ство разобщает людей, то и бедность разобщает  их
не меньше. Каждый поглощен своим трудом и заботами.  И  каждый  видит  в
другом не столько товарища по несчастью, сколько конкурента, отнимающего
у него какую-то долю благ земных.
   Такое чувство Аннета замечала в женщинах, с которыми  ей  приходилось
конкурировать, и оно ей было понятно: ведь по сравнению с этими женщина-
ми она могла считаться счастливицей. Если она и работала, чтобы не  быть
сестре обузой, то все же у нее была сестра, и ей не грозили ужасы  нище-
ты. Она не испытывала лихорадочной неуверенности в завтрашнем дне. Ребе-
нок был ей утехой в жизни, и никто не покушался отнять его у нее. Как же
можно было сравнивать ее судьбу с судьбой хотя бы той  женщины,  историю
которой ей довелось узнать, - учительницы, уволенной за то, что она, как
и Аннета, имела смелость стать незамужней матерью?  Правда,  вначале  ее
терпели на службе, поставив условием, чтобы она скрывала, что у нее есть
ребенок. Она была сослана, как опальная, на работу в деревенскую глушь и
вынуждена была расстаться со своим малышом. Но когда он заболел, она  не
выдержала и помчалась к нему. Тайна ее открылась, и добродетельные жите-
ли деревни стали грубо издеваться над ней. А университетское начальство,
разумеется, санкционировало "приговор народа", вышвырнув на улицу мать с
ребенком как нарушителей кодекса морали. Вот у кого  Аннете  приходилось
отбивать жалкий кусок хлеба! Она не предлагала своих услуг там, где  до-
могалась работы эта женщина. Но ее всегда предпочитали другим именно по-
тому, что, меньше нуждаясь в работе, она не гналась за ней так настойчи-
во, как они. Люди не уважают тех, кто голоден. И несчастные, остававшие-
ся за бортом, видели в Аннете захватчицу, которая  их  обкрадывает.  Они
сознавали, что несправедливы к ней, но, когда человек сам является жерт-
вой несправедливости, ему надо на ком-нибудь выместить обиду. Аннета на-
блюдала теперь самую страшную борьбу, борьбу трудящихся не  с  природой,
не с обстоятельствами, не с богачами, чтобы вырвать у них кусок хлеба, -
нет, борьбу тружеников между собой, вырывание друг у друга крох,  падаю-
щих со стола богачей или скаредного Креза-государства... Вот что  делала
тяжкая нищета! А для женщин она была еще тяжелее, в особенности для жен-
щин того времени, еще не сплотившихся: они вели между собой войну перво-
бытных дикарей, один на один. Вместо того, чтобы объединить  свои  силы,
они их дробили...
   Аннета крепилась, хотя сердце ее часто обливалось кровью, и, несмотря
ни на что, весело шла вперед, побуждаемая новизной  своей  неблагодарной
задачи, запасом сил, искавших применения, и мыслью о своем малыше,  оза-
рявшем радостью ее дни...
   Марк целый день проводил  в  мастерской  Сильвии.  Тетушка  Викторина
умерла вскоре после переезда. Она не могла пережить  разлуки  со  старым
домом, старой мебелью и привычками полувековой мирной жизни. А  так  как
Аннета с утра до вечера не бывала дома, Сильвия брала малыша к себе. За-
казчицы и мастерицы ласкали его как домашнего котенка. Он лазил  повсюду
на четвереньках, обследовал каждый уголок или сидел под столом и  подби-
рал крючки, лоскутки, разматывал клубки ниток. Его пичкали сладостями  и
осыпали поцелуями. Марку в то время шел уже четвертый год. Он  был,  как
Аннета, светлый шатен, еще бледненький после тяжелой болезни. Для  этого
мальчугана жизнь представляла  непрерывную  смену  впечатлений.  Сильвия
могла бы припомнить впечатления своего раннего детства, когда она,  заб-
равшись под стол матери, подслушивала разговоры заказчиц.  Но  взрослым,
взирающим на мир с высоты своих ходуль,  открывается  совсем  иное  поле
зрения - они уже не видят того, что улавливают глаза ребенка. Да и розо-
вым ушкам Марка было что послушать в мастерской, когда у женщин развязы-
вались языки, дерзкие, бесстыдные и насмешливые! Сильвия и ее паства  не
грешили чрезмерной чопорностью. Под смех и пересуды иголка живее снует в
пальцах... Присутствие мальчика никого не смущало: "Что он  понимает?.."
