. Он исправит свою вину. Слава богу, время еще есть...
   Он уже вбегал по ступеням. Привратница окликнула его:
   - Ваша мама была на волоске!.. Она разбилась...
   Он не дослушал. Помчался, как безумный, вверх по лестнице.
   Открыла ему Сильвия. У нее было суровое лицо... Он спросил задыхаясь:
   - Что с мамой?..
   Она сказала:
   - Соизволил, наконец, вернуться?.. Тебя ждали целый день.
   Марк бесцеремонно оттолкнул ее и прошел.
   Он открыл дверь в комнату матери Она лежала с  перевязанной  головой.
Он не то пролепетал, не то крикнул что-то. Аннета, увидев, что он взвол-
нован, быстро проговорила:
   - Пустяки, мальчик... Это все по собственной глупости. Я упала.
   Но встревоженный Марк ощупывал ее, трепеща.
   Сильвия отстранила его:
   - Да оставь же ее в покое! Так ты ее еще больше волнуешь!
   И она не без злорадства стала  рассказывать  о  происшедшем.  Аннета,
вглядываясь в лицо сына, поправляла ее, стараясь ослабить впечатление от
ее слов, пыталась шутить, во всем винила  себя.  (Вот  чего  Сильвия  не
рассказала ему.)
   После ухода сына Аннета совсем обезумела. Она твердила:
   "Он уйдет от меня".
   Она уже ни на что не надеялась. Чтобы убить время, она заставила себя
работать.
   "Уйдет или нет, а раскисать нельзя".
   И Аннета, как ни была разбита, задала себе урок: сделать  генеральную
уборку. Налощила пол, навела блеск на медную посуду и взялась  за  окна.
Стоя на маленькой стремянке, она протирала стекла открытого окна,  выхо-
дившего на улицу, потом стала прикреплять занавески... Лестница ли  сос-
кользнула, или Аннета на несколько секунд потеряла сознание? Что это бы-
лоследствие переутомления и тревоги или, быть может, один из тех  стран-
ных обмороков, какие бывали у нее иногда и проходили так быстро, что она
не успевала их заметить? Очнувшись, Аннета увидела, что лежит  на  полу.
Она чуть не выпала на улицу, но лестница скользнула, повалилась набок  и
закрыла окно, разбив стекло. Лоб и рука у Аннеты были в крови; когда она
попыталась подняться, то поняла по боли в лодыжке, что у  нее  вывихнута
правая нога. На звон разбитого стекла, осколки  которого  посыпались  на
улицу, прибежала привратница. Она позвала Сильвию.
   Аннете было больно, но сильнее боли была в ней злость на  неожиданное
происшествие Именно сегодня несчастный случай  был  для  нее  непозволи-
тельной роскошью. Сегодня ей было особенно тяжело нуждаться в помощи,  а
еще тяжелее производить впечатление, будто она молит  Марка  о  жалости:
она считала это гнусным, оскорбительным и для себя и  для  него.  Аннета
напрягала все силы, чтобы остаться на ногах, но боль  взяла  верх,  силы
изменили ей, она дала уложить себя. Это было для нее унижением. Она пов-
торяла:
   "Что он скажет, когда придет?"
   Сильвия вырвала у измученной сестры терзавшую ее тайну.  Она  узнала,
что Марк решил повидаться с отцом, и нашла, что глупо  было  со  стороны
Аннеты все открывать сыну, - она  забыла,  что  сама  приняла  косвенное
участие в этом деле. Но было бы неуместно донимать сестру упреками в та-
кую минуту, и весь ее гнев обратился на Марка. Она, как и  Аннета,  нис-
колько не сомневалась, что мальчик расстанется с ними. Она знала, что он
себялюбив, тщеславен и, не колеблясь,  ради  собственного  удовольствия,
поступится другими. От этого она любила его не меньше. Даже еще  больше.
Она узнавала в нем себя. Вот почему она ему не  прощала.  И  никогда  не
простит, если он расстанется с ними. Если?.. Дело уже сделано!  Раз  его
до сих пор нет, ясно, что он остался у Бриссо, что он  у  него  обедает.
Она не допускала никаких уважительных причин  этого  опоздания,  никаких
случайностей. Она была несправедливее, чем Аннета и Марк, вместе взятые.
   Теперь, когда Марк пришел, неприязнь сквозила в каждом ее взгляде,  в
каждом слове. Марк, не отличавшийся терпением, весь ощетинился,  отвечая
враждой на вражду. Но Аннета в своем смирении перед сыном думала  только
о том, чтобы ее простили. Можно было подумать, что она заболела по своей
вине. Тон Сильвии коробил ее больше, чем Марка. Она перебила ее.
