израненные, жадные и измученные  души,  молили
кого-то о пощаде или лаяли на приснившуюся дичь.
   Организм Марка был истощен, и ночной бред принял у  него  хроническую
форму. Бедность, недоедание, жизнь в нездоровом помещении, изнурительный
труд, мучительные и неутоляемые желания, жар  во  всех  внутренностях  и
огонь в мыслях. Марк делал непрерывные отчаянные усилия, чтобы совладать
со своим душевным хаосом, но делал их в пустыне, вдали от какого  бы  то
ни было человеческого существа. Это  убийственное  одиночество  отдавало
его во власть жгучей лихорадки, и она высасывала все соки из его тела  и
из его мозга. Он разучился спать. Он стал злоупотреблять наркотиками.  И
вот стоило теперь ему погрузиться в сон, как начинался  бред.  В  минуты
проблесков сознания он видел, что катится вниз, и изо всех сил  старался
выбраться. Он просыпался растерянный, смертельно  усталый,  с  ощущением
тошноты, преследуемый галлюцинациями слуха. Все шумело вокруг него,  шу-
мели самые ничтожные предметы, едва он их  касался,  -  железные  прутья
кровати, окно, подушка. Его лихорадочно напряженный слух  улавливал  еле
слышные колебания воздуха и безмерно их усиливал. Марк с тревогой  гово-
рил себе: "Я схожу с ума". Он боролся несколько  ночей  кряду,  а  днем,
когда лихорадка спадала, валялся на поле битвы  обессиленный,  в  полной
прострации. Он и этой ночью все  не  сдавался.  Он  вскочил  и  крикнул:
"Нет!" Он ногтями отрывал врага от своих висков и затылка...
   Дверь отворилась. К нему прикоснулись женские руки.  Сначала  он  был
удивлен, потом сердито дернулся. Но женщина держала его руки, как в тис-
ках. Марк пришел в бешенство. Он нагнулся и укусил ее. Зубы впились ей в
руку, чуть выше большого пальца. Но другая рука освободилась  и  ударила
его под подбородок. Он разжал зубы и, оглушенный, свалился  на  подушку.
Над ним склонилась молодая женщина. Упираясь  коленом  в  край  матраца,
чтобы не потерять равновесия, она обвила руками его шею и певуче  прого-
ворила:
   - Успокойся, мой мальчик!..
   У нее были карие глаза, с рыжеватыми точками.
   Марк, как загипнотизированный, уставился в эти рыжие  огоньки.  Потом
его блуждающий взгляд упал на руку, лежавшую возле его лица.  Рука  была
маленькая, мускулистая; на  золотисто-смуглой  коже,  чуть  выше  указа-
тельного пальца, бледной полоской лежал шрам. Воспаленное обоняние Марка
с жадностью и отвращением улавливало сернистый запах этой кожи. Он  сде-
лал последнее усилие, чтобы вырваться, и весь напрягся, но женщина  дер-
жала его крепко. Лицо его налилось кровью, он раскрыл  рот  и  некоторое
время ловил воздух, как рыба на песке, бросая рыжим искоркам взгляд, ис-
полненный отчаяния и мольбы; затем потерял сознание.
   Он лежал голый, поперек развороченной, грязной постели, одна  нога  у
него свесилась на пол.
   Непрошеная гостья просунула ему руку под колени и под худенькую пояс-
ницу и, положив беспомощное молодое тело на грязные простыни,  осмотрела
его и пощупала лоб. Затем пошла к себе, принесла подушку,  чтобы  подло-
жить ему под голову, и осталась возле него.
   Среднего, скорее маленького роста, она на вид казалась хрупкой, одна-
ко впечатление это было обманчиво. Худое, но крепко сколоченное, сильное
тело; плоская грудь, но крутые бедра и мускулистые руки. Лицо у нее было
бледное, широкое, круглое и скуластое, а выражение, как у кошки, которая
никогда не станет ручной. Глаза ясные, -  они  оставались  ясными,  даже
когда душу охватывало смятение: в них был кремень. Суровая складка воле-
вого рта с чуть припухшей нижней губой, которую  она  имела  обыкновение
покусывать, и в этой складке - тень горестных  воспоминаний  и  неумоли-
мость. От нее веяло силой, которая захватывает,  тревожит  и  связывает.
Особенно доверять этой силе не следовало. У нее бывали  периоды  упадка.
