуть их. Однажды в отсутствие Марка,  разговари-
вая с Аннетой,  она  назвала  их  "влюбленными".  На  возражения  Аннеты
Сильвия, смеясь, ответила:
   - Я не говорю о тебе, жестокосердная! Ты довольна, когда по тебе сох-
нут, это твоя роль.
   - Еще бы! - бросила Аннета.
   Но Сильвия знала, куда гнет.
   - Зато юный твой поклонник, который в твое отсутствие писал тебе каж-
дый день...
   Аннета уже не слушала продолжения. Он писал ей каждый  день!  Она  не
подумала оставить адрес для пересылки писем, и они валяются  там!..  Да,
Сильвия права, у нее жестокое сердце... Она тотчас же затребовала остав-
шиеся в чужом краю письма. Но не хотела, чтобы Марк знал об  этом.  Лишь
бы пакет с письмами не был вручен ему! Аннета сторожила  почтальона,  но
письма долго не приходили; все же ей удалось незаметно выхватить  их  из
рук привратника под носом у Марка, которого она опередила.  Она  дожида-
лась его ухода, чтобы прочесть их.
   Их было восемь. Целый клад!.. С первых же слов глаза Аннеты затумани-
лись слезами. Ей хотелось прочесть все, единым духом, а  читать  она  не
могла. Она попыталась подобрать их по числам, чтобы потом медленно, одно
за другим, прочесть. Но это было ей не под силу. Она проглатывала их как
попало. Выхватив письмо наудачу, Аннета читала его залпом,  перескакивая
через строчки, останавливаясь, жадно возвращаясь к особенно нежным  сло-
вам. Только утолив свой первый голод, она смогла еще раз прочесть их  по
порядку, еще раз упиться ими. От переполнившей  ее  любви,  от  смущения
кровь прихлынула к ее щекам. Как же велика ее вина перед сыном!..
   Нельзя сказать, чтобы Марк был щедр на излияния. Он ненавидел  сенти-
ментальность (тем более что сам подозревал себя в этом грехе). И в своих
письмах воздерживался от нежных слов, готовых сорваться с  его  губ.  Но
мать, которая знала малейшую складку этих губ, волновалась еще  сильнее,
почувствовав узду, которую он наложил на себя. В первом письме он писал:
   "Мама, ты не любишь меня.
   (Сердце Аннеты сжалось.)
   ...Я и сам не люблю себя. Я ничего не сделал для того, чтобы меня по-
любили. И, значит, это справедливо. Но я же твой сын! И я ближе к  тебе,
чем к кому бы то ни было. Я был не в силах сказать  тебе  об  этом.  Так
разреши мне написать! Мне нужен друг. У меня его нет. Мне нужно  думать,
что ты мой друг, даже если это не так. Не отвечай мне! Я не хочу,  чтобы
ты назвала себя моим другом по доброте, из жалости. Я ненавижу  доброту.
Не хочу унижения. Не хочу обмана. И я люблю тебя не за то, что ты добра.
Я не знаю, добра ли ты. Я люблю тебя за твою правдивость...  Не  отвечай
мне! Что бы ты обо мне ни думала, я не могу не писать  тебе.  Пусть  моя
мать не друг мне, я пишу моему другу, я не пишу матери. Надо же мне  до-
веряться кому-нибудь. Слишком многое меня тяготит... Слишком  я  одинок.
Слишком неуклюж! Помоги мне! Я знаю, что ты помогаешь другим. Ты  можешь
помочь и мне! Для этого достаточно выслушать меня. Ответа я не  прошу...
Мне надо много сказать тебе. Я уж не тот, таким был. За последний год  я
сильно, сильно изменился... Когда я взялся за перо, мне хотелось расска-
зать тебе обо всем, что я делал в этом году, о происшедшей во мне  пере-
мене. Но теперь у меня не хватает смелости - так много было  постыдного.
Мне страшно: что, если ты отдалишься от меня еще больше? Ты  и  так  уже
далека! И, однако, придется когда-нибудь открыть тебе все, даже если  ты
будешь меня презирать. Я еще больше презирал бы себя, если бы не сказал.
Я скажу. После. В другой раз. На сегодня довольно. Сегодня я уже  доста-
точно отдал тебе. Целую тебя, моя подруга".
   Этот тон властной любви объял,  взволновал,  покорил  Анкету.  Другие
письма были проникнуты той же страстностью. Марк не решался рассказать о
том, что больше всего волновало его. В каждом письме он говорил:
   "Может быть, сейчас?.. Нет, пока не могу. Не могу! Ведь надо  забыть,
что ты женщина. Друг мой... Хочешь ли ты им быть? Можешь ли?..  Ты  ведь
все-таки женщина, а женщинам я не верю. И не очень-то их уважаю. Прости!