   - Полно, полно!.. - сказала она. - Не надо говорить обо мне! Это  не-
важно...
   А что же важно?.. Марк знал. Аннета тоже. Да и Сильвия знала. Но  она
заупрямилась - не уходила, а Марк не хотел говорить  в  ее  присутствии.
Аннета молила ее взглядом, Сильвия прикидывалась, что ничего не  замеча-
ет... И вдруг швырнула полотенце, которое было у нее в руках, молча под-
нялась и ушла.
   Мать и сын остались с глазу на глаз. Они ждали. Как и с чего  начать?
Марк смотрел на Аннету. Она избегала его взгляда; она  боялась,  что  ее
глаза скажут все, и не хотела этого, не хотела оказывать давление на сы-
на.
   Марк шагал взад и вперед по комнате. У него перехватило  дыхание,  он
не мог начать рассказ о пережитом за день. Он еще раз бросил  взгляд  на
неподвижно распростертую мать, смотревшую в окно. Остановился... Подошел
к ней, бросился на колени, прижался щекой к одеялу. Целуя прикрытые ноги
Аннеты, он стиснул ее руки, вытянутые вдоль тела, обеими руками  и  ска-
зал:
   - Ты мне отец и мать. Аннета отвернулась к стене и заплакала.
 
 
   ЭПИЛОГ
 
   Ты владеешь кораблем Человечности.
   Переплыви же реку Скорби!
   Безумец, теперь не время спать!..
 
   Открыты все затворы, все шлюзы. Без конца текут людские  волны.  Ушли
уже двадцатилетние. Призваны девятнадцатилетние. Завтра будут взяты  во-
семнадцатилетние. На очереди Марк.
   Об этом думали и мать и сын. Но не говорили. Аннету пугала не  только
война, ее пугало молчание Марка. Она боялась узнать, о чем он думает.  А
если боялась - значит, знала.
   Кому поведать свой страх? Если бы он касался только ее,  она  затаила
бы его. Но дело касалось Марка. С кем  посоветоваться?  С  Сильвией?  Та
сразу по своей привычке воскликнула:
   - Война? Война кончится меньше чем через полгода. Боши выдыхаются.
   Аннета возразила:
   - Это ты говоришь каждые полгода.
   - Но теперь это уж ясно как день, - уверенно сказала Сильвия.
   - Твоей веры мне недостаточно, - сказала Аннета.
   - Да и мне, раз на карте судьба Марка, - сказала Сильвия. - Пока  ре-
шалась судьба других, можно было обманываться: это было не так уж важно.
Но когда настал черед нашего мальчика, ошибка - это преступление. Правда
твоя. Что, если война затянется?.. Разберешь разве этих  идиотов?  Дума-
ешь, дело подходит к концу, а оно начинается  сначала.  Вот  уж  и  янки
вступили в хоровод! А потом явятся Китай и папуасы! Ну и пусть  бы  себе
плясали на здоровье! Но наш Марк не будет участвовать в этой пляске!
   - Каким образом?
   - Не знаю. Но они его не возьмут. Если война  пожирает  наших  мужей,
друзей, любовников, на это еще можно согласиться: они свое от жизни взя-
ли! Но наше дитя - оно наше, для нас, оно у меня, я его держу  и  никому
не отдам...
   - Все матери отдают своих сыновей.
   - А я своего не отдам.
   - Своего?
   - Нашего. Он принадлежит нам обеим!
   - Какими же средствами ты удержишь его?
   - Средств тысячи.
   - Назови хоть одно.
   - У нас есть друзья... Скажем, твой Филипп Виллар... ведь  он  теперь
военный хирург, генеральный инспектор армии!.. Ему ничего не стоит найти
для Марка безопасное местечко.
   - И ты думаешь, я обращусь к нему с такой просьбой?
   - А почему нет? Тебе совестно? Какая гордая! Я бы не  постеснялась!..
Если бы это понадобилось для спасения моего мальчика, ты думаешь,  я  бы
не отдалась первому встречному?
   - Нет той гордости, истинной или ложной, - сказала Аннета, -  которую
я не попрала бы ради своего сына!.. Но ради сына, ради его блага.
   - А это не его благо?
   - Его благо не может быть в том, чтобы я себя обесчестила. Ведь  я  -
это он. Он не простил бы мне этого. И я не простила бы себе такой унизи-
тельной для него попытки.
   - Выходит, что спасти - значит унизить его?
   - Если бы меня спасли такой ценой, я почувствовала бы себя униженной.
