е обольщалась - она  чувство-
вала, что почва колеблется у нее под ногами. Она рада была опереться  на
Марка.
   Он пришел к ней недоверчивый, но соблазненный.  И,  как  и  следовало
ожидать, в этом бешеном карнавале наслаждений и распущенности, где  сме-
шались искусство, любовь, интрига и безумие, он сразу потерял голову. Он
пытался играть невозможную в его возрасте роль бесстрастного  наблюдате-
ля, который хочет все видеть, ничему не поддаваясь, чтобы сделаться  хо-
зяином жизни, - этакого Жюльена Сореля, который отощал от долгого недое-
дания и у которого кружится голова после двух глотков вина. От первых же
капель у него в голове началась пляска.
   Сильвия этого ожидала. Она ничего не сделала, чтобы погубить  его,  и
еще меньше - чтобы его уберечь. Она украдкой следила за  его  внутренней
борьбой: это ее забавляло, это ей нравилось, она узнавала в  Марке  свою
гордую Аннету. И втайне она отыгрывалась на сыне в том, в чем  не  могла
отыграться на матери: "Башня, берегись!.." Славная маленькая башня!  Она
ощетинивается в своей броне. Сильвия насмешливо аплодирует  ей.  Сильвия
настроена скептически. Она ждет, чем дело кончится. Она  отлично  знает,
что броня затрещит, что когда-нибудь эти стены в мгновение ока рухнут. И
она думает: "Ничего не поделаешь! Хочешь не хочешь, нравится не  нравит-
ся, - все равно этого не миновать! Пусть молодежь узнает! И пусть учится
на свой страх и риск! Плохо будет тем, кто погибнет. А этот крепок... Он
выберется... Но важно, чтобы он через это прошел. Тот не мужчина, кто не
прошел..." Это ее не тревожит. Это дело Марка. Если бы она стала  делать
его дела за него, это была бы ему плохая услуга. У нее свое  дело,  свои
дела, - свои дела  и  свои  удовольствия.  Ей  терять  время  понапрасну
нельзя, Она переживает разгар бабьего лета.
   Итак, Марк должен один противостоять всему, что его осаждает:  краси-
вым девушкам, шалопаям, пройдохам, - всему винегрету, которым набита са-
латница. А сам он - зеленый плод и соблазняет не один накрашенный ротик.
К тому же он племянник, ближайший фаворит султанши, им пользуются, чтобы
использовать ее. Он не так глуп, чтобы не понимать этого. Он  подозрите-
лен, этот мальчишка! Он склонен думать, что его  хотят  обработать,  что
женщины, которые бесстыдно преследуют - его, ведут с  ним  какую-то  ко-
рыстную игру, чего в действительности нет: просто  юный  дикарь  волнует
их. Волнует его угловатость, его резкость, его грубости,  которые  вдруг
озаряет смущенная обаятельная улыбка, и робкий вопрошающий взгляд из-под
насупленных бровей, взгляд, который внезапно отдается, как девушка,  как
обезумевшая девушка, которую подпоили и у  нее  помутилось  в  голове...
Этакий маленький Люсьен де Рюбампре!.. А в сущности, все  тот  же  Марк,
все тот же молодой кабан: попавшись, он сейчас же высвобождается  благо-
даря какой-нибудь неожиданной и грубой выходке... Это делает его еще бо-
лее привлекательным. Об него ушибаются. Двойное удовольствие! Охота  на-
чалась. И дичи приходится остерегаться не только сетей, но и своей  кро-
ви, которая вдруг начинает бушевать и заставляет кидаться очертя голову.
Марку очень трудно устоять. С каждым разом он становится  слабее.  И  он
предвидит, что произойдет. Ему надо бежать! Сколько раз говорил он себе:
"Уходи..." Но он не уходит: очень уж интересно! Слишком много может уви-
деть и схватить его взгляд - взгляд любопытного самца в этом  заповедни-
ке. Охота здесь запрещена, но он охотится и из  своей  засады  наблюдает
всякую дичь, и крупную и мелкую, и птиц и животных. Он захватывает мимо-
ходом и малую пташку. Но это опасно: в эти мгновения его взгляд мутится,
его  самого  могут  схватить...  Его  схватят...  Нет,  не  схватят!  Он
упорствует. Бежать - значит признать свое поражение... Он остается, и  с
каждым днем его ягдташ пополняется опытом. Но благоразумнее Марк от это-
го не становится. Теперь у него совсем пьяные глаза. И в голове -  водо-
ворот... Все, во что люди верили или во что не верили, но все же  прини-
мали, чтобы можно было жить, - все устои социальной жизни, - все  рушит-
ся. Вся мораль позавчерашнего дня (о вчерашнем не будем говорить:  вчера
была война!), - что от нее осталось? Старые грехи,  предрассудки,  цепи,
налагаемые законом, который всегда отстает  от  общественного  развития.
