нате, не подозревал, что прощупываются все его  движения,  и
давал себе волю. Безглазые, но цепкие щупальца обшаривали его сверху до-
низу. Марк всегда находился в возбужденном состоянии и говорил вслух сам
с собой не только во сне. Когда он полагал, что никто его не слышит,  он
не сдерживал своего кипения. В такие минуты у него вырывались обращенные
к кому-то слова - слова, полные ненависти,  обрывки  фраз  возникали  из
темноты, как гребни волн, сверкающие на солнце (то была беседа Иакова  с
ангелом). Настороженный слух нырял, как чайка, в солнечную пену  слов  и
проникал в глубину души. Сначала Ася прислушивалась лишь к тембру голоса
и представляла себе губы, как по запаху можно себе представить плод. По-
том она в темноте пыталась представить себе  все  тело.  Она  обнюхивала
его. Не по влечению, а в силу животного инстинкта самки и  от  безделья.
Наконец изучение было закончено. Существо, жившее рядом, она  уже  знала
по запаху, вкусу и слуху. Тогда у нее появилось желание  рассмотреть  не
спеша, de visu [124], тот образ, который она себе создала.  Она  его  не
искала, но однажды вечером встретила его на лестнице и  постаралась  ос-
таться незамеченной. Она его увидела и сразу узнала приказчика  с  улицы
Комартен, который уличил ее в краже; она вспомнила волчью яму, в которую
попала, и руку, которая ее выпустила. (В эту минуту, склонившись над из-
головьем Марка, который горел в лихорадке, она  смотрела  на  эту  руку,
красивую, молодую руку с длинными пальцами, которые  тогда  держали  ее,
как в тисках, и ласково погладила ее.) Что касается всего остального, то
реальный образ не показался ей очень далеким от  того,  какой  она  себе
создала. В таких случаях реальное мгновенно подменяет воображаемое и во-
ображение не может себе представить, что когда-нибудь видело его иным.
   Во всяком случае, с этого дня сосед заинтересовал се  еще  больше,  и
она стала следить за его судьбой еще более  напряженным  взором,  вернее
слухом. Ее поражала серьезность этой юной натуры, а собственный опыт по-
мог ей увидеть все сокровенные закоулки этого нечеловеческого одиночест-
ва, подобного ее одиночеству, и все  страдания,  которым  сопротивлялась
стоическая гордость Марка. Теперь, когда она порой  заставляла  себя  не
спать, чтобы во сне не выдавать своих тайн, она следила за тайнами чужо-
го сна и за приливами все усиливавшейся горячки. Она видела, что  неотв-
ратимый недуг надвигается на молодое существо, что он  кружит  над  ним,
как коршун, и круги становятся все уже. Она  знала,  что  настанет  час,
когда ей надо будет вмешаться.
   Час настал. Она пришла.
   Она видела много болезней в жестокие времена исхода, когда ее кружило
в водовороте разгромленной и бегущей армии; много приходилось ей  ухажи-
вать за ранеными, часто пользовалась она средствами, которые  предостав-
лял счастливый случай, вернее - случай несчастный, случай самый гнусный;
знала она все горести и весь стыд изувеченных тел, -  никакое  страдание
уже не могло застать ее врасплох. Она не сочла нужным пригласить  врача.
Она решила, что справится сама. Марк с таким же успехом выздоровеет либо
умрет у нее на руках, как и на руках доктора. Она судила о других по се-
бе, и пришла к мысли, что надо прежде всего уберечь его от  больницы,  а
больница - первое, что предписал бы врач... Нет, уж если умирать,  то  в
одиночку. Это последняя роскошь.
   Она применила сильнодействующие отвлекающие  средства:  горчичники  к
бедрам и лед на голову. Она ухаживала за Марком, кормила  его,  умывала.