(Это была натура непостоянная...)
   Она была русская эмигрантка. Два года назад, когда  судьба  забросила
ее в Париж, ей было двадцать лет.  В  начале  революции  ей  исполнилось
шестнадцать. Между семнадцатью и двадцатью годами она пережила  двадцать
жизней, а сколько смертей? Ее носило по волнам гражданской войны. Восем-
надцатилетняя девочка, она уже стала матерью. На Украине, во время нале-
та банды Махно на Екатеринослав, ее ребенок, ее мальчик, был убит у  нее
на груди. В девятнадцать лет она вместе с  отступавшей  армией  Врангеля
попала в Турцию, где испытала все ужасы бегства, все жестокости  и  весь
позор той купли-продажи, какую гостеприимная Европа предложила этим  че-
ловеческим стадам: реакция сперва использовала их, толкнула в  пропасть,
а потом бросила. Эта женщина познала истерию  ненависти,  которая  хочет
мстить и, в свою очередь, заставить страдать. Жестокости приводили ее  в
содрогание, она неистовствовала при виде их и проникалась омерзением  ко
всем, кто бы их ни творил, будь то враги или люди из ее лагеря. Она поз-
нала крайности, на которые женщину толкает тело, изнуренное  страданиями
и лихорадкой страсти. Она познала часы отвращения к себе  и  к  миру,  к
своей загубленной жизни: ей казалось, что жить дальше - невозможно. И  -
что было уже вовсе непостижимо - познала полное забвение того, что виде-
ла и пережила, и беспощадный возврат к прежнему.  Страшные  годы  прошли
для нее как головокружительный водоворот, из  которого  ее  сознание  не
сохранило почти ничего. Днем - пустота, голое место! Расплата  наступала
по ночам. Прошлое было всего лишь сон, галлюцинация. Она отбрасывала его
от себя недоумевая: "Кто это?.." Она оставила позади себя столько  своих
"я", изношенных, поруганных, удушенных!.. По ним шагало  ее  новое  "я".
Как бы ни плевала она на жизнь, но жизнь жила в  ней  и  хотела  жить...
Сейчас это была крепкая двадцатидвухлетняя женщина.
   Ее отец был профессором Казанского университета, читал  курс  истории
права. Это был крупный, почтенный  представитель  старой  интеллигенции,
которая служила Революции ступенькой, но Революция скоро перешагнула че-
рез нее, разбила и толкнула навстречу самой злобной реакции. Старая  ин-
теллигенция металась, как стрелка компаса, который сошел с ума, и в  те-
чение нескольких недель перескочила от Керенского к Деникину, от  социа-
листов-революционеров к постыдному сговору с  белой  контрреволюцией.  У
нее не было времени передохнуть и одуматься. Ураган ослепил ее, она  по-
теряла голову от страха и злобы и внезапно с изумлением увидела, что на-
ходится среди тех, кого всегда  презирала,  на  кого  смотрела,  как  на
грязь, приставшую к подошвам. Она почувствовала  себя  обесчещенной,  но
было поздно, вырваться она уже не могла, - она была припаяна кровью, да-
же язык у нее был привязан. Не оставалось иного выхода, кроме как  опус-
титься на дно, чтобы больше ничего не видеть и не  слышать,  чтобы  уме-
реть. Федору Волкову посчастливилось: он  умер  в  самом  начале  своего
крестного пути. (Распятие существует не для  одних  только  праведников;
рядом с Христом было распято двое заблудших.) Его поймали при попытке  к
бегству, он дал себя расстрелять, не проронив ни слова, ничего не  прос-
тив ни друзьям, ни врагам, ни самому  себе,  стиснув  зубы  и  проклиная
мир... Наконец-то ночь!..
   Был еще младший брат, мальчик лет четырнадцати-пятнадцати. Он  обожал
Асю, делился с ней мечтами о любви и творчестве. По первому  зову  трубы
он ушел с компанией почти безоружных гимназистов -  таких  же  безумцев,
как он, воевать с большевиками. Все эти мальчики были перебиты.
   Ася осталась одна на дорогах бегства. Каждая остановка была  отмечена
для нее муками и позором. Не однажды приходилось ей стрелять, и она рис-
ковала поплатиться жизнью всякий раз, как безумный  бег  останавливался.