Вероятно, он и в самом деле не понимал, но он все впитывал в себя, ниче-
го не пропускал мимо ушей. Дети все подбирают, все ощупывают, все иссле-
дуют. Беда тому, что валяется без присмотра и попадет к ним в руки! Заб-
равшись под стул, Марк совал в рот все, что падало  сверху:  крошки  пе-
ченья, пуговицы, косточки. Точно так же подхватывал он всякое  слово,  -
правда, еще не понимая, но для того, чтобы понять. И эти слова он  пере-
жевывал, заучивал, напевал...
   - Ах ты, поросенок!..
   Ученица вырывала у мальчика ленту, которую он сосал или в азарте исс-
ледования засовывал себе в нос. Но нельзя было вырвать у него подслушан-
ные и проглоченные слова. Пока он еще ими не пользовался - что ему  было
с ними делать? Но ни одно не пропадало даром.
   Извлеченный из-под стола или юбок, где  он  с  любопытством  наблюдал
движения ног и пленных пальцев, зажатых в ботинках, и вынужденный занять
позицию, которая в мире взрослых считается нормальной  и  приличной,  он
смирно и послушно сидел на низенькой скамеечке у ног Сильвии - или  дру-
гой женщины, потому что его тетушка редко сидела спокойно на одном  мес-
те. Он терся щекой о теплую ткань юбки и, запрокинув голову, глядя снизу
вверх, видел склоненные лица, прищуренные глаза  с  бегающими  зрачками,
живыми и блестящими, зубы с пузырившейся меж них слюной,  перекусывавшие
нитку или закусившие нижнюю губу, а повыше - трепещущие ноздри с красны-
ми жилками. Или наблюдал, как  бегает  иголка  в  пальцах.  По  временам
чья-нибудь рука щекотала его  под  подбородком,  рука  с  наперстком  на
пальце, и наперсток холодил шею... От малыша и тут, как всегда, ничто не
ускользало; теплота или свежесть этой чужой руки, покрывающий ее  мягкий
пушок, розоватые отблески и янтарные тени на коже,  запах  женского  те-
ла... Конечно, он подмечал все бессознательно. В многостороннем и много-
гранном сознании ребенка, воспринимающего мир, мимоходом запечатлевалось
все, словно на фотографической пленке... Женщины в мастерской и  не  по-
дозревали, что они с ног до головы отпечатывались на этой чувствительной
пластинке. Но Марк их воспринимал не целиком, а как бы  по  кусочкам,  и
некоторых кусочков не хватало - как в игре-головоломке, где  части  кар-
тинки перемешаны. Отсюда - необъяснимые привязанности Марка, разнообраз-
ные и пылкие, но преходящие. Окружающие считали их просто капризами, од-
нако дело тут было не столько в его непостоянстве, сколько  в  том,  что
ребенка привлекал не человек, а что-нибудь одно в этом человеке.  Трудно
сказать, что именно нравилось ему в той или иной из окружающих его  жен-
щин. Как настоящий котенок, он любил не людей, а скорее их мягкие  руки,
ласкавшие его. Он любил мастерскую, как совокупность этих ласк, она была
его домашним очагом. Марк был откровенный эгоист и с  полным  правом  на
это: маленькому созидателю нужно было прежде всего создать свое "я". Да,
он был чистосердечным эгоистом, даже в своей любви. Он ластился к взрос-
лым, потому что хотел понравиться и  потому  что  находил  в  этом  удо-
вольствие. И притом ластился не ко всем, а только к своим избранницам.
   С первых же дней ему больше всех полюбилась Сильвия.  Он  инстинктом,
как домашнее животное, сразу понял, что она божество этого очага, хозяй-
ка и госпожа, которая раздает пищу, поцелуи, которая "делает погоду"  и,
значит, угождать ей выгодно. А еще выгоднее быть ее любимцем. И  мальчик
быстро подметил, что эта привилегия ему дана. Впрочем, он ничуть не сом-
невался, что заслуживает ее, и принимал как должное, но все же с некото-
рым удовлетворением приятные и лестные знаки внимания со стороны верхов-
ной владычицы мастерской. Сильвия его  баловала,  ласкала,  восторгалась
его ухватками, словечками, его умом, красотой, его глазами, носом, ртом.
