сеобщий обман и заявить об этом во всеуслышание. Это пре-
имущество перед ними, за которое он в свое время заплатил крайней  непо-
пулярностью, внушало к нему известное доверие  теперь,  когда  глаза  их
открылись. Они оказались достаточно  справедливы,  чтобы  признать,  что
этот упрямый кабан Марк был прав.
   А в ту пору им больше всего нужен был не  ктонибудь,  -  мужчина  или
женщина, кого можно любить (любовь, как и ненависть, стоила тогда  деше-
во), - им был необходим человек ясного ума, которому можно верить.
   Таких мальчиков было четверо или пятеро. Между ними  не  было  ничего
общего, кроме того, что все они обнаружили страшный обман и открытие это
хлестнуло каждого, как пощечина. Стыд и гнев из-за того, что они  дались
в обман, потребность мстить и в особенности защищаться от будущих  обма-
нов поневоле заставляли их держаться в стороне от стада. Им пришлось по-
кончить со своими разногласиями и  антипатиями,  чтобы  объединить  свои
слабости и свои силы; они были не друзья, а союзники. Вместе искали  они
дорогу, как слепые насекомые, которые щупальцами обшаривают темноту.  И,
стараясь не показывать этого, каждый ожидал, что кто-нибудь другой  про-
изнесет слово, которое даст толчок и выведет на дорогу.
   Все они одинаково плохо знали, что делать. Но они происходили из раз-
ных  слоев  общества,  поэтому  каждый  привносил  разнообразные  личные
свойства и коекакой опыт, которого не хватало другим.
   Адольф Шевалье, маленький, спокойный, упитанный, был молодой  провин-
циальный буржуа. Он происходил из старинного рода, по традиции принадле-
жавшего к судейскому сословию и владевшего прекрасным именьем  в  Берри.
Человек просвещенный, из породы  со  столь  же  высокой  культурой,  как
культура их полей и виноградников, самый "порядочный" из  всех  пяти  (в
старомодном, классическом смысле этого слова). Истинный француз по  уму,
он складно говорил, был педантичен и  положительно  напихан  привычками.
Они путались у него под ногами. Тем не менее он ходил,  расставляя  ноги
пошире, не очень быстро, степенно. Остальные подтрунивали над ним, наме-
кая на герб города Бурж: "Осел в кресле..."
   Фернан Верон-Кокар подавлял его своей грузностью, громогласием и пре-
небрежительностью. Высокого роста,  толстый  и  мясистый,  с  выпяченной
грудью, с такими огромными ногами, что пол дрожал при каждом его шаге, с
зычным голосом, от раскатов которого стекла  дребезжали,  как  от  коло-
кольного звона, с широким лицом, как бы сделанным из одного мяса, -  та-
кие лица появились во время войны; точно эти люди насосались вместо  мо-
лока ее крови. Не знаешь, глядя на такое лицо, кого оно больше напомина-
ет: герцогов Наполеона, вышедших из конюхов, или Коклена, когда он  тру-
бит в роли Скапена-триумфатора. Он был сыном промышленника, разжиревшего
на войне, и, нисколько не стесняясь, говорил об этом  открыто,  "не  та-
ясь", как он выражался. ("В доме укравшего, - подчеркивал он, - не гово-
рят о тех, кого обокрали! ") Уничтожающее презрение, которое он питал  к
своему отцу и всей его шайке, не вытеснило в Вероне сыновней любви  и  в
особенности не вызывало у него ни малейшего желания отказаться от жирных
кусков, которые перепадали на его долю. Он не колебался в  выборе  между
укравшими и обокраденными. "Тем хуже для дураков! И тем лучше, черт  по-
дери, для меня! Были бы у них мои силы, они бы давно  взорвали  это  об-
щество. Быть может, они так и сделают. И я им помогу. А пока я ем.  И  я
не стану отказываться от этого в пользу кого-то  другого,  кому  еда  не
доставит такого удовольствия, как мне! Плевать мы хотели на право! Знаем
мы, что это такое, насмотрелись! Для нас единственное дело чести,  нашей
сегодняшней чести, - это не лгать. Если я мерзавец, я это знаю, и я  это
говорю. Первое, с чего надо начать чистку выгребной ямы, - это выпустить
кишки глупому вранью, всякому идеализму! Вильсона - на свалку!"