Но неистовое желание жить, свойственное каждому молодому существу, лихо-
радочное возбуждение, которое оно поддерживает  в  мозгу,  застилали  ей
глаза красной пеленой и вонзали шпоры в бока. Она это знала.  Она  этого
хотела. Она задыхалась от отвращения и презрения к самой себе. И так как
надо было чем-то питаться, чтобы жить, она питалась презрением.
   Ей удалось, наконец, добраться до прибежища на Западе,  до  песчаного
берега среди скал - Парижа. На этом шумном берегу виновники  кораблекру-
шения воровали у пострадавших последние обломки. Крабы, выброшенные оке-
аном, попадали в одну корзину и пожирали друг друга. В Париже Ася отошла
в сторонку. При первом же соприкосновении с эмигрантами, которые  распо-
ложились здесь лагерем с самого начала Революции, Ася почувствовала  хо-
лод и замкнулась: они были ей еще более чужды, чем сама чужбина. Они ут-
ратили связь с жизнью; они уже ровно ничего не понимали; они  продолжали
разглагольствовать, спорить, приказывать, не замечая того, что они мерт-
вы. При встрече с ними Ася каждый раз с  омерзением  отшатывалась:  "Они
мертвецы... мертвецы... Как они этого не чувствуют?" Но они это чувство-
вали - и бились в судорогах безнадежного отчаяния. Они выли, они взывали
к богу, к черту, к царю, к смерти.  Они  желали  смерти  своих  близких,
смерти своих врагов, смерти всего человечества. Если Европа, если мир не
хотят их спасти, пусть Европа и мир погибнут вместе с ними! Кровавое бе-
зумие овладело этими мозгами, погруженными в бред мистики и в бред алко-
голя... Ася удирала от них, она ненавидела их болтовню, их  исступление,
их пустоту. Она ненавидела все, что напоминало ей  прошлое,  и  удирала.
Она утопала в одиночестве, как в бездонной пучине, -  в  большом  городе
одиночество особенно страшно. Этот город не лучше понимал русских, кото-
рым дал приют, чем русские, - да и она сама, - понимала его. Они жили  в
этом городе и презирали его. Ася  держалась  в  стороне  от  живых.  Она
чувствовала, что принадлежит к затонувшему миру.
   Но погибнуть она не могла. Она была создана из материала, не  поддаю-
щегося разрушению, - меняться может лишь форма. Как существа  подводного
царства приспосабливаются ко всякому давлению, так и  она  могла  видеть
без глаз и дышать без легких. Ничто не могло бы заставить ее уйти раньше
времени, даже ее собственная воля.
   Два года просуществовала она почти в полном одиночестве, без средств,
на случайные и непостижимые заработки. В иные дни  она  съедала  яблоко,
которое удавалось украсть с лотка, в другие не ела  ничего;  или,  когда
ей, бывало, посчастливится что-нибудь заработать, она в один  присест  с
жадностью молодой волчицы поедала то, чего могло бы хватить дня на  три:
у нее был казацкий желудок - его стягивают или распускают в  зависимости
от того, есть чем его наполнить или нет. К регулярному  труду  она  была
неспособна. Рывком она могла выполнить работу, для  которой  требовалось
несколько человек. Никакой труд не пугал ее: она мыла заплеванные полы в
кафе, по четырнадцать часов кряду проводила на своих гибких стальных но-
гах, когда служила экономкой в одном доме или когда работала разносчицей
и в рваной, промокшей обуви бегала с одного конца Парижа на другой, тас-
кая покупки, и бечевки врезались ей в пальцы. Случалось, что, придя пос-
ле такой работы домой, она уже не ложилась: она до зари читала, сидя  на
продавленном стуле, не снимая платья,  от  которого  пахло  псиной;  она
сбрасывала только обувь и ставила отекшие ноги на холодные плиты пола...