Ты другое дело. С недавних пор! До прошлого года я считал, что ты  такая
же, как все. Я был привязан к тебе (не показывая этого),  но  доверия  у
меня не было. Теперь картина изменилась. Немало я за это  время  увидел,
узнал и, вероятно, угадал. В тебе, в себе, в других... Видишь ли, многое
мне открылось... Слишком даже!.. И, между прочим, много уродливого, отк-
рылись такие вещи, от которых больно. Но я решил, что  лучше  знать  их,
раз это правда. Да, непригляден мир. Женщин я не уважаю.  Мужчин  прези-
раю. Презираю и себя самого. Но тебя - тебя я уважаю. Я  научился  пони-
мать тебя. Я узнал о тебе кое-что, чего ты не говорила мне (не  очень-то
много ты мне говорила!) и о чем мне рассказывала Сильвия. Дошло до  меня
и другое, о чем Сильвия не говорила, о  чем  она  даже  не  подозревает;
Сильвия славная, но такие вещи она не может понять... А я их  понимаю...
(Так мне кажется... Нет, я уверен!) И от этого мне многое стало ясно  во
мне самом, чего я раньше не понимал... Ах, как это все  бессвязно,  все,
что я пишу тебе!..
   (От досады его перо вонзилось в бумагу и продырявило ее.)
   ...Как трудно рассказывать о себе и издалека и с глазу на глаз!  Язык
скован. Мне кажется, что легче было бы  объясниться,  если  бы  ты  была
здесь, передо мной... Нет, нет! Не знаю... Твой взгляд, когда  ты  смот-
ришь на меня, ласково-покровительственный или насмешливый (и то и другое
приводит меня в ярость), или же отсутствующий,  далекий...  Ты  смотришь
мимо меня... Взгляни как на сына своего, как на  друга,  как  на  мужчи-
ну!.."
   Аннета видела его глаза, неотрывно смотревшие на нее, взыскательные и
суровые. И робко отвернулась... Ее сын - мужчина!..  Этого  она  еще  не
представляла себе. Мать всегда  видит  в  своем  ребенке  дитя.  В  этих
письмах подростка, неровных, неуверенных, гневных, она  слышала  повели-
тельную ноту. И склонилась, как в старину склонялась мать, лишившись му-
жа и отдавшись под покровительство старшего сына.
   Но тотчас же опять выпрямилась...
   "Мой сын. Человек, которого я создала. Мое творение... Мы равные".
   Она все читала и читала в сумраке, не замечая, что сумрак  густеет...
Марк вошел. Она быстро смела со стола письма, и они упали на  пол.  Нет,
не надо, чтобы он застал ее за чтением. Она не могла признаться ему, что
еще не читала их до сих пор.
   Марк удивился, застав ее в темноте, и хотел включить свет. Аннета ос-
тановила его. Они подошли к окну и заговорили. Они смотрели на улицу:  в
магазинах вспыхивали огни, мимо них торопливо скользили тени. Обоих  ох-
ватило смущение. Аннета старалась разобраться в новом потоке  запутанных
чувств. Марк был настороже, его обижало, что она ни разу не намекнула на
все, в чем он открылся ей. Говорили холодно, принужденно. Часто  умолка-
ли. Марк рассказывал о том, что узнал за день: о последних  известиях  с
фронта, о боях, потерях... Ничего интересного! Аннета не слушала...
   И вдруг она молча прижала его к себе. Марк стоял  неподвижно,  онемев
от удивления.
   Она сказала:
   - Зажги свет! Он повернул выключатель. И увидел письма,  разбросанные
по полу. Она показала их ему. И призналась во всем, во всем, что  хотела
от него утаить. Попросила у него прощения. И сказала:
   - Друг мой...
   Но теперь это уже был не мужчина, в  чьих  письмах  прорывались  ноты
гнева и гордости. Это был маленький мальчик, и он скрылся к себе в  ком-
нату, чтобы совладать со своим волнением.
   Аннета не последовала за ним. Она сама не могла справиться  со  своим
волнением. Она стояла на том самом месте, где он покинул ее, и молчала.
   Приход Сильвии разрядил их  напряжение.  Пообедали  втроем.  Сильвия,
всегда такая чуткая, не поняла, что с ними происходит. В  них  была  ка-
кая-то тишина, далекость.