Мало сказать, что их попиирают ногами! Для этого уже не  приходится  де-
лать усилия. Просто по ним ходят, даже не думая о них. Что это? Крушение
человеческого здания? Разрывается общественный договор? И возвращение  в
леса?.. Нет, это истечение договорного  срока.  Раньше  чем  возобновить
его, в нем вычеркивают одни пункты и прибавляют другие. Старое,  тесное,
нездоровое жилье разваливается. Его надо  перестроить  и  сделать  более
просторным. В такие периоды возрастных  кризисов  больному  человечеству
нужно омолодить испорченную и оскудевшую кровь, и оно окунается в  опас-
ные истоки своей первобытной и грозной животной силы. Чувствительные па-
паши-трусы хнычут: "Все пропало!.." Все спасено или  будет  спасено.  Но
ничто не дается даром! Надо платить, и платить дорого...
   Марк готов платить. Но по средствам ли это ему? Смелый, слишком  сме-
лый ум увлекает его за пределы того, что он в силах выдержать.  Неважно,
что он все наблюдает, все понимает, обо всем смело судит: разум - это не
заоблачные выси, он всеми своими силами связан с брюхом; он  беззащитен,
он предан и сдается врагу...
   Но пока еще Марк защищается. Его ум и сердце бунтуют; некоторые  кар-
тины вызывают в нем вспышки гневного презрения. Марк позволяет себе дер-
зости, от которых парфюмерный король приходит в бешенство, - он  задыха-
ется в своей раковине. [102] Но маленький капрал Сильвия исподтишка сме-
ется. Она дергает племянника за ухо и лукаво,  с  напускной  казарменной
строгостью говорит:
   - Невежа! Когда ты научишься прилично держать себя в обществе?
   Но он брыкается. Он побивает ее суровыми истинами. Особенно его  воз-
мущает безудержное мотовство, та расточительность, которую она проявляет
при устройстве своих празднеств. Он прямо говорит ей, что это позор  со-
рить деньгами в такое время, когда тысячам людей  нечего  есть.  Сильвию
это ничуть не трогает. Позавчера ей самой нечего было есть. Сегодня  она
наверстывает упущенное. Она цинично отвечает:
   - "Слишком много" вознаграждает за "слишком мало".  Слишком  много  у
одних, слишком мало у других - вот и получается равновесие...  И  затем,
мой миленький, чего ты хочешь? Что легко наживается, то легко и прожива-
ется. Надо же куда-нибудь девать деньги...
   Марк разносит ее в пух и прах как за ее способ наживать деньги, так и
за способ спускать их: за ее торговлю предметами роскоши, дамскими  пан-
талонами и мазями, за - эксплуатацию клиентуры, за цены (настоящий  гра-
беж!), которые так же непостоянны, как капризы сошедших с ума  насекомых
- этих ее безмозглых клиенток! Сильвия возражает: если бы пришлось  жить
за счет мудрости людей, а не за счет их идиотизма, пришлось бы подтянуть
живот. И, наконец, она и ее Кокий кормят не только самих себя и  племян-
ника ("получил, сопляк? "), но и целую армию служащих. Марк,  обиженный,
с самым глупым видом спрашивает:
   - А зачем все это?
   - Что?
   - Все, что ты делаешь. Все, что делают они?
   - Ни за чем! Просто чтобы жить. Разве живут зачем-нибудь? Человек вы-
ходит из утробы матери, рождается - неизвестно зачем. Он  набивает  себе
брюхо, ест, любит, суетится - неизвестно зачем. Потом он умирает-возвра-
щается неизвестно куда и неизвестно зачем. Лишь одно на свете  несомнен-
но: тоска! И все, что делается в этом мире, делается  только  для  того,
чтобы не думать о том, как нас мучает тоска...