   Адольф задыхался. Это был один из тех редких предметов разговора, ко-
торый лишал его прирожденного величия. Симон Бушар брызгал слюной, глаз,
а у него лезли на лоб. Ему трудно было говорить, он подыскивал слова, но
когда они вырывались, точно  выброшенные  катапультой,  они  оказывались
увесисты, крепки и сочны, и это заставляло  прощать  их  непристойность.
Казалось, он был в смертельной вражде с Вероном, но их всегда можно было
видеть вместе. Они были созданы, чтобы постоянно мериться силами друг  с
другом. Бушар, сын фермера-арендатора, стипендиат лицея, большой  труже-
ник, остававшийся и на школьной скамье трудолюбивым волом,  невыхолощен-
ным першероном, обладал телосложением циклопа и отличался умом,  состав-
ленным из тщательно подобранных и хорошо заученных аргументов; он был  -
и внешне и внутренне - толст, тяжеловесен, груб и неотесан. У него  была
твердая вера в идею войны. Теперь он не менее твердо верил в неприкосно-
венные "Четырнадцать пунктов" американского мессии. Ему  всегда,  всегда
нужно было, чтобы его водили за нос. Но те, кто это делал, дорого плати-
ли потом: раскрыв обман, Бушар никогда его не прощал, и неумолимая нена-
висть все накапливалась и накапливалась у него в суме. А суму он не  вы-
пускал из рук, когда с обычным остервенением бросался  на  поиски  новой
истины.
   Сент-Люс (Жан-Казимир) не обременял себя ни таким багажом, ни (в  еще
меньшей  степени)  такой  целью.  Пышное  имя  было   его   единственным
impedimentum'o [87] и потому казалось  смешным.  Сент-Люс  твердо  решил
расстаться с ним при первом удобном случае. Он был  им  обязан  щедротам
своего отца-поляка. Но этим отец и ограничил свою щедрость  после  того,
как посеял сына в шелковистом чреве одной  французской  кинозвезды.  Она
была креолка с Антильских островов и кичилась родством с красивой потас-
кушкой Жозефиной I, которую обессмертил Прюдон. Сент-Люс унаследовал  от
матери стройный стан, глаза с поволокой и нежные ямочки  на  щеках.  Это
был юноша живой, как ртуть, изящный и пылкий. Ему не нужно было  повода,
чтобы постоянно находиться в движении. Ничто не сдерживало его,  никакая
условность нравственного или умственного порядка. Он не  тратил  времени
на то, чтобы ломать копья. Но он смотрел, как их ломают другие, и весело
смеялся, когда удар бывал удачен. Сент-Люс родился зрителем, никогда  не
уставал от зрелищ, не жалел ног в погоне за зрелищами. Этакий Пэк, кото-
рый прогуливается по лицу земли и щекочет ей нос. Верон пренебрежительно
называл его Святой блохой [88]. Пэк мог бы ему ответить десятью  колкос-
тями на одну. Но по своей веселой беспечности он считал, что это  живот-
ное Верон и так хорош, его можно жарить в собственной свиной шкуре -  он
не нуждается в приправах...
   Так они держались вместе, не самообольщаясь и не обольщаясь друг дру-
гом. Именно это и сближало их больше всего. И они с  той  же  иронией  и
сердечностью приняли в свой  круг  бледного,  худого,  беспокойного  ац-
кольского барабанщика Марка с его встревоженной мордочкой голодного щен-
ка. У них не хватало теплоты, быть может интереса к его тревогам, к  то-
му, что могло шевелиться под этой маской: у каждого были свои тревоги, -
и каждый держал их в тайне. А то они стали  бы  стесняться  Марка,  если
только что-нибудь могло их стеснять! Даже в своей неумолимой иронии Марк
все принимал слишком всерьез. Им это казалось  не  соответствующим  духу
времени (слишком рано или слишком поздно? неважно! Часы все  врали).  Но
для общего дела, для того чтобы подкопаться под современный мир  и  выр-
ваться из него, острый взгляд Марка и жесткая складка в углах его власт-
ного рта казались им полезным подкреплением. Он был свой.
   И еще была вокруг них мелочь: славные мальчики, которые  хотели  мыс-
лить, но мыслили не самостоятельно, а слушали их  и  старались  вставить
свое слово. Однако пятерка редко снисходила до того, чтобы отвечать  им;
в пятерке разговаривали только между собой. Остальные составляли окруже-
ние. Они годились только на то, чтобы передавать и  распространять  волю
пятерки.