   Но лишь только Сильвия ушла, они сели за стол и несколько часов  под-
ряд просидели рука в руке, тихонько разговаривая. И продолжали  перебра-
сываться фразами из комнаты в комнату даже и после  того,  как  решились
наконец расстаться. Ночью Марк встал и босиком подошел к кровати Аннеты:
он уселся на низкий стул у ее изголовья. Они уже не говорили. Но жаждали
быть вместе, в тесной близости друг к другу.
   В наступившей тишине парила измученная душа дома.  Печали  и  страсти
этого дома,  охваченного  пламенем...  Этажом  ниже  семья  Бернарденов,
обезглавленная потерей сыновей, не de profundis clamat  [78]  к  вечному
молчанию... Двумя этажами ниже скорбит Жирер, осиротевший  после  смерти
единственного сына, засохший в своем патриотическом идолопоклонстве,  за
которое он отчаянно цепляется... Этажом выше, где живут молодые  супруги
Шардонне, неотвязная, позорная и невысказанная  тайна  выжигает,  словно
каленым железом, тело и душу: двух любящих людей,  навек  соединившихся,
она сделала навек чужими... Даже в квартире Аннеты через коридор, в пус-
той, боязливо запертой комнате, еще носится жаркое  дыхание  кровосмеси-
тельницы, наложившей на себя руки... Дом - как чадный,  наполовину  сго-
ревший факел. Из тех, кто остался в живых, никто не смыкает глаз в  этот
глухой полночный час. Их гложут лихорадка, боль, неотвязные мысли...
   Лишь они одни, сын и мать, плывут на гребне потока над этими пылающи-
ми душами. Несколько слов, которыми они обменялись, показывают, что  оба
подумали об этом. Им не хотелось высказать вслух свою мысль, но они взя-
лись за руки, точно страшась потерять друг друга. Они  вместе  спасались
от пламени, как на пожаре в Борго...
   В Аннете проснулась материнская тревога, и  она  сказала  своему  ма-
ленькому Энею:
   - А теперь - спать! Это неблагоразумно, мой мальчик. Ты заболеешь.
   Но он упрямо тряхнул головой:
   - Ты подежурила у моей постели. Теперь моя очередь.
   Забрезжил рассвет. Марк заснул сидя, приникнув головой к одеялу.  Ан-
нета встала и уложила его на свою постель; он не проснулся. И,  пока  не
наступил день, она просидела в кресле.
   Проговорив весь вечер и едва ли не всю ночь, они почти ничего не ска-
зали друг другу, кроме самого насущного: что они снова нашли друг  друга
и теперь пойдут рука об руку. Но подробную исповедь о том, что наполняло
их ум и сердце, они отложили на будущее и продолжали откладывать  потом.
Аннета исподволь узнавала, как за последний год менялись взгляды ее сына
на войну и общество. И она с волнением прочла между  слов  (ему  неловко
было сказать ей это в лицо, а ей неловко слушать), как он открыл и узнал
душу своей матери и как стал ее боготворить.
   Но те мучительные признания, которые камнем лежали на  сердце  Марка,
он все еще не решался сделать. Аннета не старалась вызвать его на откро-
венность. Но она поняла, что они будут неотвязно преследовать его,  пока
он не избавится от них, и пришла на помощь этой  беспокойной  душе,  как
опытная акушерка.
   Как-то в сумерки - час доверчивых признаний, час, когда уже почти  не
видно друг друга, - она, стоя возле него, сзади, произнесла:
   - У тебя на душе какое-то бремя. Дай мне понести его.
   - Хотел бы, но не могу, - напряженным голосом ответил Марк.
   Она притянула его к себе, прикрыла ему глаза рукой и сказала:
   - Теперь ты наедине с собой.
   И он заговорил, с трудом, почти шепотом. Рассказал обо всем пережитом
за последние годы, плохом и хорошим. Он решил говорить спокойно и  твер-
до, точно о ком-то другом. Но бывали тягостные минуты, когда рассказ об-
рывался и Марк не знал, найдет ли он в себе мужество продолжать.  Аннета
молчала. Она ощущала под своими пальцами воспаленные веки,  чувствовала,
как ему стыдно. Легким нажимом руки она, казалось, говорила:
   "Расскажи! Стыд я беру на себя".
   Аннета не удивлялась тому, что слышала. Она знала все, в чем он приз-
навался, все, что он обходил молчанием. Таков был мир -  мир,  куда  она
бросила своего сына и сама была брошена неведомой  силой...  Она  жалела
его, жалела себя... Но что же делать! Выше голову! Такова жизнь.  Примем
ее!..