   Сильвия рассердилась.
   - Хороша мать!.. Плевать мне было бы на то, унижен он или нет,  прос-
тит или нет. Лишь бы только его спасти!.. Ладно! Если ты этого не сдела-
ешь, так сделаю я...
   Аннета крикнула:
   - Я запрещаю тебе!
   - Ты ничего не можешь мне запретить.
   - А ты думаешь, этого достаточно - избавить его от опасности?
   - Чего же ты еще боишься? Аннета боялась, что Марк  сам  накличет  на
себя беду.
   Марк запирался со своими книгами, думами. Несмотря на  душевную  бли-
зость, которая теперь связывала сына с матерью, Марк проводил дни у себя
в комнате молча, и Аннета уважала его одиночество. Она ждала,  когда  он
придет к ней сам. Она понимала, какой  глубокий  процесс  совершается  в
нем. Процесс созревания и очищения. Кризис, тянувшийся целых четыре  го-
да, кончается.
   Марк упорно стремился довершить начатую им строгую самооценку; он су-
дил самого себя, как и других, безжалостно. Чтобы смирить жгучие потреб-
ности своей бунтовавшей природы,  он  подчинил  ее  суровой  дисциплине:
строгая жизнь, строгая мысль. Последние бои с самим  собой  были  не  из
легких. Он вышел из них разбитый и обожженный страстным стыдом и  муками
совести, но под пеплом осталось твердое, здоровое, неповрежденное ядро.
   Он подверг проверке все мысли, впитавшиеся в его юный, преждевременно
созревший мозг: те, которые он почерпнул в книгах, у философов, у  влас-
тителей дум его поколения. Устояло лишь очень  немногое.  Жалкие  крохи.
Остальное - пустые слова, не облеченные живой плотью. Ни  одно  из  этих
слов не стало делом. Кроме одного. Оно, это слово, отлито из железа, оно
- продукт века машин, оно превратило человечество тоже в безвольную  ма-
шину, внутри которой один класс, слепо, как молот, крушит другой. Ни од-
ного свободного действия. Ни одного действия, идущего из души. Ни  одной
свободной души, которая претворила бы в действие свои чувства. Нет воли,
которая высвободилась бы, как молния, из облака мысли, из скопления дви-
жущейся материи.
   Но огонь бежит под облаком, под остывшей корой, в воздухе, в земле  и
в воде...
   Как-то вечером Марк взял Генделя (сквозь призму его мировоззрения  он
читал священные книги). В "Израиле" он  прочел:  "Er  sprach  das  Wort"
[81].
   И он услышал это слово.
   Дом, капля за каплей, исходил кровью.
   Лихорадочная погоня за барышом вот уже четыре года поддерживала  Нюма
Равусса, владельца кабачка и дровяного склада, жившего в первом этаже. И
он преуспевал. Этот субъект нагулял тройной слой жира; багровый, потный,
шумливый, он шаркал стоптанными башмаками и, казалось, лопался от  пере-
избытка золота и здоровья. Теперь, набив свою мошну, он дожидался  возв-
ращения сына, чтобы сесть, как Филопомен, на землю, которой он  обзавел-
ся... Но сын не вернулся. Труп Кловиса повис где-то на колючей  проволо-
ке. В то утро, когда получилось это известие, снизу поднялся,  разносясь
по дому рев - рев быка, которого убивает неумелый мясник... Для чего  он
трудился, для чего накопил кучу  денег!..  Толстяк  свалился,  сраженный
апоплексическим ударом... Потом он, с затекшим глазом, еле ворочая  язы-
ком, опять появился, на дровяном складе. Но его уже не было слышно: боч-
ка рассыпалась.
   Затем в доме узнали, что кроткая Лидия умерла во время эпидемии грип-
па в Артуа, в госпитале, где она ухаживала за ранеными под  перекрестным
огнем двух армий. Давно уже она ждала этого часа!  Она  воссоединится  с
женихом... Увы! Если бы она верила в это так, как жаждала верить! Но это
не так просто, как думают эти бедные люди: захоти - и поверишь! Воля от-
пирает все двери души, но останавливается у самой последней, а в  ней-то
и вся сила для души, которая чего-нибудь стоит!.. Боже мои! Если бы уве-
ровать, что существует хотя бы ад, где ты будешь вечно -  гореть  вместе
со своим возлюбленным!.. Но верила она или  нет,  теперь  она  освободи-
лась... Или этот нежный цветок, возвращенный в землю, чтобы питать собою
другие цветы, которые тоже поглотит смерть, так и не найдет свободы?