   Марк поражен горечью, которая неожиданно прозвучала в ее  словах.  Он
внезапно замечает, как в припухлости ее век, в углах мучительно  искрив-
ленных губ проступает утомление. Женщина выдала себя  в  минуту  слабос-
ти... Но Сильвия быстро овладела собой, выпрямилась. Она  сбросила  весь
тяжелый груз со своего обоза. И вот она снова выступает в поход, на лице
у нее вызывающая усмешка, молнии гнева сверкают в ее глазах. Этот глупый
племянник со своими бреднями заставил ее снова  почувствовать  боль!  Он
начинает ее злить.
   "Можешь сколько угодно пыжиться, миленький! Можешь  корчить  из  себя
Катона! Первая встречная шлюха скрутит тебя, когда ей вздумается, и сде-
лает с тобой, что ей вздумается. Тебе бы следовало  поубавить  спеси..."
Она возвращается к своей игре и к своей бешеной деятельности.
   Марка нельзя упрекнуть в том, что он к ней несправедлив. Он прекрасно
знает, что Сильвия не сидит сложа руки. Он видит, что она занята и  удо-
вольствиями и трудом. Она продолжает усердно трудиться сама и заставляет
трудиться своих служащих. Она не знает ни  минуты  покоя.  По-настоящему
она уважает только труд, любой труд и презирает расфуфыренных бездельни-
чающих самок, которых она эксплуатирует. Она им выворачивает карманы без
зазрения совести. Как во многих дочерях парижского народа,  в  ней  есть
что-то от "керосинщиц" Коммуны: она была бы способна в  один  прекрасный
день поджечь общество, мгновенно и не задумываясь! Но она  не  имеет  ни
малейшего представления об организованной  социальной  Революции.  Такая
женщина, как Сильвия, об этом; и слушать не станет. В ней мирно уживает-
ся мещанка и "керосинщица". Одним и тем же керосином можно облить  Счет-
ную палату и растопить кухонную печь. На стройность мысли Сильвия  и  не
претендует. Она анархистка по темпераменту и будет сама решать, что в ее
поступках правильно и что неправильно, без вмешательства государства или
чьего бы то ни было. Морально все, что ей нравится. При  ее  бесстыдстве
то, что ей нравится, часто бывает справедливее самого Права. Она ненави-
дит ханжеские фарсы официальной или  светской  благотворительности.  Она
сама занимается благотворительностью, и очень широко, но  только  никому
об этом ничего не говорит и ни на кого не полагается. Она держит в стро-
гости своих работниц, потому что не любит бездельниц, но она о  них  пе-
чется, она заботится об их здоровье; она устроила для  них  под  Парижем
дом отдыха, она выдает их замуж; те, кого она выделяет, получают от  нее
крупные подарки, которые в будущем составят их приданое.
   Этого мало: она завоевала их доверие, она дает им  советы,  руководит
ими, руководит по-своему - нравственно или безнравственно, но всегда че-
ловечно, понимая их слабости, но не позволяя им поддаваться этим слабос-
тям больше, чем нужно. Ей бы следовало и самой себе давать такие  советы
и сдерживать свой пыл.
   Но она считает, что имеет право на особое положение. Она слишком  до-
веряет своему инстинкту и своим силам, которыми безнаказанно злоупотреб-
ляет вот уже двадцать лет... Безнаказанность  не  может  длиться  вечно.
Сильвия должна была бы обратить внимание на  предостерегающие  симптомы,
указывающие, что здоровье ее расшатано. Она их чувствует. Но она привык-
ла рисковать... И затем в этой бешеной деятельности, в  этой  погоне  за
наслаждениями кроется, - как это в одну секунду подметил Марк, - затаен-
ная горечь равнодушия к тому, что у нее нет детей,  злоба  на  жизнь,  о
бесполезности которой ей все же не хочется слышать из уст этого  дурачка
Марка... Так пропадай же все пропадом! Но до последнего издыхания - тру-
дись и наслаждайся!