   В другом конце зала собралась другая, столь же многочисленная группа:
это были сторонники "Аксьон франсез". Обе группы делали вид, что не зна-
ют друг друга; они питали одна к другой глубочайшее  презрение,  припер-
ченное щепоткой ненависти. И так как  на  обоих  концах  говорили  очень
громко, слишком громко, несмотря на замечания возмущенного библиотекаря,
на которого никто не обращал внимания, вызывающие словечки летели  через
зал, и кипяток в любую минуту мог выплеснуться на огонь. Этого-то они  и
хотели. И в случае надобности всегда находилось  кому  передать  горячий
вызов из одного лагеря в другой. К счастью, молодое веселье еще не умер-
ло в сердцах этих бойцов. И остроумие обидного словца нередко обезоружи-
вало противника.
   А дальше, в стороне, особняком, с  улыбкой  превосходства  на  устах,
разбили свой лагерь те, что были равнодушны к  общественным  делам,  для
кого война, мир и договоры были политикой, от которой лучше  всего  дер-
жаться подальше, чтобы заниматься  торговлей,  карьерой,  развлечениями,
своей духовной кухней: искусством, наукой, профессией. Это были домашние
хозяйки - они презирали женщин праздных и ведущих беспутную жизнь. Среди
них были и подлинные величины: например, толстый, коротколапый, близору-
кий пудель со вздернутым носом, с обалделым видом, с узким лбом, жесткой
гривой и открытым ртом, который, казалось, всегда готов был воскликнуть:
"Эврика!.." Жокрис в ванне Архимеда...  Фелисьен  Лерон  был  счастливый
юноша: он чувствовал настоящее призвание к науке. Оно позволяло  ему  не
думать о том, что происходит вокруг. Вне своей специальности он  был  бы
круглым идиотом, если бы его не спасала хитрость французского крестьяни-
на. Рядом с ним были и мелкие эстетствующие кретины, которые мнили  себя
аристократами духа на том основании, что считали унизительным заниматься
социальными вопросами: вероятно, эти вопросы не слишком больно их  заде-
вали!  Они  любили  претенциозно  цитировать  изречение  вещего  Валери:
"Нельзя заниматься политикой, не высказываясь по вопросам, о которых  ни
один здравомыслящий человек не может сказать, что знаком с ними.  Следо-
вательно, только круглый дурак или круглый невежда может составить  себе
мнение относительно большей части  проблем,  которые  выдвигает  полити-
ка..." Они гордились тем, что не имеют никакого мнения, и питали  глубо-
кое презрение к обоим враждующим лагерям, на что те  отвечали  таким  же
презрением.
   Наконец, по другую сторону стола, прямо против пятерки, спокойно рас-
положились серые глаза под длинными ресницами,  большой  лоб,  прикрытый
волосами, тонкий, острый носик и улыбка Генриетты Рюш. Девушка  деловито
разложила вокруг себя книги, которые намеревалась  просмотреть  сегодня.
Ее длинные и худые пальцы, на которых один или два ногтя обгрызены,  бе-
гали по бумаге и точно отмечали то, что она прочитала. И вместе с тем от
нее не ускользала ни одна мелочь из того, что говорилось  вокруг.  В  ее
хорошо организованной голове с чересчур  высоким,  приоткрытым  волосами
лбом хватало даже места для потока пустых секретов, которые ей  нашепты-
вала, взгромоздясь на стол своим широким задом, пухленькая Элоди Бертен,
- правда, Генриетта их в одно ухо впускала, в другое выпускала.  Облада-
тельница имени Элоди не открывала его никому, кроме первого  встречного,
и то под секретом, ибо хранить тайны она была неспособна; она  перекрес-
тила себя в Элизабет, затем в угоду моде в Бабэт и, наконец, - для крат-
кости, в Бэт [89]. Это последнее имятут пятерка была единодушна - подхо-
дило к ней как нельзя лучше. Она говорила, говорила, говорила. Ее всегда
можно было видеть с открытым ртом и поднятым подбородком. Существуют по-
роды женщин, как, например, англичанки, которые говорят, словно не раск-
рывая рта: они начинают говорить, еще не успев раскрыть его. Но  парижс-
кая Бэт, боясь, что не успеет все рассказать, открывала рот раньше,  чем
начинала говорить, держала его открытым, когда говорила, и не закрывала,