   А затем вернулся сын Кайе (Гектор), изувеченный на  поле  славы,  без
носа и без челюсти (государство великодушно преподнесло ему другую,  па-
тентованную, с гарантией на два, самое большее на три года, при  условии
осторожного обращения). У него дрожали руки, плохо слушались ноги, как у
ребенка, который учится ходить. Зато он был награжден орденом. Мать  об-
волакивала его своим нежным, сострадательным взглядом; она все  же  была
счастлива и гордилась сыном. Он опирался на руку старушки, когда они вы-
ходили, ковыляя, на свою обычную прогулку. Им жилось трудно. Но,  запас-
шись терпением, можно было кое-как свести концы с концами.  Мать  и  сын
Кайе полагают, что все еще сложилось очень удачно.
   Жозефен Клапье, ставший блюстителем нравов в тылу, израсходовал  свое
драгоценное здоровье и даже свой разум на этой благородной  службе.  Все
отступники отличаются склонностью к преувеличению.  Клапье  так  кичился
своей новой деятельностью и так яростно преследовал своих бывших  сорат-
ников-пацифистов, их веру и взгляды, которые он еще так недавно сам  ис-
поведовал, что в конце концов вообразил гонимым себя! Он считал себя не-
винно оскорбленным, когда те, кого он преследовал, отвечали ему  презри-
тельным молчанием и поворачивались к нему спиной. Он вопил,  что  в  его
лице поругано отечество. Это было опасно для других. И для него тоже. Он
легко мог угодить в сумасшедший дом.
   А Брошон, страж дома, названный, как  Эвмениды,  в  противовес  своей
сущности, стражем мира, процветал.
   Марк, проходя мимо швейцарской, говорил матери:
   - У меня такое впечатление, что мы находимся на Пэр ла Шез. Ты видишь
этого кладбищенского стража?.. Давай, мама, скорей поднимемся в наш  ко-
лумбарий!
   - Поднимемся, голубок! - улыбаясь, говорила Аннета.
   Они иносказательно обменивались грустными мыслями, она -  с  оттенком
жалости, он - с оттенком гадливости к этой пещере Полифема - к дому, го-
роду, миру, где каждый из заключенных терпеливо ждет своей очереди  быть
съеденным.
   - А теперь, - сказал Марк, - пришел и мой черед.
   Аннета уцепилась за его руку:
   - Нет! Не говори этого!
   Но она раскаивалась, что не дала ему высказаться.
   Надо, наконец, узнать, на что он решился.
   Марк молча смотрел на мать. Сидя у ее ног на низком  табурете,  обняв
руками поднятые колени, он долго не отрывал  от  нее  полного  решимости
взгляда. А она впилась в него глазами... Боже, до чего  она  приросла  к
нему!.. Но он больше не будет злоупотреблять этим. Она - его сокровище.
   Марк улыбнулся Аннете и сказал:
   - Странно! Оба мы до войны не были пацифистами.
   - Забудь это слово! - сказала Аннета.
   - Ты права. Его осквернили. Все те, у кого оно не  сходило  с  языка,
отреклись от него.
   - Если бы у них хватило искренности отречься! Но,  изменяя  ему,  они
продолжают носить личину.
   - Пусть! - сказал Марк. - Но мы, отрицающие  войну,  прежде  не  были
против нее. Я помню, что вначале радовался ей. А ты приняла ее.  Что  же
изменило нас?
   - Ее мерзость, - сказала Аннета.
   - Ее лживость, - сказал Марк.
   - Когда я увидела, - продолжала Аннета, - это презрение к  слабым,  к
разоруженным, к пленным, к людскому горю, к священным чувствам, эту игру
на низменных инстинктах, насилие над совестью, страх перед  общественным
мнением, этих баранов, которых гримируют под героев и которые становятся
героями именно потому, что они бараны, этих добрых людей,  которых  зас-
тавляют убивать, эту безвольную массу, которая не понимает сама  себя  и
позволяет горсточке безумцев увести себя, - я содрогнулась  от  стыда  и
боли!
   - Когда я увидел, - сказал Марк, - эту омерзительную  войну,  которая
прячет свою звериную морду, это стадо оборотней, этих хищников, выступа-
ющих под маской Правд и под шумок залезающих в чужие карманы, это жесто-
кое рабство, которое рассчитывает околпачить нас,  козыряя  выхолощенным
словом "свобода", этот ханжеский героизм, я рассмеялся им в лицо!
   - Не дразни их! - сказала Аннета. - Их целое сонмище.