   На одном из празднеств в особняке Сильвии -  дансинг,  курильня,  ма-
ленькие луперкалии, - когда сама хозяйка, пышнотелая, вся в цветах,  де-
кольтированная, по ее собственному выражению, до самого зада и  в  конце
концов обмелевшая от коктейлей - настоящий фавн в юбке, -  зажигает  все
вокруг себя, Марк не выдерживает. При той лихорадке, которая вечно  гло-
жет его, так мало нужно, чтобы опьянеть! И ощущение приниженности, вмес-
то того чтобы делать его более осторожным, иной раз  подхлестывает  его,
заставляет бравировать. Он решил... Его глаза блуждают. Он больше ничего
не видит, больше ничего не знает, он вовлечен в самый центр круговорота,
которым управляет козлоногая богиня. Шум крови  громом  отдается  в  его
ушах, желание гудит, отупевшее сознание спотыкается и падает. Он уже  не
различает во время фарандолы, чьи это кроваво-красные губы смеются у са-
мого его рта. Но он впивается в них зубами. И странная,  дикая  ревность
зажигает в нем пожар... Он теряет сознание и приходит в себя в  подвале,
на полу. Он один. Откуда-то до него доносится гул голосов, музыка, но он
ничего не понимает, не может собраться с мыслями... Что произошло?..  Он
не может вспомнить, не знает, воспоминания это или игра воображения... И
в том, что он воображает, страх не менее силен, чем  желание...  Никаких
границ между тем, что было и что могло быть... Важно, что  он  чувствует
себя обожженным, опозоренным, заклейменным... и, уходя, удирая  "с  этой
ярмарки, которая там, наверху, неутомимо смыкает и размыкает свои круги,
он замечает кровавокрасные губы и слышит грудной смех дьяволицы  Иордан-
са. Он погружается в ночной мрак, весь дрожа, весь - лед и пламень;  его
разум бичует себя и кровоточит, не будучи в  состоянии  ни  постичь,  ни
раскаяться. Ненависть и презрение, да что бы там ни было! Огонь,  кровь!
Но только не раскаяние, он одержим... Чтобы наказать себя,  он  уползает
назад, в свою студенческую трущобу, в свою пустыню. И не возвращается.
   Сильвия не способна понять, какая буря бушует в нем. Сама-то она пос-
ле ночной вакханалии не ощущает ни малейшей неловкости. О:  а  отчетливо
помнит, какая ярость вспыхнула в глазах мальчика -  шквал  ревности,  от
которого затрещали ее кости и который оставил ей след укуса на  губах...
И все! Ей и лестно и смешно... Натура самоуверенная и беспутная,  но  не
глубоко порочная, Сильвия равнодушна к условностям - и нужным  и  ненуж-
ным. У нее галльский ум, ее насмешливый взгляд всегда улавливает смешное
в любых положениях, и она нечувствительна к тревогам, она проходит  мимо
них. Когда-то она видела старушку Сарру в "Федре"  и  теперь  вспоминала
"Ипполита"... Ах, желторотый птенец!.. Ее Ипполит со стыда  сбежал.  Она
только прыснула ему вслед... Что за важность? Боже, до  чего  мы  бываем
глупы в двадцать лет! И всегда они делают из мухи слона, эти  мечтатели,
гоняющиеся за звездами! А стоит ли так волноваться из-за лепестка  розы,
залетевшего к вам в постель, если то, что вы сжимаете в объятиях, в  са-
мом деле вечно? Она подмигивает себе в  зеркало.  Роза  в  цвету...  Она
беспристрастно смеется и над собой и над ним. Милая  распутница  смеется
также над своей дорогой сестрицей Аннетой; если бы Аннета  знала!..  Ни-
когда она не узнает! Скорее Ипполит, "едва он миновал  Трезенюкие  воро-
та", даст себя проглотить живьем... "Скатертью дорожка, Иона!"  Она  его
отпускает. Он вернется!..
   Но он не возвращается. Суровый юноша накапливает злобу. Он не прощает
себе этого поражения. Не только поражения этой ночи, о которой он никог-
да не узнает правды (и это мучительней всего! Потому что  "та"  знает...
Что она знает?), но поражения всех этих дней, которые он продал враждеб-
ному миру (разве он не был на содержании?). А хуже всего то, что в  этом
мире он испытал наслаждение. Он смешался со всей этой сволочью, со всеми
этими спекулянтами и проститутками, живущими за счет горестей  мира!  Он
клеймит себя позором: "Проститутка"! Никаких оправданий!  Слабость  нис-
колько не оправдывает. Он знал о ней лучше, чем кто бы то ни  бегло.  Он
лгал, когда убеждал себя, что окажется сильнее. Он говорил  себе  это  в
самый час предательства. Он предавал, вступив в  союз  с  сжигавшим  его
темным желанием насладиться этим цветком распутной роскоши, всеми  этими
плодами гниющего мира. Он лицемерно создавал себе оправдание в виде прав
разума все видеть и все знать, чтобы  для  того,  чтобы  закалиться  для
борьбы. Ну вот теперь он все видел и видел  себя!..  Конечно,  ничто  из
всего этого даром не пропадет. Он возвращался, нагруженный трофеями.  Но
среди них валялись обломки его собственного "я"; Марк-проститутка...  Он
топтал их ногами, как топтал весь этот мир, с которым спутался. Он  под-
верг себя наказанию. В неистовом порыве аскетизма он поклялся выжечь ог-
нем все свои предательские инстинкты, которые заставили его сдаться вра-
гу. Он присудил себя к строгой дисциплине труда,  к  строгому  режиму  и
полному воздержанию от связей с женщинами. Победить свою  природу,  дро-
бить ее тяжелым молотом и перековывать! Верное средство накопить  внутри
себя гнев насилуемого врага! Но в этом возрасте нечеловеческое часто бы-
вает единственным средством спасения. В этом  возрасте  юноши  подобного
оклада выбирают только между крайностями. Марк избрал "железные  ребра".