Ничто не вызывало в ней брезгливости. Комната была грязная, воздух спер-
тый. Окно выходило во двор и упиралось в стену. Изъеденная проказой сте-
на стояла так близко, что если высунуться из  окна,  можно  было  дотро-
нуться до нее рукой. В угловой комнате, где жила Ася, окно  выходило  на
улицу. Ася открыла - взломала дверь, которая соединяла  обе  комнаты,  и
перенесла больного к себе. Он был выше ростом. Его длинные,  худые  ноги
свешивались, одна рука волочилась по земле. Он  был  похож  на  молодого
Христа, тело которого полагают во гроб. Ася несла его, согнувшись, широ-
ко расставив сильные ноги, выпятив нижнюю губу, стиснув  зубы,  нахмурив
брови и не сводя строгих глаз с доверившегося ей тела. Что-то  материнс-
кое проснулось в ее пустой груди, в которой, после того как от нее отор-
вали ротик убитого ребенка, иссякло молоко человеческой нежности.  Пере-
сохший родник оживал. Больной был в беспамятстве;  она  уложила  его  на
свою постель. Ночью, в минуту проблеска сознания, он открыл глаза и, как
утопающий, позвал: "Мама!" Он увидел, что находится в  чужой  комнате  и
над ним склонились красивые уста, от  которых  исходило  утешение.  Уста
сказали ему с жалостью: "Да, мой мальчик... - и поцеловали его  в  сухие
губы.
   Она убрала оставленную комнату. В течение  нескольких  недель,  пред-
шествовавших болезни Марка, там набралось много грязи, по всем углам ва-
лялись клочки бумаги. Во время своих ночных дежурств она подобрала их  и
привела в порядок. Среди них оказалось много писем. Ася их прочла. Чело-
век, лежавший в ее постели, был ее добычей, - пусть кратковременной,  но
ведь принимается во внимание только настоящая минута; что было раньше  и
что будет после - это не имеет значения. Все, что принадлежало пленнику,
составляло часть добычи.
   Много писем было от "мамы". Из твердого, четкого почерка, который ле-
тел вперед, как птица, знающая свой путь, - широкими и правильными взма-
хами крыльев, - возникал и запечатлевался в глубине Асиных глаз  страст-
ный образ Аннеты. С каждой страницей, которую переворачивали пальцы зах-
ватчицы, гордый и нежный образ этот становился  все  яснее.  Вскоре  обе
женщины стояли лицом к лицу и мерили друг  друга  взглядом.  Они  ничего
друг другу не сказали. Ася сложила письма и начала обнюхивать  незнаком-
ку. Она взвешивала силу ее любви и ее силу боевую -  силу  жизненную.  В
этом-то она разбиралась. И она не ошиблась. Человек, лежавший в  комнате
рядом, становился ей дороже потому, что происходил от этой женщины...
   По письмам матери Ася представляла себе письма сына. Она проникала  в
самые укромные уголки этого мрачного, вечно боровшегося  сердца,  стара-
лась уяснить себе порывы ярости, которые вызывали в нем весь  мир  и  он
сам, его врожденную чистоту и грязь его повседневной жизни,  от  которой
его самого тошнило, его слабости и его поражения, которые делали его бо-
лее близким ей, более человечным... И его  полную  откровенность  с  ма-
терью, которая с чисто мужским пониманием раскрывала человеку  его  сущ-
ность и успокаивала его. У Аси шевельнулось ревнивое чувство к этой жен-
щине... И это было для нее первым признаком того, что она полюбила.
   Она поняла этот знак. От нее не ускользнуло ничто из того, что скрыт-
ная, замкнутая натура девушки пыталась утаить от нее самой.  Она  пожала
плечами. Стоя перед кроватью, она смотрела на  Марка.  Болезнь  все  еще
держала его в тисках. Несмотря на заботливый уход,  ему  становилось  не
лучше, а хуже. Грозила роковая развязка.  Рука  Аси  погладила  пылающий
лоб, затем, под одеялом, осторожным движением сжала ноги.  Подумав,  Ася
бросила взгляд на письма, лежавшие на столе, вышла из дома и послала ма-
тери телеграмму.
   Аннета находилась с Тимоном в Англии. Когда ей подали краткую и  бес-
пощадную телеграмму без подписи, она зашаталась. Тимон взял у нее из рук
листок, прочитал. (У нее не было сил говорить.) И этот суровый  человек,
который и бровью не повел бы, если бы на его глазах погибал целый народ,
проявил неожиданную доброту. Аннета растерялась; она набросила на  плечи
пальто и хотела бежать на ближайший вокзал, забыв все - деньги, паспорт,
вещи. Он удержал ее и заботливо усадил.
   - Полно, дружок! Не теряй голову! Соберись в дорогу, но спокойно!  Не
пройдет и четырех часов, как ты увидишь своего мальчика.
   Он позвонил на аэродром и распорядился немедленно подготовить к выле-
ту его аэроплан. Он проводил Аннету в автомобиле. По дороге он ее  успо-
каивал с грубым добродушием, которое  не  успокаивало  ее,  но  трогало.