когда переводила дыхание, перед тем как заговорить снова. Она была хоро-
шенькая, нежная, кругленькая, пухлая. Она делала честь дому, который  ее
вскормил и наследницей которого она была, - большому  продовольственному
магазину на Одесском бульваре. Она делала несколько  меньше  чести  дому
Роберта Сорбонна, хотя вбила себе в голову, - бог знает на каком основа-
нии, - что получит в этом доме ученую степень. Знания манили ее, как не-
кая далекая страна. По  правде  сказать,  сама  страна  интересовала  ее
меньше, чем обитатели, и слово "степень" вызывало у нее представление не
столько о трудных и скучных экзаменах, сколько о степени свободы, дозво-
ленной в общении с самой свободомыслящей молодежью в мире. Молодую  ком-
мерсантку это общение ошеломляло. Она была в диком восторге от Генриетты
Рюш, а Генриетта принимала ее поклонение, - при условии, чтобы оно  про-
являлось в свое время и в удобной для нее форме, - и ввела ее  в  кружок
пятерки. Там не очень присматривались к уму девушек  -  хватило  бы  ума
понравиться. А этого хватает даже у самой глупой, если она настоящая па-
рижанка. Но девушкам не следовало рассчитывать на  слишком  большую  га-
лантность со стороны молодых людей: некогда было. В делах любви  уже  не
принято было медлить. Как говорит Моран, женщине теперь надо расстегнуть
всего лишь три части туалета. Значит, как угодно. Было ясно, что  Бэт  -
угодно. А Генриетте - нет. Однако они от нее не  отказывались,  хотя  ее
худоба, худоба длинной борзой не привлекала клыки этих молодых хищников.
Верон, который, видимо, уже испробовал на ней свои зубы и  один  сломал,
затаил жгучую злобу и прозвал девушек: Уродина и Дура. Однако ни один из
пятерки не колебался в выборе. Предметом вожделений была именно  Уродина
(хотя они в этом не сознавались). И (в этом  они  тоже  не  сознавались)
сейчас, в словесном турнире, эти мальчики, вписавшие "бабий ум" в разряд
вещей презираемых, говорили громко и рисовались именно для нее. Она  это
прекрасно понимала. Но ничего не показывала, кроме иронии в уголках сво-
их покрытых легким пушком губ. Она, казалось, ничего и не слышала, одна-
ко все запоминала; она молчала и лишь изредка бросала словечко  рассеян-
ного поощрения в болтливый ручеек Бэт. Следя глазами за своими пальцами,
которые скользили по бумаге, она сквозь опущенные ресницы подробно  изу-
чала выражение лица каждого из пяти тореадоров. Единственным, кто  сразу
уловил остроту ее взгляда, прикрытого сеткой ресниц, был Пэк, чьи  вечно
бегавшие глазки вечно все обшаривали. Идейные споры занимали его  только
как возможность наблюдать за спорщиками, а пресытившись наблюдениями, он
позволял себе примыкать и к зрителям. Он эмигрировал на  другую  сторону
стола и завязал с Дурой пустую болтовню, которая, однако,  относилась  к
Уродине. Болтливый ручеек переносил острые словечки от одного к  другой.
Верон, возревновав, заметил Бушару: "Блоха бросается на деву" [90].  Они
прозвали Рюш Орлеанской девой. Она и была таковой. (Я имею в виду  место
рождения.) Утверждали, что она сохранила и другое качество.  (Я  имею  в
виду девственность.) Однако для них это обстоятельство было спорным. Они
этого нисколько не скрывали, даже от нее. Она и бровью не вела.  Ни  да,
ни нет. Обхватив подбородок рукой, холодная и насмешливая, она  смотрела
им прямо в глаза. Так как же обстояло дело? Как бы ни  обстояло,  а  они
восхищались ею. Она их держала в руках (держала  в  руках  ключи  от  их
тайн), они же никаких ее тайн не знали.
   И когда разразилась буря (чтобы вызвать скандал, Верон загремел: "До-
лой Тигра со щита! На кол его! Я его посажу на кол!.." -  а  другие,  из
"Аксьон франсез", загалдели и повскакали с  мест,  готовые  ринуться  на
врагов, после чего библиотекарь, который кричал гром всех, решился нако-
нец очистить зал), когда пятерка и ее свита  пришли  к  заключению,  что
впредь устраивать свои заседания здесь им не удастся,  и  стали  думать,
где же собираться, то никого не удивило предложение Бушара:
   - У Девы!