Но бывало и так, что она вдруг, без всяких объяснений, бросала работу  и
целый день проводила в постели, лежа на спине, скрестив ноги, подняв ко-
лени, грезила и ни о чем не думала или думала обо всем,  хмуря  брови  и
стряхивая пепел сигареты прямо на простыню...  А  иногда  ею  овладевала
жгучая потребность смешаться с другими человеческими существами. Она без
цели носилась целыми ночами по городу, входила всюду, где шумно, - в ка-
бачки, в дансинги, - но как одичавшая собака,  которая  все  обнюхивает,
появляется и снова исчезает в  темноте.  Кокетничать  она  не  умела,  -
только к краскам питала страсть дикарки. Мужчинам это не казалось  смеш-
ным. Выражение ее лица, ее движения - все было своеобразно. Ее появление
никогда не оставалось незамеченным. Другие женщины дулись,  находили  ее
некрасивой, разбирали ее по косточкам. Ничто не помогало. Они знали, что
не было мужчины, который не вздрогнул бы, как только она  появлялась,  и
выходили из себя. Если бы она захотела, она могла бы жить, продавая  се-
бя. Ведь никакие предрассудки не сдерживали это худое, горячее,  изголо-
давшееся тело, которое жизнь, казалось, уже ничему не может научить.  Но
ни разу не пустила она его в продажу. Но и без денег она тоже никому его
не отдавала. Немой ужас перед прошлым и дикая злоба при мысли, что этому
телу пришлось вынести. Страдание и яростный бунт против своего естества.
Невысказанная жажда искупления, незаживающая рана на теле гордого и здо-
рового существа, оскорбленного недостойной жизнью. Последствия этой раны
приближают человека к религиозному самоотречению. Он сам себя наказывает
за пережитые страдания и бесчестье. В течение двух лет страшного  одино-
чества в Париже Ася принуждала себя к аскетическому целомудрию. Ничто  в
мире не могло бы заставить ее нарушить этот безмолвный обет. Даже  судо-
роги в желудке, который не одну ночь терзали муки голода. Напротив!  Чем
сильнее угнетала ее нужда, тем упрямее бронировала она себя  самоотрече-
нием. Ее защищала суровая гордость побежденной, у которой ничего  больше
не осталось, кроме гордости, и которая  бережет  этот  последний  залог,
чтобы не коснуться земли обеими лопатками. И она поклялась  не  отдавать
его даже в случае самой крайней нужды, хотя и не признавала за  ним  той
ценности, которую ему приписывала старая мораль. Для нее это был  символ
последних остатков ее независимости. Из настороженного  страха  утратить
его эта неверующая обрекла себя на жизнь в некоей Фиваиде, лишенной воды
и любви, как на заре христианства поступали первые суровые и упорные от-
шельники.
   Для утоления голода она находила Ersatz'ы. Она утоляла им особый  вид
голода - голод духовный, приступы которого терзали ее по временам не ме-
нее жестоко. И, утоляя его, заглушала голод телесный. Она проводила  це-
лые часы под аркадами "Одеона" и читала неразрезанные книги, разложенные
на лотках перед книжными лавками. Дули ледяные зимние ветры, и  закутан-
ные продавцы, от холода топавшие ногами, не мешали ей: они уже знали ее,
- глядя на нее, им становилось теплее. Прочитав книгу, она снова вклады-
вала ее в бандероль и аккуратно клала на место. Но в рукаве у  нее  была
спрятана шпилька, которой она разрезала страницы, когда продавец отвора-
чивался. Так она прочитала от начала много книг, в том числе  научных  и
несколько брошюр Маркса. За три года скитаний, гонимая  Революцией,  она
слышала о Марксе лишь от яростных клеветников и представляла его в  виде
одной из семи голов дракона. Теперь она проводила целые дни  за  чтением
Маркса, жадно глотая страницу за страницей. Она боялась  стащить  книгу,
как таскала помидоры и картофель в мелочных лавочках.  Голый  парень,  у
постели которого она сидела сейчас в гостинице,  и  не  подозревал,  что
именно ее поймал он однажды за руку у лотка на улице  Комартен.  Она  не
постеснялась бы стащить и нужную книгу, если бы не боялась, что не  смо-
жет подойти к кормушке книготорговца в другой  раз.  Она  была  способна
вырвать одну или две страницы из книги, которую читала. Она принадлежала
к тем опасным варварам (все женщины в большей или меньшей степени варва-
ры), которые, стремясь овладеть какой-нибудь крупицей  знания,  способны
повредить ценную книгу, взятую в библиотеке, - повредить, не  колеблясь:
"А что ж тут такого? Книги на то и существуют, чтобы я их глотала..." Но
ей надо было думать о провизии и на завтра - о крошках со  стола  книго-
торговца, и осторожность подсказывала ей обращаться с  книгами,  которые
она перелистывала, не менее бережно, чем сам книгопродавец. Они оказыва-
ли друг Другу доверие.
   Затем с пустым желудком и насытившимися мозгами она шла домой перева-
ривать пищу. Чтобы заглушить резь в желудке, она сосала  сухую  корку  и
косточки от апельсина, съеденного накануне.