   - Конечно! Нет подлее тирана, чем миллион подлецов, собравшихся вмес-
те.
   - Они не ведают, что творят.
   - А пока они этого не узнают, пусть их посадят на цепь!
   - Ты слишком жесток, дорогой мой. Надо их пожалеть. Ведь они и так на
цепи! Они всегда были на цепи. Это и есть чудовищная ложь демократии. Им
твердят и под конец вдалбливают, что они - его величество народ, а обра-
щаются с ними, как со скотом, который ведут на продажу.
   - Я не могу жалеть ее величество глупость.
   - Даже самый глупый - мой брат.
   - Брат - это пустой звук! Я брат собаке, которая роется в куче  мусо-
ра. Но что общего между нею и мной?
   - Жизнь.
   - Да, то, что умирает. Этого недостаточно.
   - А что же есть помимо нее?
   - И ты еще спрашиваешь, ты, которая обладаешь этим? Есть то,  на  что
не может посягнуть ни жизнь, ни смерть: зерно вечности.
   - Где оно, это зерно? Увы! Я не нахожу в себе ничего вечного.
   - Но все, что ты делаешь, что ты собой представляешь, ты бы не  дела-
ла, ты бы не представляла, если бы в тебе не было этого зерна.
   - Это уж очень мудрено для меня, дитя мое. Я делаю то, что мне  подс-
казывает чувство. Я это делаю добросовестно и  подчас  обманываюсь.  Но,
сознаюсь, я все еще не научилась разбираться в этом. А может быть, и  не
нужно мне разбираться.
   - А мне нужно. Я должен понимать, куда я иду, чтобы идти  туда,  куда
хочу.
   - Чтобы хотеть идти, куда ты идешь...
   - Пусть так! Я хочу видеть.
   - И что же ты видишь? Чего ты хочешь? Куда идешь?
   Он не отвечал.
   Аннета собрала все свое мужество и срывающимся голосом спросила:
   - Если война придет за тобой, что ты ей скажешь?
   - Я скажу ей: "Нет!" Аннета ждала этого удара. И,  получив  его,  она
протянула руки, но слишком поздно, чтобы отвести его.
   - Только не это!
   - Ты хочешь, чтобы я сказал ей: "Да?" - спокойно спросил Марк.
   - Нет! И этого не хочу! - ответила Аннета.
   Марк смотрел на мать, охваченную смятением (а ведь пора бы ей  подго-
товиться к ответу!), с уважением, с состраданием. Он ждал, что она  раз-
берется в своих мыслях. Но вместо логических доводов она могла  ответить
ему только потоком взволнованных и страстных восклицаний:
   - Нет! Нет! Только ничего не решай! Ты еще не можешь знать, не можешь
сам составить себе мнение об этом. Подожди! Было бы преступно  поставить
под угрозу всю жизнь этим "нет", этим слишком поспешным решением,  реше-
нием ребенка, который еще не жил.
   - Но ты ведь жила?
   - Я, я женщина, я не знаю, я не уверена. Никто меня не  направлял,  я
слушалась только своего инстинкта и сердца. Этого недостаточно.
   - Да, недостаточно. Но когда же будет достаточно?  Кто  посмеет  ска-
зать, даже в конце жизни, что он знает, что он уже уверен,  что  он  все
продумал? Неужели человек обречен вечно  откладывать  свои  действия  на
завтра? Откладываешь со дня на день, но вот приходит последний день -  и
ты оказываешься униженным, опустошенным, развращенным,  как  большинство
людей. Когда же мне будет дано право существовать?
   Аннета не хотела слушать. (Она слышала слишком хорошо!)
   - Ты не имеешь права уничтожать себя.
   - Не уничтожать я хочу. Я хочу строить.
   - Строить что? И для кого?
   - Прежде всего для себя. Чистое жилище, где я мог бы дышать. Я не вы-
нес бы жизни в грязной конуре лжи, где живут многие... Я,  пожалуй,  был
резок, говоря с тобой... Ты называешь меня жестоким. Я жесток. Но как же
иначе помогать людям, которых жалеешь? Ведь дом надо строить и ради них.
   - Но его же не выстроишь в один  день.  Чтобы  строить,  надо  самому
прочно обосноваться на земле.
   - Надо создать прочный фундамент. Самое высокое здание  начинается  с
закладки камня. Eris Petrus! [82] Я - камень.
   - Ты - Марк. Ты принадлежишь мне.
   - Я - от тебя. Я тот, кого ты создала.
   - Но ты жертвуешь мною! Ты не имеешь права.
   - Мама, тут уж вина твоя. Ты требовала от меня искренности. Т