Расставаясь, он был взволнован, хотя и старался не показывать этого.
   - Ты его спасешь! - убеждал он. - Но потом возвращайся! Продержусь ли
я до тех пор?
   - Тебе-то ничто не грозит... - сказала она (его слова испугали ее, но
страх был отдаленный, она думала о другом).
   - Я сам себе буду грозить... - возразил он,  -  как  только  останусь
один. Ты это отлично знаешь. Если бы не ты, разве я  бы  продержался  до
сегодняшнего дня?
   Заметив, что мысли Аннеты уже далеко, он сказал:
   - Ну, спасибо тебе! Ты сделала больше, чем я мог ждать. И не  вспоми-
най ни о чем, что пачкало меня в твоих глазах.
   - Я помню только нашу дружбу. У нее всегда были чистые руки.
   - Ну так дай же мне твои руки! Они обменялись рукопожатьем... Загудел
мотор. Она взглянула на Тимона: лицо атлета, над которым скульптор рабо-
тал не резцом, а кулаками, с печатью грубых страстей  (и  благородных  и
низменных), с бычьим лбом и тяжелыми  глазами,  упорный  взгляд  которых
впитывал в себя ее образ, как губка. Она приблизила к нему свое  лицо  и
сказала:
   - Давай поцелуемся! Дверь комнаты была открыта. Асю нисколько не тре-
вожило, что кто-нибудь может войти. У нее нечего было  украсть.  Соседей
она не ставила ни во что. Но когда вошла мать (она узнала ее  с  первого
взгляда), Ася была удивлена: она не ждала ее так скоро. Они  не  обменя-
лись ни единым словом. Аннета прошла  прямо  к  постели,  даже  не  сняв
пальто, и бросилась к сыну. Но так, как умеет это  делать  только  мать:
она обняла его страстно и вместе с тем так нежно, что  прикосновение  ее
было похоже на легкий ветерок, который ласкает выгоревшую траву на лугу.
Пылавшее в огне тело больного почувствовало облегчение.  Губы  зашевели-
лись. Он вздохнул. Аннета приподняла его горячую голову, а  затем  снова
бережно положила на подушку. Обернувшись, чтобы снять пальто, она увиде-
ла женщину, которая продолжала стоять, полная решимости не уступать сво-
его места. Скрестились быстрые, прямые и суровые взгляды. Аннета спроси-
ла:
   - Это вы телеграфировали мне? Ася, не шевельнувшись, ответила:
   - Да, я.
   Аннета протянула ей руку. Ася пожала ее. В обеих руках не было тепло-
ты. Они заключали договор. Аннета вошла в соседнюю комнату, жестом пред-
ложив Асе следовать за ней, и попросила:
   - Расскажите! Конечно, у матери свои права. Но они столкнулись с пра-
вами, которые присвоила себе Ася. И Асю возмутило то бессознательно  по-
велительное, что было в этом голосе и жесте. Последовало  несколько  се-
кунд немой схватки между двумя волевыми женщинами. Они, пожалуй, сами не
отдавали себе в этом отчета, но каждая напряглась, как лошадь, у которой
крепко натянули поводья. Затем одна из лошадей сдалась. Ася  заговорила.
Она кратко описала ход болезни. Она не сказала, какие у нее отношения  с
Марком. Но ей доставило смутное удовольствие сообщить этой женщине,  что
ее сына она уложила в свою постель. Покуда она говорила, Аннета  быстрым
взглядом окинула обе комнаты. Она не сомневалась, что эта женщина-любов-
ница Марка. Аннета была свободна от предрассудков, и Ася тотчас переста-
ла быть для нее чужой. Аннета вдруг начала держать себя с ней менее  на-
тянуто. Ася не понимала, в чем дело. Строгие глаза, смотревшие  на  нее,
смягчились, а она продолжала держаться холодно, замкнуто.
   Обе не старались сейчас лучше понять друг друга.  Надо  было  спасать
человека. И ради этого они объединились. Каждая решила обменяться с дру-
гой своим опытом. Аннету поразила уверенность Аси. Ася все делала с  хо-
лодной точностью, быстро, не задумываясь. Ни одного лишнего движения.  В
присутствии матери она действовала так, словно  была  здесь  одна,  нис-
колько не стесняясь. Она обращалась с этим жалким и  беспомощным  телом,
точно санитар, который смотрит на больного как  на  свою  собственность.