   За два года этого режима  героического  голодания,  нарушенного  лишь
несколькими случайными удачами,  когда  она  наедалась  досыта,  Ася  не
только не умерла - она создала себе новую жизнь. Она была наделена зага-
дочной гибкостью, свойственной славянам, которые в течение столетий учи-
лись все сносить и не умирать. И еще была  у  нее  чудесная  способность
воскресать - дар избранных душ, (Когда я говорю: "душ", я говорю  "тел";
есть тела, которых ни годы, ни сама смерть как будто не касаются - ника-
кая рана, никакое пятно не оставляют на них следа; оболочка  изнашивает-
ся, лопается и спадает, и появляется  новая,  свежая.)  Женская  душа  -
фильм. Души, точно образы, сменяют одна другую и  движутся  (вернее,  их
движут). Души нередко бывают чужими друг другу. Даже наиболее устойчивые
натуры, даже такие, как Аннета,  не  раз  наблюдали  в  самих  себе  это
мелькание кадров. Но никогда еще у такой женщины, как Аннета, смены  душ
не происходили столь внезапно. Они вообще редко случались у женщин Запа-
да. У Аси полное затмение царствующей души наступало в одну секунду: она
забывала все. И возникала новая душа, новая воля. Ее  это  нисколько  не
удивляло - она мгновенно отождествляла себя с ними; они принадлежали ей,
она принадлежала им в течение всего периода затмения. Потом  она  сразу,
без всяких толчков и нисколько не удивляясь,  обнаруживала  у  себя  ту,
первую, душу, которую скинула. Это была постоянная  опасность.  Но  были
здесь также уверенность и покой. Ибо первая душа возвращалась!  (В  этом
можно было не сомневаться.) И за время затмения она набиралась и  сил  и
свежести, - она точно восставала от крепкого сна...
   Так, без связей, без места в жизни, без веры в бога, без иллюзий, без
всего, что дает силу жить, Ася жила и не сдавалась. Каждое утро лук  бы-
вал туго натянут наново и готов к охоте. Жизненные испытания, как ни бы-
ли они тяжки для тела и для души, не оставили у нее,  однако,  гноящихся
ран на теле и не опустошили ее душу. Она была существом  глубоко  здоро-
вым. Умом она все разрушала, все взрывала. Напрасно:  инстинкт  извлекал
из-под развалин молодое будущее. Ее смелая до дерзости критика и дикарс-
ки здоровая натура, которая всегда шла  прямо  к  цели,  не  блуждая  по
окольным путям, мало-помалу приблизили девушку к пониманию новой России.
Сперва она сама не отдавала себе в этом отчета. А потом подумала: "В чем
дело? Я иду своей дорогой. Собаки - и те имеют  право  ходить  по  доро-
ге!.." Когда она сталкивалась с теми, кто приезжал оттуда, - она  встре-
тила подругу по институту, вступившую в Коммунистическую партию и  рабо-
тавшую машинисткой в советском посольстве, - она сразу чувствовала  род-
ную землю, дух родины. Гордость побежденной  не  позволяла  ей  признать
это. Но признавала она или не признавала, а  факт  остался  фактом:  эта
эмигрантка видела и эмигрантов, и Запад, и весь моральный  и  социальный
мир в целом глазами русской женщины из революционной России. Больше все-
го мешала ей примкнуть к революционной  России  ее  индивидуалистическая
гордыня, которая в изгнании и одиночестве разрослась еще  сильнее.  Сама
жизнь наложила на нее этот неизгладимый отпечаток, но в глубине души  ей
страстно хотелось слиться со сплоченными человеческими  массами  России.
Отсюда приступы лихорадочной, гнетущей тоски по родине.
   Отсюда и те дни, о которых я уже говорил, - дни, когда она лежала ча-
сами в полной прострации. Тут-то и начала мало-помалу просачиваться в ее
сознание невидимая жизнь за перегородкой. Ася  лежала  в  паралитической
неподвижности, но сквозь щели ее обостренный  слух  заползал  в  комнату
Марка, как щупальца исполинского насекомого. Ася исследовала эту  комна-
ту, обшаривала ее и постепенно воссоздавала в своем воображении и берло-
гу и самого зверя. А зверь, то есть Марк, обманутый нерушимой тишиной  в
соседней ком