Она и всех посетительниц заставляла им восхищаться, хвастала им так, как
будто это она произвела его на свет. Правда, иной раз она  обзывала  его
"поросенком" и "негодным мальчишкой", утирала ему нос, давала шлепка, но
когда это делала она, он не обижался и даже не  находил  в  этом  ничего
особенно неприятного (что не мешало ему громко протестовать). Не  всякий
удостаивается шлепков от руки королевы! От девушек в мастерской, от  ка-
кой-нибудь мелкой сошки он бы этого ни за что не потерпел, боже упаси! К
тому же Сильвия и сама по себе, без своего скипетра,  нравилась  ему.  В
беспорядочной груде впечатлений, нагроможденных в его душе, больше всего
было от Сильвии. Он любил зарываться в ее юбки и, уткнувшись головой  ей
в живот, слушать как бы сквозь тело Сильвии ее смех и голос; или,  вска-
рабкавшись к ней на колени, охватив ручонками ее  шею,  тереться  носом,
губами и глазами о нежную щеку, о светлые завитки около уха, которые так
хорошо пахли. Для ребенка осязание - то же, что для взрослого  -  глаза.
Оно - талисман, который раздвигает перед ним стены и помогает ткать меч-
ту о том, что он как будто видел, мечту о  жизни.  Маленький  Марк  ткал
свою мечту. И, еще не зная, что такое эти светлые завитки, щека, голос и
смех, эта Сильвия, не зная, что такое "я" и "мое", он уже думал:
   "Это мое".
   Аннета приходила домой только вечером, всегда очень  голодная.  Целый
день она странствовала в мире без любви, как в безводной пустыне, и жила
мыслью об источнике, из которого напьется вечером. Она слышала его  жур-
чанье, она уже заранее предвкушала, как припадет к нему губами. И  порой
на улице какой-нибудь прохожий, когда она  улыбалась,  вспоминая  своего
ребенка, думал, что эта красивая женщина улыбается ему. Как лошадь,  по-
чуявшая близость стойла, она, подходя к дому Сильвии,  ускоряла  шаг,  а
добравшись, несмотря на усталость, бегом поднималась по лестнице и смея-
лась от счастья. Дверь открывалась, она влетала в комнату  и  набрасыва-
лась на мальчугана: сжимала его в объятиях, тискала, бешено  целовала  в
глаза, в нос, в шейку, куда попало, шумно выражая свою радость и горячую
нежность. А Марк, который до ее прихода был  занят  игрой,  или,  удобно
усевшись на мягком пуфе, степенно рисовал мелом палочки, или развлекался
тем, что путал нитки разных цветов, бывал недоволен ее  вторжением.  Эта
большая, стремительная женщина вбегала так неожиданно, хватала  его  так
бесцеремонно, вертела, кричала что-то ему прямо в уши,  душила  поцелуя-
ми... Нет, это ему совсем не нравилось! Им распоряжались против его воли
- это было возмутительно! Он никак не мог с этим  примириться.  Если  он
сердито отбивался, она еще неистовее начинала целовать и тормошить  его,
и при этом сколько крику, сколько смеха!.. Марку все в ней не нравилось:
бесцеремонность, шумливость, резкость... Он очень  хорошо  понимал,  что
мать его любит, восторгается им, он даже согласен был - пусть целует! Но
надо же вести себя приличнее! И откуда только она взялась такая? Вот те-
тя Сильвия и ее девушки были гораздо лучше. Они играли с ним и тоже сме-
ялись и шумели, но никогда не вопили так неистово, не  хватали  его  так
грубо, не душили поцелуями! Он не понимал, почему  Сильвия,  так  хорошо
умевшая задавать головомойки своим подчиненным, не научит приличным  ма-
нерам эту невоспитанную особу, отчего тетушка не пытается  оградить  его
от этих вольностей. А Сильвия, напротив, обходилась с Аннетой ласково  и
как с равной - с другими она так не разговаривала. Она все твердила Мар-
ку.
   - Ну будь же ласковее! Поцелуй маму! Да, эта женщина - его  мама,  он
это, конечно, знал, но это еще не причина так вести  себя!  Он  понимал,
что Анкета тоже некая домашняя власть. Он еще очень хорошо помнил тепло-
ту ее груди, он сохранял еще в жадном ротике сладкий вкус ее молока, а в
своем теле птенчика - золотистую тень укрывавшего его крыла. И  еще  не-
давно, когда он был так болен и невидимый враг сжимал ему горло, над ним
все ночи напролет склонялась голова всемогущей защитницы... Да, да,  все
это было так! Но сейчас она ему больше была не нужна. Если он  и  хранил
где-то в глубине памяти все эти воспоминания вместе с множеством других,
они уже не имели для него никакого значения. Когда-нибудь  потом,  может
быть... Там видно будет... А теперь каждый миг приносил ему  новые  дары
неба -  только  успевай  собирать!  Дети  -  народ  неблагодарный.  Mens
momentanea... [41] Неужели вы думаете, что у них есть  время  вспоминать
то, что их радовало вчера? Им дорого только то, что  тешит  их  сегодня.