Аннета была шокирована и вместе с тем пленена. То, что делала Ася, каза-
лось ей бесчеловечным, но она не могла не видеть, что  это  правильно  и
полезно. Она чувствовала ее превосходство и невольно покорялась ей, ког-
да та кратко, отрывисто приказывала:
   - Подержите ногу! Поднимите ему поясницу! Да вы что, не видите?
   Аннета тоже умела ухаживать за больными (какая женщина  в  Европе  не
научилась этому за годы войны?), но руки выдавали ее волнение, когда они
прикасались к сыну. Она восхищалась бесстрастной точностью всех движений
Аси. Эта бесстрастность тем более удивляла ее, что она очень скоро заме-
тила, какие страсти и какая неистовая сила наложили  свой  отпечаток  на
лицо Аси. Благодаря вспышкам молнии, которые по  этому  лицу  пробегали,
Анкета поняла лучше, чем сама Ася, и прежде, чем признала это сама  Ася,
что молодая женщина завладела ее сыном.
   Они поделили между собой ночные дежурства. Каждая по очереди сидела у
постели Марка, а затем отдыхала. Ася не спала все предшествующие ночи  и
сразу свалилась, как мертвая. У Аннеты было время о многом подумать, по-
куда она прислушивалась к лихорадочному дыханию двух существ. Одно дыша-
ло неровно и прерывисто, другое - торопливо и шумно:  так  ест  человек,
который спешит поскорее съесть свою порцию. И действительно, едва наста-
ло время смениться, Ася мгновенно проснулась. Она пришла занять место  у
изголовья Марка и заставила Аннету лечь в постель, еще теплую  после  ее
сна, полного бредовых видений.
   Прошло несколько тревожных дней - и к Марку вернулось  сознание.  Еще
затуманенные глаза его просветлели и остановились на нежном лице матери.
Он улыбнулся, и для нее это была радость. Но его  взгляд  ощупывал  все,
что было вокруг, и встретил за спиной Аннеты нахмуренные брови и сверка-
ющие глаза Аси. Взгляд застыл, удивленный, вопрошающий, и  старался  ра-
зобраться. Он вернулся к глазам матери, и она прочла в  них  недоумение.
Ася стояла за ее спиной и молчала... Стало быть, они даже не знают  друг
друга? Аннета молча наблюдала. Недоверчивая замкнутость Аси не допускала
никаких расспросов. Ася продолжала перекладывать Марка на подушках,  во-
рочать его, распоряжаться им, как если бы имела на  него  все  права.  А
Марк молча подчинялся и не смел ни о чем спрашивать: его точно  заколдо-
вало необъяснимое присутствие чужой женщины. Он силился найти разгадку и
обращался к минутам просветления, какие бывали у него в  бреду.  У  него
было странное опасение, что если он начнет расспрашивать, видение исчез-
нет. После долгих бесплодных усилий он напал на след. Луч  света  проник
во тьму. Ему, однако, надо было удостовериться. Но стесняло  присутствие
матери. Наконец он улучил минуту, когда мать отошла и Ася склонилась над
ним. Он прошептал:
   - Вы моя соседка? Вы живете рядом?
   - Это вы живете рядом, - ответила она. - Сейчас вы у меня.
   Он не заметил этого... Он обвел взглядом  комнату.  К  голове  прилил
теплый поток, порозовел лоб. Ася погладила его своей крепкой рукой:
   - Ладно! Лежи спокойно! Будет у тебя время подумать!
   Все еще склонившись над ним, как бы для того, чтобы  взбить  подушку,
она в нескольких словах, не допускавших возражений, объяснила  ему,  что
произошло:
   - В этой комнате больше воздуха. Я тебя перенесла сюда. А теперь мол-
чи! Больше ни о чем не думай.
   Она говорила вполголоса и быстро. Но Аннета услышала властное обраще-
ние на "ты", которое своей пленяющей неожиданностью точно заворожило  ее
сына и приковало его к подушке. И когда,  обернувшись,  Ася  встретилась
взглядом с глазами другой женщины, она прочла в них все. И пусть! Ей не-
чего было скрывать! Но объясняться она не собиралась! И  Аннета,  уважая
ее молчание, ждала, когда незнакомка захочет разговориться.