   Когда он договорил, ему стало страшно: что она скажет? Аннета  накло-
нилась и поцеловала понурую голову сына. Он сказал:
   - Сможешь ли ты забыть?
   - Нет.
   - Так ты меня презираешь?
   - Ты - это я.
   - Но я презираю себя.
   - А ты думаешь, я себя не презираю?
   - Нет. Только не ты!
   - Я человек, значит, мне есть чем гордиться и есть чего стыдиться...
   - Нет. Не тебе!
   - Милый! Жизнь моя была небезупречна. Я блуждала, я  и  теперь  блуж-
даю... Ведь важны не только поступки! Для людей вроде нас с тобой  внут-
ренний суд не есть  какая-то  полицейская  власть,  карающая  только  за
действие. То, чего мы хотели, жаждали, что мы мысленно лелеяли, не менее
унизительно, чем то, что мы совершали. И как же это страшно - то, что мы
пережили мысленно!
   - И ты?.. Впрочем, я это знал.
   - Знал?
   - Да, и мне кажется, что за это... за это я и люблю тебя. Я не  полю-
бил бы человека, который не тянулся бы своими чувствами, мыслями,  волей
к этому запретному миру.
   Аннета, стоявшая сзади сына, безмолвно обняла  его.  Марк,  помолчав,
вздохнул и сказал:
   - Теперь я понимаю, что такое исповедь. У меня точно гора с плеч сва-
лилась.
   - Да, хорошо, когда можно высказаться и кто-то все выслушает.  Ну,  а
мне кому же исповедаться? Мне говорить не позволено...
   - И не надо...
   В ночной тишине он прочел:
   - Ты пришла, ты схватила меня, - целую руку твою...
   С любовью, с содроганием, - целую руку твою...
   Аннета задрожала... Этот голос прошлого!..
   - Боже мой! Откуда ты узнал? Марк не ответил. Он продолжал:
   - Ты пришла меня уничтожить, Любовь...
   Аннета закрыла ему рот рукой:
   - Молчи! Она смутилась... Но все это было такое далекое!
   - Неужели это я?.. Нет, это кто-то другой... Я была этой другой... Но
она умерла.
   - "Я целую руки ее", - сказал Марк.
   - Откуда же ты узнал? Он молчал.
   - С каких пор тебе известно об этом?
   - С тех пор, как она это сказала. Я выучил наизусть.
   - Ты это знал наизусть? И носил в себе все эти годы?.. Живя возле ме-
ня? Это уж предательство!
   - Прости!
   - Ты странный мальчик.
   - А как ты думаешь: ты - не странная женщина?
   - Что тебе известно о женщинах? Ты их не знаешь.
   Марк, задетый за живое, стал возражать. Аннета улыбнулась.
   - Ах ты гадкий петух! Петушок! Не чванься своей наукой!  Убогой  нау-
кой... Все твои воображаемые знания только мешают  тебе  понять  женщин.
Мужчина видит в женщине лишь наслаждение для себя. А чтобы узнать ее  до
конца, надо прежде всего забыть себя. А до этого ты еще не дорос...  То,
что ты видишь во мне, мой друг, можно увидеть в  тысячах  женщин.  Я  не
исключение. Те женщины, которые сумеют заглянуть мне в  душу"  увидят  в
ней собственный образ. Но они закрывают ставни своего дома, а  мужчинам,
живущим рядом с ними, нет дела до того, что происходит за этими  ставня-
ми. Ты-то, хитрец, видел, ты заглянул в щелку, и сделанное тобой  откры-
тие показалось тебе странным. Странно только то, что ты сумел  это  сде-
лать! Но то, что ты видел, - это и есть женщина, дружок.
   - Значит, "это - сложная штука!
   - Да и ты не прост. В одном человеке много существ.
   - Но все они образуют единое целое.
   - Не у всех.
   - У тебя. У меня. И вот это единое существо я люблю в  тебе  и  хочу,
чтобы ты любила во мне.
   - Посмотрим! Я ничего не обедаю.
   - Ты хочешь подразнить меня. Но уж я тебя заставлю!
   - Тебе известно, что деспотизм надо мной не властен.
   - Но в душе ты его любишь.
   - Если я люблю самого деспота.
   - Ты его полюбишь.
   Теперь он почуял свою силу! Пусть прикидывается, что все еще видит  в
нем ребенка - теперь ей не удастся обмануть его! Он утвердил свою власть
над ней. Она предоставила ему главенство в их совместной жизни. И  испы-
тывала тайную радость, подчиняясь ему.