Аннета сделала большую ошибку, позволив другим затмить  себя  сегодня  к
стать мальчику приятнее и даже нужнее. Почему это мама, вместо того что-
бы целый день шататься бог знает где, а вечером появляться так  некстати
и набрасываться на него, не возится с ним  постоянно,  не  ухаживает  за
ним, как Сильвия и все девушки? А если так - тем хуже для  нее!  И  Марк
только снисходительно терпел бурные ласки Аннеты, отвечая на дождь неле-
пых вопросов влюбленной матери неохотными и  равнодушными  "да",  "нет",
"здравствуй", а потом, вытирая щеку, спасался бегством от этого ливня  и
возвращался к своим играм или на колени к Сильвии.
   Аннета не могла не видеть, что Марк любит  Сильвию  больше,  чем  ее.
Сильвия видела это еще лучше. Они вместе смеялись над этим,  и  обе  как
будто не придавали этому ни малейшего значения. Но втайне  Сильвия  была
польщена, а Аннета  ревновала...  Они  не  хотели  сознаваться  в  таких
чувствах даже самим себе. Сильвия была добрая девушка и  заставляла  не-
ласкового мальчишку целовать Аннету. Эти вынужденные поцелуи  доставляли
Аннете мало радости, зато Сильвия была довольна. Она не признавалась се-
бе, что обкрадывает сад бедняка, а потом с царской щедростью  предлагает
ему несколько плодов из его же сада. Таких вещей люди себе  не  говорят,
чтобы не растревожить докучливую совесть, но тем больше они тешатся  ими
втихомолку. И Сильвия без всякого  сознательного  коварства  любила  при
сестре подчеркивать свою власть над ребенком, ласки  его  доставляли  ей
больше удовольствия, когда при этом бывала Аннета. Аннета  с  притворной
шутливостью говорила небрежно:
   - С глаз долой - из сердца вон! Но в душе ей было не до шуток.  Здесь
не было места иронии. У Аннеты только ум был насмешливый, а  любила  она
слепо, как любят животные. Тяжело было ей, женщине в полном смысле этого
слова, скрывать свои чувства. Но ведь ее бы подняли на смех, если бы она
открыла им свое бедное,  изголодавшееся  по  любви  сердце.  И  она  при
Сильвии и девушках притворялась равнодушной и пресыщенной, болтала о со-
бытиях дня, о людях, которых встречала, рассказывала о том, что слышала,
делала и говорила сегодня, - словом, обо всем, что было  ей  безразлично
(ох, как безразлично!..)
   Зато ночью, когда Аннета, вернувшись к себе, оставалась одна с ребен-
ком, она могла без удержу отдаваться своему горю. Да и не  только  горю,
но и радости, страстным порывам любви. Здесь некого  было  остерегаться,
не от кого прятать свои чувства. Здесь ее сын принадлежал ей одной,  она
владела им безраздельно. И она немного злоупотребляла этим, утомляя  ма-
лыша своей бурной нежностью. Маленький  дипломат,  понимая,  что  здесь,
вдали от Сильвии, он беспомощен, скрывал свое  недовольство:  до  завтра
нужно было както ладить с этой сумасбродной матерью. Он придумывал улов-
ку: делал вид, будто ему ужасно хочется  спать.  Долго  притворяться  не
приходилось - Марк засыпал быстро после полного впечатлений  дня.  А  до
этого он лежал на руках у матери с закрытыми глазами - казалось, в  пол-
ном изнеможении, как обреченный на заклание ягненок. И Аннета  волей-не-
волей должна была укладывать его в постель, прервав его лепет. А малень-
кий комедиант в полусне, от которого он постепенно просыпался, пока  его
несли вниз, украдкой забавлялся, глядя сквозь ресницы на доверчивую  ма-
му, созерцавшую его с безмолвным обожанием. В такие минуты  он  сознавал
свое превосходство и был ей за это благодарен. Иной раз он даже порывис-
то обнимал Аннету ручонками за шею, когда она стояла на  коленях  у  его
кроватки. Эта неожиданная ласка вознаграждала ее за  все.  Но  случалось
это не часто, - Марк был скуп на нежности. И Аннета ложилась  спать,  не
утолив голода. Засыпала она не скоро, долго ворочалась с  боку  на  бок,
прислушиваясь к дыханию ребенка, а в голове лихорадочно сновали мысли...