   Так они и жили все трое, не открываясь один другому и  наблюдая  друг
друга. Марк постепенно изучал незнакомку, и  постепенно  его  охватывало
неизъяснимое влечение к ней. Каждая ее черта в отдельности была ему чуж-
да, казалась почти враждебной. А все вместе представляло  собою  сеть  и
неумолимо, петля за петлей затягивалось над ним, над его волей. Это  его
сердило, он упорно старался понять, в чем дело, складывал все свои  кри-
тические наблюдения, но сумма отличалась от слагаемых - Он замечал,  что
ему не хочется убрать ни одной подробности и не хочется что бы то ни бы-
ло менять. Каждая подробность была необходимой петлей  в  сети.  Женщина
эта была не из тех, которых любят, потому  что  нравится  их  рот,  нос,
грудь. Ее можно было любить или ненавидеть за то,  что  она  такая,  как
есть, единственная и неповторимая, утверждающая себя, свое "я" благодаря
своей жизненной силе. И каждая ее черта, красивая или некрасивая, - быть
может, в особенности  некрасивая,  -  покоряла  тем  сильнее,  что  была
свойственна ей одной: "Ты - это ты... И никто больше..."
   По молчаливому соглашению он редко обращался непосредственно к ней. И
никогда не отваживался говорить ей  "ты",  как  с  дерзким  бесстыдством
(можно даже сказать, с некоторым вызовом) говорила она. Аннета  помогала
им узнать друг друга. У обоих был достаточно чуткий  слух;  из  соседней
комнаты нетрудно было услышать, что говорит Марк,  оставшись  наедине  с
матерью. Но Ася следила за собой. Она уклонялась от  терпеливых  попыток
Аннеты поближе узнать ее, и уклонялась весьма искусно, без грубости:  ее
покоряли честные глаза и сердечность Аннеты. Ее увертки были тонки, - на
миг они словно приоткрывали какую-то даль, но все  тотчас  же  рассеива-
лось, прежде чем удавалось хоть что-то уловить, и  она  делалась  только
еще более загадочной. Но разочарование молодого  слушателя  вознагражда-
лось наслаждением, которое доставлял ему ровный и певучий голос. Это бы-
ло прекраснее и сладостнее, чем самое прекрасное тело. Он закрывал глаза
и наслаждался ее голосом, как если бы чувствовал его на губах или в  ру-
ке. Голос был горячий, насыщенный сладострастием. А потом женщина, гово-
рившая ему "ты", подходила к его изголовью и ворочала его своими нежными
руками, которые зажигали в нем огонь. Он  поворачивался  к  ней  спиной,
чтобы избежать соблазна открыть этот властный рот и завладеть им.
   Когда он оставался наедине с матерью, притворяться ему  бывало  труд-
нее. Его простодушно выдавали восстановленное здоровье и  желание,  про-
буждавшееся в молодом теле вместе с приливом сил. Быть может, он  втайне
был даже доволен, что из-за спины матери в него впиваются  глаза  незна-
комки, хотя говорил он, казалось, только с матерью. Аннета нисколько  не
заблуждалась. Полное доверие, которое как будто бы оказывал ей сын,  от-
носилось к ней лишь наполовину: "Ах ты, хитрец!.. Вот я тебя сейчас  по-
целую за нас обеих!.. Но это тебя не устраивает..."
   Марк говорил о себе, о себе, о себе... Он не хвастал.  Он  говорил  и
плохое и хорошее. Но он говорил с жадной и ненасытной страстью. А  гово-
рить со страстью о себе значит плутовать. Можно говорить "за", можно го-
ворить "против", - все равно забираешь себе весь свет и весь воздух.  Ты
пожираешь другого. Либо говоришь ему: "Съешь меня!" (что одно и то  же).
Не желая или не умея сознаться в этом, Марк жадно, наивно предлагал себя
упрямо сомкнутым устам незнакомки: "Откройтесь! Ешьте!" А рот был  голо-
ден и не оставлял ни кусочка.
   Она разрывала зубами и жевала, как только что раскрывшуюся почку, эту
пламенную, яростную душу, горькую и нежную. Душа была свежая и здоровая.
С запальчивой искренностью, которая трогала обеих женщин  и  вызывала  у
них улыбку ("Бедный песик! "), выставлял он напоказ и осуждал  свою  еще
не расцветшую, беспорядочную и полную противоречий жизнь. Но в этой жиз-
ни не было ничего порочного. Грязь пристала только к  шерсти  ("Идем,  я
тебя умою!.. "). А тело было чистое, как у новорожденного. Выздоровление
этому способствовало: ведь это второе рождение... Непроницаемая Ася мол-
ча сидела в соседней комнате и трепетала. Ей  обжигало  руки  неодолимое
желание коснуться этого бес