   Она приняла это как должное.
   Она была дочерью прокурора, человека большого ума и больших страстей,
прямого и властного, гордого, гневливого, тирана по отношению к себе и к
своим домашним, настоящего "орлеанского шмеля". "Осиный ум, - говорил  о
нем один из ветеранов Лиги, разбиравшийся в людях, - угрюмый,  придирчи-
вый, непокладистый". И вот его угораздило обзавестись на свою  беду  до-
черью. Он ее обожал, и она любила его, но была такой же "осой",  как  он
сам, и не обнаруживала ни малейшей склонности уступать ему в чем  бы  то
ни было. Все, что она думала, было прямо противоположно тому, что  думал
отец. Нельзя даже сказать с уверенностью, что она не изменила  бы  своих
взглядов, если бы он изменил свои. Однако не следует думать, будто в ней
говорил бабий дух противоречия. Ей это нужно  было,  чтобы  жить.  Когда
деспот лишает вас воздуха, когда он навязывает вам свою истину, то  даже
если вы и сами эту истину признаете, она угнетает вас, она вас душит, вы
ее ненавидите, и вас тянет броситься в противоположную сторону. Прокурор
был насквозь пропитан старыми, основанными на законах взглядами на  вос-
питание, на семью, на государство, на девушек, на женщин,  на  брак,  на
мораль. А Генриетта Рюш все это отбрасывала, как вышедшие из моды  тряп-
ки.
   У нее было время обо всем поразмыслить. Сквозь шелуху  деспотического
идеализма, которой наслаждался старый ритор, она  ясно  видела,  что  ее
ждет, - серенькая, скучная, жалкая жизнь бедной провинциальной  девушки.
То немногое, что у них было, растаяло в  течение  последних  лет  войны.
Прокурорского жалованья "едва хватало на текущие расходы. Что будет пос-
ле его смерти? Об этом он как будто не думал.  Главное,  исполнять  свой
долг! Те, кто его переживет, должны делать то  же  самое.  Найдется  ка-
кой-нибудь провинциальный молодой или старый судейский, более или  менее
невзрачный и бедный, как он сам, чтобы жениться на его  дочери.  А  дочь
смотрела иначе. Прошло то время, когда женщина, подобно ее  матери,  по-
корно ждала, чтобы ее соблаговолили взять замуж! Когда отец  изливал  на
дочь каждодневные потоки своих "принципов", она, стиснув зубы и храня на
лице холодно-ироническое выражение, слушала его молча, хотя внутри у нее
все кипело. Но в одно прекрасное утро она отчеканила спокойно, твердо  и
ясно:
   - То, что устарело, никогда не вернется.
   Он осекся.
   - А что же именно устарело?
   - Ты, - ответила она.
   Потянулись тягостные дни и месяцы, атмосфера в доме  стала  невыноси-
мой. Сильный ветер сменялся моросящим дождем. Хуже всех приходилось  ма-
тери - безоружной между двух  огней.  Всю  жизнь  она  сносила  требова-
тельность своего отца, братьев и мужа. Растерянная, не без  боязни,  но,
быть может, и не без тайной радости, смотрела она на этот бунт,  который
вместо нее подняла дочь. Весь пыл прокурора разбивался о стену насмешли-
вого равнодушия девушки, ее дочери, которая,  слушая  отца,  пронизывала
его ясным и холодным взглядом. Отец  приходил  в  замешательство.  Слова
застревали у него в горле: он чувствовал их бесполезность; этого мало, -
взгляд дочери сковывал его и говорил ему: "Ты сам себе  не  веришь".  Он
выходил из себя, только чтобы поверить. Но цели это не достигало. Она же
никогда из себя не выходила. Прокурору легче было бы отвоевать пять  го-
лов у слезливого красноречия адвокатов, чем  одну  эту  упрямую  девичью
башку, которую стриженые волосы облегали, точно каска. В  доме  разыгра-
лась целая трагедия, корда Генриетта пришла  подстриженная,  подняв  нос
кверху, с бьющимся сердцем, освобожденная Далила, снявшая волосы,  чтобы
разбить цепи Самсона! Старого буржуа едва не хватил удар. Этот дон Диего
почувствовал себя опозоренным, увидев тонкие, наконец освободившиеся  из
своей темницы ноги дочери, которые еще прикрывало куцее  платьице,  едва
доходившее до колен... О tempora,