Она твердила себе: "Он даже не поцеловал меня как следует... Он меня  не
любит..." И сердце ее больно сжималось. Но тут же она  одергивала  себя:
"Что я выдумываю!"
   Надо было тотчас отогнать эту мысль, - разве можно жить с  нею?  Нет,
это неправда!.. Как может она обвинять своего славного сыночка?.. И  она
торопливо перебирала воспоминания, отыскивая все, что было в них  лучше-
го, все проблески нежности у ребенка, его ласковые  словечки.  Вспоминая
их, она готова была вскочить с постели и кинуться опять целовать мальчи-
ка... "Нет, не надо его будить, тес!.. Какое легкое дыхание!.. Сокровище
ты мое!.. Как хорошо нам будет вместе, когда ты подрастешь!"
   Настоящее было довольно уныло, и Аннета, чтобы скрасить его, рисовала
себе будущую близость с сыном, такую, как ей хотелось. Ей нужен был  ку-
мир, чтобы на служение ему тратить те силы, что с  некоторых  пор  опять
бродили в ней и не давали покоя.
   Это была уже не та тревожная грусть, не то нервное беспокойство,  ко-
торые мучили ее перед болезнью Марка и от которых ее  отвлекла  его  бо-
лезнь. Прошли те бездеятельные дни, когда она чувствовала  себя  опусто-
шенной, - ни сил, ни интереса к чему бы то ни было,  штиль  перед  отли-
вом...
   Теперь в океане наступал новый прилив. Он уже возвещал о  себе  ревом
волн, вздымавшихся в ночной тишине. Материнство на время утолило  страс-
ти, а постоянная физическая усталость от трудовой жизни была той  плоти-
ной, которая сдерживала их. Но, скопляясь где-то в глубине,  они  бились
об эту преграду, как волны о скалы. Рост  души  человеческой  идет  спи-
ралью, и душа Аннеты сейчас была близка к состоянию, которое она уже раз
пережила, лет пять назад, в промежутках между знойным летом в Гризонском
отеле и той весной, когда она полюбила Рожэ Бриссо. Да,  состояние  было
близкое к тому, прежнему, но не совсем то. Возвращаясь  к  прошлому,  мы
только кружим над ним, не спускаясь. Аннета за эти годы  созрела.  В  ее
волнении уже не было слепой чистоты молодой девушки. Она стала женщиной,
и ее желания были остры и отчетливы. Она теперь знала, куда  они  влекут
ее, - именно потому она и не хотела к ним прислушиваться. Воля ее созре-
ла так же, как ее тело. Внутренняя жизнь стала богаче, и все переживания
имели чувственный оттенок.
   Итак, новое появление этих знакомых и пугающих страстей,  как  душный
полдень, предвещало грозу. Гнетущая тишина таила в себе близкие тревоги.
Она пришла на смену беззаботной радости, беспечным печалям  юного  утра.
До сих пор тени, набегавшие порой на лицо Аннеты,  быстро  рассеивались.
Теперь она все время была в напряжении. Если она на людях забывала  сле-
дить за собой, если ее не отвлекало присутствие ребенка, она была молча-
лива и между бровями у нее появлялась резкая  складка.  Поймав  себя  на
этом, она бесшумно исчезала из комнаты. И если бы кто-нибудь,  обеспоко-
енный ее отсутствием, вздумал ее искать, он нашел бы Аннету в ее кварти-
ре - она убирала, стелила постель, переворачивала матрац, чистила мебель
или вытирала окна, суетясь больше, чем нужно, но не заглушая этим душев-
ного смятения. Она часто задумывалась во время работы, стоя с тряпкой  в
руке на стуле или облокотясь на подоконник. В такие минуты она  забывала
не только о прошлом, но и о настоящем, о живых и о мертвых, даже  о  ре-
бенке. Она смотрела и ничего не видела, она слушала, не слыша, она дума-
ла без мыслей. Пламя, горящее в пустоте. Парус на ветру в открытом море.
Она чувствовала, как мощное дыхание этого ветра пронизывает  ее,  и  ко-
рабль содрогается всеми своими мачтами...  Постепенно  из  бесконечности
выступали лики вещей, ее окруж