Он втиснул свое молодое, тщедушное тело,  изнемогавшее  от  лихорадки  и
слабости, в броню неумолимого самоотречения. Он носил на себе эту  броню
днем и ночью. Он не снимал ее, даже ложась спать, - чтобы не спать  (per
non dormire - великий девиз!), чтобы заставить себя держать глаза всегда
открытыми.
   У Сильвии в Латинском квартале были свои осведомители, и она  узнала,
что он испытывает материальные затруднения. Она бросила ему спасательный
круг. Он оттолкнул его. В течение двух-трех  месяцев  Сильвия  повторила
это несколько раз. Он не ответил ни "на одну ее записку. Она послала ему
чек, не приписав ни единого слова. Высшее оскорбление! Еще и  деньги  от
нее!.. Он перечеркнул чек гневным "не принят" и вернул его обратной поч-
той... Ей страшно хотелось пойти надрать ему уши. Идиот! Она представля-
ла себе, как откроет дверь его каморки и подойдет к нему, а он  обернет-
ся, бледный от волнения, с бешенством в глазах и стиснув зубы...  Лучше,
пожалуй, не пытаться! Еще неизвестно, чьи зубы окажутся стиснутыми. Быть
может, они обменялись бы такими жестокими словами, которых никогда потом
не загладишь...
   Но, к счастью, Сильвия была захвачена круговоротом своей жизни. Маши-
на грохотала. Ее уже нельзя было остановить. А следовало бы! Раза три  у
нее бывали сильные приливы крови. Но она не привыкла возиться со  своими
"бобо"... Танцевать, танцевать!.. И, едва касаясь земли, она снова  зак-
ружилась в фарандоле. Но теперь звуки фарандолы  слышались  гдето  дале-
ко-далеко - в течение полугода Марк узнавал о г-же Кокий только  из  га-
зет.
   Она же его забыла окончательно.
   И вот Марк снова одинок. Этого он только и желал. Если ему так уж хо-
чется жить без посторонней помощи, выпутываться из всех трудностей само-
му, - что ж, пожалуйста! Теперь ему не от кого ожидать  ни  гроша.  Мать
далеко, у нее нет денег, чтобы посылать ему. Ей  трудно  бывает  вырвать
даже то, что причитается. Переписываются они редко. Мать живет в  глухой
деревушке; связь там плохая, и письма приходят с невероятным  запоздани-
ем. Аннета переживает самое тяжелое время своего изгнания -  она  влопа-
лась! Она обо всем расскажет, если вообще станет рассказывать, когда  ей
удастся вырваться. А до тех-пор она точно воды в рот набрала, как  и  ее
сын, когда он попадает в историю. Они оба одинаково  упрямы,  и  мать  и
сын: "Это касается только меня! Никто не имеет права совать  нос  в  мои
неприятности". Они посылают друг другу раз в  две  недели  по  нескольку
строк неопределенного содержания, но всегда бодрых, - как бы только  для
того, чтобы сказать: "Я здесь!" Это скорей письма  двух  товарищей,  чем
переписка матери с сыном. Твердая рука ясноглазой женщины сжимает  быст-
рые, всегда горячие пальцы мальчика: "Будь здоров! Я с тобой!"
   У Рюш он больше не бывал. Компания распалась. Разбрелась на все четы-
ре стороны. Каждый за себя!
   Он понял в конце концов, что умственным трудом он себе на кусок хлеба
не заработает. Если он хочет жить, надо понизить требования.  Все  равно
какая работа, лишь бы прожить!.. Прийти к такому решению-это уже  много!
И в то же время это ничто. Это значит согласиться на то, чего никто  вам
пока еще не предлагает! Мир смеется вам в лицо: "Ты