   Он повел себя, как все мужчины. Не успел завоевать  власть,  как  уже
злоупотребил ею.
   Марк только что вошел. Аннета сидела и шила. Он поцеловал ее. У  него
был озабоченный вид. Он взглянул на мать, отошел, порылся в книжном шка-
фу, стал смотреть в окно; потом сел за стол рядом с  Аннетой,  открыл  и
перелистал книгу, занялся как будто чтением - и вдруг, вытянув руку, по-
ложил ее на руку матери и быстро проговорил:
   - Я хочу тебя спросить...
   Он уже давно хотел сказать ей это, но не смел. И потому сейчас  заго-
ворил порывисто и торопливо. С той минуты, как он вошел, Аннета чувство-
вала, что на губах у него горит вопрос, и ее охватил страх.  Она  стара-
лась увернуться. Она поднялась, как будто для того, чтобы  поискать  ка-
кую-то вещь, и беззаботно сказала:
   - Ну что ж, спрашивай, мальчик!..
   Но он решительным движением удержал ее на месте. Волей-неволей  приш-
лось сесть. Марк не выпускал ее руки; его глаза были опущены. Он  поста-
рался принять уверенный вид. И произнес, резко отчеканивая слова:
   - Мама! Есть одна вещь, о которой мы никогда еще с тобой  не  говори-
ли... Все прочее-это твое, и я не имею права допытываться... Но  на  это
одно я имею право, оно принадлежит мне... Расскажи мне о моем отце!..
   Марк был очень взволнован.
   Он давно уже страдал от своего незаконного рождения. В обществе у не-
го были на этой почве неприятности, уязвлявшие его самолюбие. Но  он  из
гордости не сознавался в этом.
   В лицее ему с первых же месяцев приходилось выслушивать обидные заме-
чания, хотя он в долгу не оставался. Эти обиды были не очень глубоки.  У
парижских школьников есть дела поважнее, чем вдаваться в критику родите-
лей, особенно во время войны, опрокинувшей вверх дном  все  моральные  и
общественные устои. Обычно мальчики утверждали, щеголяя циничным презре-
нием к женщинам, что они годны только для любовных утех, и не вменяли им
в вину слишком вольного поведения: боялись показаться  отсталыми.  Марку
приходилось выслушивать добродушно грубые разглагольствования юных бесс-
тыдников, которые, быть может, даже хотели польстить ему. Но он принимал
это иначе. Его бросало в дрожь от всякого намека, который  мог  хотя  бы
отдаленно касаться его матери; к чести Аннеты он относился гораздо  рев-
нивее, чем она сама. И на такие намеки у него всегда был  готов  молние-
носный ответ: он пускал в ход кулаки.
   Позже, приехав на две недели  к  матери,  в  провинцию,  он  подмечал
взгляды кумушек, которые судачили, наблюдая за ними обоими, и подчеркну-
тое пренебрежение со стороны некоторых буржуазок,  которые  при  встрече
притворялись, что не видят их. Он ничего не говорил матери о своих  впе-
чатлениях. Но они еще усилили его неприязнь к провинции и укрепили в ре-
шении не приезжать туда больше.
   Но это все пустяки. Можно не обращать внимания на мнение людей, кото-
рых не уважаешь. Они существуют для тебя не более, чем пыль,  приставшая
к твоим башмакам. Достаточно пройтись по ней щеткой, поплевав  на  кожу,
чтобы лучше отчистилась... Но те, кем дорожишь? Те, к кому жадно тянется
сердце?..
   Марку шел восемнадцатый год: вот уже несколько месяцев, как на дорогу
его легла золотая тень любви. В эту юную душу, цельную и бурную, прокра-
лось нежное чувство. Ему казалось, что он влюбился в  сестру  одного  из
своих лицейских товарищей; он видел ее на улице с братом или  одну;  оба
искали случая встретиться; обоих тянуло друг к  другу.  Марк  побывал  у
своего товарища. Но больше он ни разу не получил  приглашения.  Пожалуй,
обида была бы не так остра, если бы не легкомысленные уверения товарища,
что его пригласят. Замешательство приятеля, его  неловкие  усилия  укло-
ниться от встречи с Марком подчеркивали оскорбительность этой умышленной
забывчивости. Семья считала нужным  держать  на  расстоянии  нежеланного
гостя. Эта жгучая обида научила Марка улавливать - а может быть, и сочи-
нять - другие знаки пренебрежения, на которые он раньше не обращал  вни-
мания. Он заметил, что его не звали в буржуазные  круги,  где  вращались
его приятели. У него никогда н